Традиция

Текст:Константин Крылов:Женские штучки

(перенаправлено с «Константин Крылов:Женские штучки»)

Женские штучки



Автор:
Константин Крылов




Дата публикации:
9 марта 2005 года



Серия:
Критика нечистого разума





Ссылки на статью в «Традиции»:

О тексте:
Исправленный и дополненный вариант


Восьмое марта — мероприятие, изобретенное для мелкой политической надобности и сохранившееся в СССР (а потом и в России) в качестве «женского дня». Вместе с сопутствующими ритуалами (мимозочками, застольем, «поздравляем наших дорогих женщин» etc), праздник стал полноценной частью народной культуры — его будут праздновать и после любой официальной «отмены», буде даже какие-нибудь очередные власти вдруг да посягнут.

Впрочем, неверным было бы и то мнение, что «восьмарта» — это что-то ну совершенно не имеющее отношения к политике. Это, конечно, не так: политическое измерение есть у всего, даже у Нового года, а уж возможностей разыграть на этом поле свою игру несложно: тут есть и повод поговорить о «правах женщин», и ругнуть феминисток, и позавидовать положению слабого, но хищного пола в развитых странах, и поскорбеть о тяжести бабской доли в «этой стране». Однако это все «найдется кому и без меня». Мой интерес — то соединение «женского» и «политического», которое сделало возможным сами эти разговоры.

Итак, вопрос: как возможно соединение «женского» и «политического»?

1Править

В традиционном обществе женщина и политика считались образцово разделенными, разгороженными половинами дома — где судят мужи, там женщин быть не должно. Политика — это борьба за власть, а власть — мужское дело. Женщина была — а кое-где и остается — неполитическим животным.

Разумеется, общества, выходящие в своем развитии за пределы традиционного, начинают подвергать сомнению эту догму. Сначала с кривой усмешечкой. «Женщины в совете» — классическая тема комедии, открытая греками. Аристофан написал «Женщин в народном собрании» и «Лисистрату». Он же заложил архетипы восприятия «женского» в модусе «политического».

Разберем последнее утверждение на примере аристофановских текстов. Как действуют женщины? Во-первых, политика в женском исполнении включает в себя сексуальный шантаж, удар ниже пояса: Лисистрата останавливает войну, подговаривая женщин отказывать в сексе мужам, а Праксагора обязывает юношей спать со старухами. Еще одно свойство женской политики — закулисный контакт с противником, сговор за спиной: Лисистрата и ее товарки легко договариваются с женами врагов. Наконец, третья женская тема — маскировка, переодевание: Праксагора и ее товарки переодеваются мужчинами, чтобы попасть на агору.

Напротив, чисто мужская политика — это политика верхней передней части тела, лица и торса, открытого забрала и порванной на груди рубахи, откровенной вражды и честных правил, «иду на вы» и «признаю себя побежденным, сэр». «Удар ниже пояса» — символ подлости, обесценивающей любую победу. «Сговор за спиной» — худший, неискупимый вид предательства. Наконец, переодевание — в том числе и буквальное, но и метафорическое, например резкая смена убеждений — безусловно, позорящее политика действие, «бабский прием»[1].

Точно так же табуируются и «положительные» стороны женских приемов. Понятно, что в арсенал женской политики входит не только и не столько удар в пах, но и ласка там же. Но это не по-мужски. Например, лесть всегда считалась в Европе чем-то недостойным, поскольку это наслаждение, которому невозможно сопротивляться, наслаждение сексуальное (выражения типа «лизать жопу начальству» маркируют лесть как секс вполне однозначно) [2] — а потому «так делать нельзя». Позорно феминными считались также практики, связанные с украшательством, строительством фасадов и т.п. Русофобский миф о «потемкинских деревнях» получает лишнюю толику достоверности именно потому, что речь идет о Екатерине, то есть женщине, которая, «как всякая баба», любит пустые побрякушки и не придает значения тому, что за ними стоит. Наконец, вполне «женские» практики неофициальной дипломатии, низовой политики, самоуправления и т.п. имеют в себе оттенок бабского сговора за спиной воюющих мужчин — а потому стали социально приемлемы только после их переупаковки в маскулинное хотя бы по виду «гражданское общество».

