Текст:Андрей Ашкеров:Барт и влюблённый
Барта не интересует вопрос о том, насколько действительно влюблен тот, кого мы считаем влюбленным. Барту нет дела до того, в каких обличьях влюбленный может предстать перед нами. И уж совсем без внимания Барт оставляет вопрос о том, кто же на самом деле влюблен. Короче говоря, этого философа заведомо не интересует «природа» любви. Отсюда и следует постановка проблемы: с одной стороны, устами влюбленного с нами говорит сама Литература, с другой стороны, влюбленный и есть существо, которое в ряду всех остальных живых существ более всего похоже на литературный персонаж. Любовь, таким образом, — не более, чем средоточие культуры (если, конечно, всю культуру сводить к набору фигур и цитатам из нескольких десятков авторов).
Впрочем, все так не просто. Во-первых, влюбленность предполагает «захваченность» фигурами не мысли, но действия. Точнее, фигура и предстает здесь тем, что вне всякой системы фиксирует некое действие (застигнутое врасплох во всей свое «произвольности» и неупорядоченности). (Определение фигуры: «Слово это должно пониматься не в риторическом смысле, но скорее в смысле гимнастическом или хореографическом [как] жест тела, схваченного в действии, а не наблюдаемого в покое: таковы тела атлетов, ораторов, статуй — то, что в напряженном теле можно обездвижить. Таков и влюбленный во власти своих фигур: он мечется в некоем полубезумном спорте, он растрачивает себя, как атлет; он разглагольствует как оратор; он захвачен, зачарован своей ролю, как статуя. Фигура — это влюбленный в работе» [с. 82.]). Во-вторых, цитаты не служат иллюстрациями дискурса влюбленного и, тем более, не придают его дискурсу дидактической стройности и приглаженности. Дискурс влюбленного, каким его создает Барт, призван явится речью как таковой или речью par excellance — со всей её непоследовательностью, непредсказуемостью, со всеми паузами, остановками, заиканиями, заминками и оговорками. Цитировать, чтобы создать этот дискурс (который может быть произведен, но не может быть воспроизведен) — ни что иное, как обмениваться телесными знаками, одновременно дарующими взаимопонимание и пытающимися его засвидетельствовать. (Роль цитат: «Эти ссылки — не авторитетные, а дружеские: я не предъявляю гарантии, а просто напоминаю, как бы кивком на ходу, то, что меня прельстило, убедило, подарило миг наслаждения: понять (быть понятым?). Посему эти отзвуки прочитанного и услышанного оставлены часто в расплывчато-незавершенном состоянии, которое уместно в дискурсе, чьей инстанцией является не что иное, как память о местах (книгах, встречах), где нечто было прочитано, сказано, выслушано. Ибо, если автор наделяет здесь влюбленного субъекта своей культурой, взамен влюбленный субъект передает ему невинность своего воображаемого, безразличного к правилам и обычаям знания» [с.87‒88]).
Представим на какое-то время, что эти строки пишет сам создатель «Фрагментов речи влюбленного», что это рецензия Ролана Барта на Ролана Барта. Возможен ли или, наоборот, неизбежен ли такой поворот? Ответ: скорее неизбежен, чем возможен. Мы неизбежно совершаем невозможное. Неизбежно совершать невозможное и значит превращать свою искушенность в невинность, культуру в природу, искусство в жизнь. Невозможность стать Роланом Бартом и есть неизбежность превращения в Ролана Барта. Правда, при одном условии: нужно верить, что невинность не является изобретением искушенности, природа первична по отношению к культуре, а жизнь порождает искусство. Нужно просто верить в это — верить в утопии Воображаемого. Так ли уж нужно? — спросите вы. Что вам тут сказать? Верьте, если ещё не надоело. Ничто так не разрушает Воображаемое, как индифферентность по отношению ко всем и ко всему. Ничто так не играет ему на руку, как «предельное одиночество» (Р. Барт), абсолютная отстраненность от всего и от всех. Почувствуйте разницу между первым и вторым состоянием.
Конечно, пытаться заставить звучать речь Ролана Барта, думать, что твои слова оказываются его словами, — значит безнадежно впасть в утопизм. (Причем утопизм отчетливо ретроспективный, связанный с ностальгией, с чувством утраты, которую нельзя восполнить). Однако не предвосхитил ли сам Ролан Барт и эту утопию, осознавая неустранимую утопичность человеческого существования, очерченного горизонтом Воображаемого? Не следует ли рассматривать его тексты как подробнейшее и проницательнейшее документальное свидетельство неустранимой утопичности нас самих?
Впрочем, в какой же все-таки мере наша с вами жизнь (так же, как и жизнь Барта, персонифицирующего одновременно и утопию автора, и утопию влюбленного) подчинена утопическому? И что определяет формы такого подчинения? В той книге, о которой здесь идет речь, нет ни решений этих вопросов, ни даже подсказок. Однако все они запечатлены в истории, которая предшествовала её написанию, сопутствовала ему и, наконец, случилась после того, как она была создана. Иначе говоря: в социальной, интеллектуальной и символической истории превращения Ролана Барта в Ролана Барта. Но это уже предмет совсем другого разговора…