2Править

При всем том второй по значимости источник европейского сознания, в том числе и политического — Ветхий Завет — является настоящей энциклопедией приемов женской политики.

Ветхозаветная история делается женщинами, или при помощи женщин, или хотя бы с использованием женских приемов. Тут тебе и Сара, подкладываемая под фараона (что аукнулось историей с Давидом и Вирсавией), тут и иерихонская шлюха Рахав, спускающая лазутчиков по веревке через окно, тут и Далила, остригающая Самсона, тут и очень женская по своей логике хитрость Симеона и Левия[3]... Венчается все это величественное здание женской политики фигурами Эсфири и Юдифи, победительницами царей и народов[4].

Однако здесь-то и находится предел женской политике в библейском стиле: настоящим актором, деятелем, все же остается мужчина, наделенный силой и властью. Женщина может им манипулировать, но в известных пределах и к тому же с риском для себя. В конце концов, и сам библейский Израиль как таковой понимает себя как народ-женщина, вышедшая замуж за Бога — и ведущая себя соответствующим образом, как «баба большого босса», со всеми преимуществами и ограничениями такого положения, включая периодическое знакомство с кулаком супруга.

3Править

Итак, женской политике необходим манипулируемый мужчина, мужчина-орудие. До известного момента Европа знала три образа манипулируемого мужчины: Бог, Император, Народ. Из них только Император (шире, «большой Господин») был реальным человеком — что не мешает Богу и Народу оставаться столь же реальными политическими акторами. Так, Бог в европейской политике всегда понимался не по-богословски, а, скорее, как античный Фатум, совокупность обстоятельств, «ветер, дующий куда пожелает» и надувающий паруса избранных. Народ, в свою очередь — тоже стихия, но не высшая, а низшая, он сам не знает, чего хочет, а потому кидается на умело подставленные ему «объекты желания».

Отсюда три архетипических образа европейской «женской» политики — ведомая Господом Жанна д'Арк, хитрая фаворитка императора маркиза де Помпадур, ну и «Свобода во фригийском колпаке» — инфернальная возлюбленная Народа.

Последний случай, кстати, доказывает, что женщина в политике тоже не обязана быть человеком из плоти и крови: речь идет о женской роли. Например, та же Свобода убила Марию-Антуанетту руками людей, вдруг поведших себя исключительно по-бабьи[5].

Однако настоящую мощь женская политика обрела в тех областях политического, где мужское и женское смыкаются, сливаются до неразличимости. Таковы, например, Нация, Класс и Меньшинство.

Начнем с Нации — старейшего из образов, где мужское и женское смыкаются в самом буквальном смысле. Нация как наблюдаемая реальность — это единство крови (происхождения, родства, и шире — истории как реальности) и языка (а также сказанного на нем, то есть науки, искусства, литературы — и истории как литературы). Кровь, «генезис» — образцово женское начало; язык, «логос» — образцово мужское. Нация — единство этих начал, место их соединения (хочется сказать «совокупления»).

Неудивительно, что национальная политика естественным образом включает в себя «женские» политические приемы. Не разбирая этой темы подробно, отметим только, что из трех выделенных нами образцов женской политики нация резервирует за собой право на удар/ласку ниже пояса. Отсюда следует очень многое, начиная с возникновения пропаганды как индустрии коллективной национальной лести, машины поддержания высокой национальной самооценки — и кончая жестокостью национальных войн.

Что касается Класса (возникшего как антитеза Нации), то он тоже является женско-мужским образованием. «Угнетенный класс» в левом дискурсе (в том числе и в марксистском) — это, по большому счету, мужчины, поставленные в униженное положение, простируированные, «опущенные» — то есть «женщины». Их законное оружие — сговор за спиной хозяев: пролетарский интернационализм, подразумевающий одно очень конкретное требование: «желать поражения своему отечеству».

Наконец, Меньшинство, являющее собой своего рода синтез идей Нации и Класса (меньшинство, как правило, имеет признаки и того и другого, «причем обе половины худшие» © Мэри Поппинс). Меньшинство использует политику переодевания, двойной/тройной/множественной идентичности, выставления нужных граней в нужных ситуациях[6]. Так, представитель продвинутого меньшинства иной раз требует, чтобы к нему относились как к «обычному гражданину государства, имеющему стандартные права», а иногда, наоборот, настаивает на своем отличии от обычных граждан и на этом основании требует себе особых привилегий — или просто берет их себе. Представитель меньшинства где надо — берет по праву сильного, где надо — поднимает бабий визг о своих правах. Крайний случай обычной тактики меньшинств — современная партизанская война: «моджахед» или «полевой боец фронта национального освобождения» действует по принципу «днем мирный урюк, ночью вооруженный абрикос». Он убивает солдат противника, а сам прячется среди «мирного» населения (которое тоже только изображает из себя «мирное население», а на самом деле участвует в войне и кормится с войны[7]) и требует к себе отношения как к «жертве»[8].

В качестве последнего, замыкающего жеста активистки женского движения объявили меньшинством женщин. То, что они являются образцовым статистическим большинством, не важно: ведь и само слово «меньшинство» является лже-понятием, чужим платьем, наброшенным для того, чтобы пройти туда, куда иначе не пустили бы. Поэтому финал женской политики — переодевание женщин в одежды «меньшинств» — вполне логичен и закономерен.

4Править

Теперь перейдем от «женской политики» к «политике манипулирования женским».

Начнем с того, что помимо «сильных женских образов», которые мы рассмотрели раньше — Нации, Класса, Меньшинства, — есть и «слабые» женские образы. Например, Толпа — ярко выраженное «женское» состояние человеческой массы (в отличие от маскулинного «строя» или бесполого «конвейера»). А то, что с толпой надо обращаться как с женщиной, знали задолго до Гитлера, или кому там сейчас приписывается это нехитрое открытие.

Однако как нужно обращаться с женщиной? Известно, что классические «мужские» образы — Муж, Хранитель, Хозяин, Воин — безнадежно дезавуированы и дискредитированы именно в политике, поскольку они связываются с архаикой, неразвитостью, домостроем, отсутствием демократии и горячей воды. Политик такого типа — «с бородой и суровым взглядом» — в современном мире не востребован, разве что в среде маргиналов (не путать с уважаемыми меньшинствами!) Зато чрезвычайно востребованы соблазнители — «красавчики», «донжуаны», «казановы». Их ноу-хау — умение нравиться женщинам, включая таких капризных, как Нации и Меньшинства, и сопутствующее этому умение играть на женских слабостях.

Интересно посмотреть с этой точки зрения на некоторые привычные картинки. Например, массовый митинг удобно рассматривать как уличное свидание. Толпа — женщина — бежит от постылого мужа/отца/государства на свидание со своим возлюбленным, «прекрасным лицом и речами» [9]. Возлюбленный признается в любви к толпе, сопровождая это легким петтингом (тела в толпе жмутся друг к другу, и это им приятно). Толпа, полная чувств, готова отдаться. Но возлюбленный ставит условия: чтобы соединиться, возлюбленной надо избавиться от мужа, отравить отца, свергнуть постылую власть, на худой конец бежать с ним из дому — «и вот тогда мы будем вместе». Таким образом он ждет и требует от женщины женского предательства, «удара ниже пояса». Разумеется, он заговаривает об этом не сразу и не прямо. Женщина должна пережить борьбу с самой собой. Зато потом, в самый неожиданный момент, она бросается своему возлюбленному на шею и шепчет — «увези за сто морей» [10]. Толпа при этом ведет себя как библейская «шлюха Рахав» — или, чаще, как дочь короля Граллона[11].

Другой вид соблазна — это соблазн соучастия. Здесь, наоборот, нужно перевоплотиться в женщину, конкретнее — в подружку, с которой другая женщина (или «женское в нас») может посидеть за тортиком и винцом и всласть потрещать о заветном, прежде всего о сволочизме мужиков (читай — властей и начальств). При этом, что очень важно, в «женском» состоянии порог критичности снижен: бабские сплетни потому и непобедимы, что не воспринимаются в мужских категориях «истинно/ложно»: важно лишь то, насколько они «задевают струнки», апеллируя к извечным архетипам «женской правоты». Эти бесконечные задушевные разговоры о мужских притеснениях и изменах — основания дискурса женского соучастия, того самого, что так помогло Лисистрате в разговоре со спартанками. Если удается втянуть в этот дискурс — то есть в обмен сплетнями о властях — народ, то можно получить над ним немалую власть. В частности, на этом основана сила журналистики, истинная родительница которой — бабская сплетня.

Журналист — это, конечно, не соблазнитель, а именно что «другая женщина». Соответственно, идеальный «читатель газет» — это «подружка», беседующая с более удачливой и более осведомленной подружкой «о своем о девичьем» (и агрессивно охраняющая свое право на «посплетничать всласть»).

Как это работает, мы тоже знаем. Достаточно вспомнить, как в начале прошлого века российское общество было заворожено разговорчиками «про царицу и Распутина». Впрочем, грязная болтовня началась гораздо раньше: к ней следует причислить и известную часть «русской» «литературы» (например, Салтыкова-Щедрина или позднейших «юмористов»).

Наконец, последний рассматриваемый нами «слабый» женский образ — истеричка. Женская истерика предполагает отказ от всякой коммуникации. Истеричка не слышит никаких разумных (то есть мужских) доводов, ее невозможно успокоить, она распаляет себя собственным криком или сворачивается клубком и замыкается в собственном страхе. «Не хочу ничего знать, я боюсь, боюсь!» (или «я хочу, хочу!») — истерическая поза, заранее обрубающая всякую коммуникацию. Истеричка рвет на себе одежды, заголяется — то есть демонстрирует отказ не только от переодевания, но и от одевания вообще. «Ничего не хочу, видеть никого не хочу, жить не хочу, а-а-а!»

В подобное истерическое состояние могут быть введены и массы — и тогда ситуация становится непредсказуемой, потому что привычные рычаги воздействия начинают дергаться впустую: любая попытка вразумления воспринимается как агрессия. Это и называется классической революционной ситуацией — когда «низы» бьются, буквально убиваются, ничего не слыша и не видя. При этом их невозможно успокоить, им ничего нельзя объяснить, ничего нельзя дать: они не слышат. Помогает иногда грубое насилие, «удар по щеке» (или «расстрел демонстрации») — впрочем, он же может спровоцировать и новый виток истерики. Однако иногда акция типа «тяньаньмынь» и в самом деле сбивает волну и народ успокаивается, находя-таки в себе силы «жить дальше» — и быть мужчинами.

ПримечанияПравить

  1. ↑ Подлая байка о Керенском, переодевшемся в женское платье, вбила последний гвоздь в репутацию не только самого Александра Федоровича, но и всего периода «Временного правительства» как такового. Отныне и впредь «временные» воспринимались исключительно в качестве комических героев, «женщин в народном собрании» («баб у руля»), которые, конечно же, просто не могли не попасть на штык белозубым большевистским матросам.
  2. ↑ С другой стороны, безудержная льстивость как фон политической жизни теми же европейцами объявлялась присущей «туркам, персиянам и московитам» (условный «Восток» всегда воспринимался как место «женских» политических практик).
    Все это, разумеется, нисколько не мешало широчайшему распространению лести в Европе: обвиняя других, европейцы никогда не запрещали то же самое себе.
    В конце концов лесть стала индустрией — о чем см. ниже.
  3. ↑ 3 Бытие, 34. Редкий случай удара ниже пояса в самом буквальном смысле:
    1. Дина, дочь Лии, которую она родила Иакову, вышла посмотреть на дочерей земли той.
    2. И увидел ее Сихем, сын Еммора Евеянина, князя земли той, и взял ее, и спал с ней, и сделал ей насилие.
    3. И прилепилась душа его к Дине, дочери Иакова, и он полюбил девицу и говорил по сердцу девицы.
    4. И сказал Сихем Еммору, отцу своему, говоря: возьми мне эту девицу в жену.
    5. Иаков слышал, что сын Емморов обесчестил Дину, дочь его, но как сыновья его были со скотом его в поле, то Иаков молчал, пока не пришли они.
    6. И вышел Еммор, отец Сихемов, к Иакову, поговорить с ним.
    7. Сыновья же Иакова пришли с поля, и когда услышали, то огорчились мужчины те и воспылали гневом, потому что бесчестие сделал он Израилю, переспав с дочерью Иакова, а так не надлежало делать.
    8. Еммор стал говорить им, и сказал: Сихем, сын мой, прилепился душой к дочери вашей; дайте же ее в жену ему;
    9. породнитесь с нами; отдавайте за нас дочерей ваших, а наших дочерей берите себе
    10. и живите с нами; земля эта перед вами, живите и промышляйте на ней и приобретайте ее во владение.
    11. Сихем же сказал отцу ее и братьям ее: только бы мне найти благоволение в глазах ваших, я дам, что ни скажете мне;
    12. назначьте самое большое вено и дары; я дам, что ни скажете мне, только отдайте мне девицу в жену.
    13. И отвечали сыновья Иакова Сихему и Еммору, отцу его, с лукавством; а говорили так потому, что он обесчестил Дину, сестру их;
    14. и сказали им: не можем этого сделать, выдать сестру нашу за человека, который необрезан, ибо это бесчестно для нас;
    15. только на том условии мы согласимся с вами, если вы будете как мы, чтобы и у вас весь мужской пол был обрезан;
    16. и будем отдавать за вас дочерей наших и брать за себя ваших дочерей, и будем жить с вами, и составим один народ;
    17. а если не послушаетесь нас в том, чтобы обрезаться, то мы возьмем дочь нашу и удалимся.
    18. И понравились слова эти Еммору и Сихему, сыну Емморову.
    19. Юноша не умедлил исполнить это, потому что любил дочь Иакова. А он более всех уважаем был из дома отца своего.
    20. И пришел Еммор и Сихем, сын его, к воротам города своего, и стали говорить жителям города своего и сказали:
    21. эти люди мирны с нами; пусть они селятся на земле и промышляют на ней; земля же вот пространна перед ними. Станем брать дочерей их себе в жены и наших дочерей выдавать за них.
    22. Только на том условии эти люди соглашаются жить с нами и быть одним народом, чтобы и у нас обрезан был весь мужской пол, как они обрезаны.
    23. Не для нас ли стада их, и имение их, и весь скот их? Только согласимся с ними, и будут жить с нами.
    24. И послушались Еммора и Сихема, сына его, все выходящие из ворот города его: и обрезан был весь мужской пол, — все выходящие из ворот города его.
    25. На третий день, когда они были в болезни, два сына Иакова, Симеон и Левий, братья Динины, взяли каждый свой меч, и смело напали на город, и умертвили весь мужской пол;
    26. и самого Еммора и Сихема, сына его, убили мечом; и взяли Дину из дома Сихемова и вышли.
    27. Сыновья Иакова пришли к убитым и разграбили город за то, что обесчестили сестру их.
    28. Они взяли мелкий и крупный скот их, и ослов их, и что ни было в городе, и что ни было в поле;
    29 и все богатство их, и всех детей их, и жен их взяли в плен, и разграбили все, что было в домах.
    30. И сказал Иаков Симеону и Левию: вы возмутили меня, сделав меня ненавистным для жителей этой земли, для Хананеев и Ферезеев. У меня людей мало; соберутся против меня, поразят меня, и истреблен буду я и дом мой.
    31. Они же сказали: а разве можно поступать с сестрой нашей, как с блудницей!
    Здесь характерно «женским» является абсолютно все, начиная с повода для вражды, включая метод уничтожения врага и кончая финальной аргументацией — хотя резню задумали и осуществили мужчины. Точнее, самцы: эти существа могут быть названы мужчинами только по наличию у них члена. Здесь, впрочем, можно вспомнить о роли обрезания. В каком-то смысле обрезанный член символизирует усекновение лишней мужественности — например, «благородства», «честности» и прочих избыточных маскулинных качеств. На их место инсталлируется тёмная сторона женского — подлость, коварство, садистическая жестокость, и прочие малоприятные, но полезные качества. Важно отметить, что это не отменяет тёмной стороны мужского — прежде всего, ярости, ненависти, чувства собственной правоты. Этот микс и определяет существо иудея.
  4. ↑ Именно народов. А. Кураев в своей скандально известной статье, описывая результаты интриги Эсфири, справедливо замечает: «всего было уничтожено 75 000 персов. Элита страны. Все, кто мог быть конкурентами. Участь персидской империи была предрешена».
  5. ↑ См. разоблачение мифа о «циничной фразе» Марии-Антуанетты «пусть едят пирожные», а также описание революционного суда над ней, больше всего напоминающее убийство из ревности — чудовищно жестокое и сопровождающееся чисто женскими обвинениями. С точки зрения «женской политики» все просто: Свобода ненавидела красивую женщину и убила её.
    Интересно, кстати, что наступление эпохи «свободы» где бы то ни было обязательно сопровождается наступлением на красоту и сексуальность «живых» женщин — нам здесь достаточно вспомнить раннесоветский опыт.
  6. ↑ В частности, Меньшинство может прикинуться Классом. Например, Октябрьская революция и в самом деле опиралась на «рабочий класс» — который, однако, в Российской империи имел ярко выраженные черты меньшинства (включая компактность, отсутствие массовости, повышенные доходы, иной образ жизни, а главное — ощущение себя меньшинством).
  7. ↑ Например, современная Чечня является практической реализацией идеи потемкинской деревни: практически любая сцена «мирной жизни» там является постановочной и обязательно имеет в виду постороннего зрителя, которому нужно показать нужную картинку.
  8. ↑ Сюда же относится и практика использования на войне женщин и детей. Современное оружие позволяет женщине или ребенку спокойно убивать мужчин — но при этом они требуют отношения к себе именно как к женщинам и детям, «слабым и беззащитным». Поскольку же это требование находит подкрепление в биологически заданных мужских инстинктах, у солдата-мужчины возникает тяжелый комплекс вины, приводящий к «моральному поражению сильного».
  9. ↑ Речи здесь, конечно, важнее лица. Время свидания — всегда ночь, даже если сам митинг происходит белым днем. Однако ночное собрание всегда действует сильнее (отсюда же, кстати, и вечный страх власти перед ночными толпами и ночными сборищами).
  10. ↑ Самый свежий, хотя и не самый значимый пример «увоза» — это «майдан». В этом случае образ «похищения из-под постылого крова» был конкретизирован до полной ясности: «я увезу вас всех из России в ЕС». «Евроинтеграция» подавалась именно в топике свадебного путешествия влюбленных, имеющее в перспективе красивый европейский замок, где Ющенко и Украина «поселятся вместе навсегда, чтобы вечно наслаждаться друг другом».
    Но такая конкретика не всегда уместна. В большинстве случаев достаточно намеков на побег: важно разбудить в толпе желание быть похищенной.
  11. ↑ Я имею в виду легенду о короле Арморики, использованную Блоком в драме «Роза и Крест».
    Город Кэр-Ис стоял на берегу моря и был отделен от него громадной плотиной… в плотине была потайная дверь, а ключ от нее хранился у короля… Старый король уснул после пира… в это время его дочь, прекрасная Дагю (Dahu), проскользнула в его спальню и сняла ключ вместе с цепью. Она открыла потайную дверь, чтобы впустить своего любовника, чьи речи текли тихонько, как вода, ей в уши; океан хлынул и затопил город.
Источник — https://traditio.wiki/w/index.php?title=Текст:Константин_Крылов:Женские_штучки&oldid=738054