Текст:Константин Крылов:Нерусь, 1993

(перенаправлено с «Константин Крылов:Нерусь, 1993»)

Нерусь, 1993



Автор:
Константин Крылов




Дата публикации:
октябрь 2003







Предмет:
Конституционный кризис 1992-1993, Нерусь

Ссылки на статью в «Традиции»:

Все познается в сравнении. История ничему не учит именно потому, что не имеет сослагательного наклонения — и ровно в той мере, в которой она его не имеет. Мы не знаем ничего о факте, если не знаем (или хотя бы не предполагаем), что было бы, если бы он не случился, или случилось бы нечто иное. И поделом: мир без некоторых событий мы не можем даже представить, а значит и познать.

Тем не менее, мышление об исторических альтернативах иногда все-таки возможно. «Есть такие варьянты», относительно которых практически все сколько-нибудь вменяемые люди находятся в полном согласии — да, если бы это случилось, то было бы это так-то и так-то, и никак иначе. Откуда берется такая уверенность — вопрос интересный (и заслуживающий в каждом конкретном случае специального рассмотрения), но все-таки второй. Сначала нам надо заметить само существование этих пунктов всеобщего согласия — «да, все было бы именно так». И уже потом, исходя из этого согласия, думать дальше.

Как известно, варианты «событий 1993» (равно как и 1991) годов практически не просчитываются: тут все сочиняют свое, а чаще и сочинять не пытаются. В самом деле, совершенно непонятно (то есть «не видно»), что случилось бы, случись Руцкому и Хасбулатову победить, и к чему привела бы та победа. Более того, и вариантов поражения у них было навалом — начиная с быстрой сдачи позиций в стиле ГКЧП («не кровь же лить»), и кончая чем-нибудь в стиле штурма Ла Монеда. Все это неясно, а значит, вроде бы и говорить не о чем: «случилось то, что случилось», будем жить в том мире, который создан данным событием.

Тем не менее, зададимся сначала все же одним гипотетическим вопросцем. Предположим: все то же самое, что совершил Ельцин и его подельники в октябре 1993 года, совершили бы, допустим, коммунисты в девяносто первом. Теперь самый вопрос: как, в каком виде, в качестве чего «расстрел Белого Дома» фигурировал бы в антикоммунистическом мифе — российском, да и (бери выше) мировом?

На этот вопрос все почему-то отвечают одинаково. «У-у-у-у!»

Если все-таки поподробнее, то: расстрел Белого Дома, с пулевым посвистом, с ударами снарядов, с пожарищем, с озверелыми подонками в форме, забивавшими бегущих по подворотням, идеально смотрелся бы в качестве самого последнего и самого мерзкого — пусть даже и не «самого ужасного» — преступления проклятых коммунистов. Если угодно, образцово-показательного преступления «краснопузых», достойно венчающего антисоветскую мифологию.

О, что было бы! Многотонный ком пепла Клааса лег бы на весы истории, навеки задрав вверх жалкую гирьку с надписью «1/6—1945-спутник-Гагарин». Все попытки сказать хоть что-то хорошее о советской цивилизации разбивались бы о каменно-непреклонное: «в конце концов красная сволочь трусливо и подло расстреляла Парламент России и убила ни в чем не повинных людей, убила трусливо, подло и жестоко». Уста Честных Людей бесконечно кривились бы в гримасе бесконечной боли и бесконечного презрения: «они убивали студентов, девушек, стариков, которые пришли защищать свободу… они расстреляли Правду прямой наводкой… они сожгли Белый Дом, этот символ Нашей Надежды…» С рефреном — «страна, где случилось Такое, не имеет права на историческое существование». «Танки-идут-по-Праге» органично слипались бы в сознании с поджогом Рейхстага (который, конечно, тоже коммунисты подожгли, это же всем известно) и Зимним Дворцом. Извечная ненависть интеллигента к «подонкам в форме» нашла бы себе законченное выражение (о, я так и слышу — «вот за эти подворотни, где убивали мальчишек… этого — не забуду, не прощу, бей ментов, спасай Россию»). Ну а Черный Белый Дом навеки стал бы запредельно ясным символом поруганной демократии: «Черная Книга Коммунизма» выходила бы с его изображением на шмуцтитуле. И т.д.

И, конечно — «после этого с ними, с этой сволотой, больше нельзя ни о чем разговаривать: только через прицел, только прямой наводкой, не простим, не забудем».

А теперь вернемся к реальности. В которой события вокруг Белого Дома стали настоящим праздником «российского образованного класса».

Говорилось и писалось на эту тему много. И я не буду утомлять читателя занудным перечислением того, что (а главное — как, каким тоном и какими словами) говорилось и писалось в те славные времена всякими «приличными людьми». Гораздо важнее то, что и сейчас, по прошествии десятилетия, они нисколько не изменили своих воззрений. Те, кто требовал крови, не только не раскаялись, но искренне желают продолжения банкета. Из подписавших знаменитое «письмо 42-х» выразил некоторое сожаление, кажется, только один человек. Остальные хотели и хотят все того же — и скорбят, что «тогда не удалось передавить всю сволочь разом». Валерия Новодворская до сих пор с ностальгическим умилением вспоминает вспоминает песенку:

Ах, наши танки на Полянке,
И дохнут красные поганки…

Или, как недавно в простоте высказалась одна милая интеллигентная женщина — «Десять лет назад наши танки расстреляли восставшую большевистскую сволочь».

Заметим это «наши танки» — словосочетание, для интеллигента почти немыслимое, оксюморонное. Кажется, ни одно событие в русской истории, в котором участвовали бы танки — включая Великую Отечественную Войну, уже давно проклятую и плюнутую всеми приличными людьми — не вызывало у приличных людей такого восторга, такого умилительного слияния с этими страшными, громыхающими железяками. «Наши танки», «наш ОМОН», все — наше, все — внезапно любимое. Только за то, что — «расстреляли большевистскую сволочь», «убивали красную сволочь».

Забегая вперед, скажу — эпитеты «красный» и «большевистский», равно как и приравненные к нему прилагательные играют здесь роль маскировочной сетки.

Подобранные знамёнаПравить

То, что «коммунистическая тема» пристегнута к апологии расстрела Белого Дома просто за неимением лучшего, отлично знают обе стороны: и те, кто сейчас пьет «по такому случаю» заправленный ананасом шампусик (или что они там пьют в своих найт-клабах), и те, кто пьет горькую. Понятно ведь, что никакой «коммунистический мятеж» в классическом смысле этого слова тут и близко не валялся. Или, во всяком случае, «красных» тут нужно понимать очень уж расширительно — как «бедных», «аутсайдеров», «не приспособившихся», ну и до кучи «не смирившихся» с чем-то очень поганым, что творили и творят в Кремле.

Коммунистические лозунги, знамена и даже слова звучали, но это был как раз тот случай, когда знаки изрядно меняли значения: красный флаг тянул в лучшем случае на метафору, на расплывчатый «символ протеста» (каковым он и был изначально), а не на твердое и определенное высказывание типа «мы хотим обратно в XXVI Съезд, верните нам брови Ильича». Чего не было, того не было. Красные знамена подхватили ровно так же, как защищающийся человек хватает кирпич или лом, не очень-то думая, что созданы они были совсем для других надобностей. Срочно нужны были какие-нибудь подходящие символы, а сочинять их «по всей науке» было некогда. Взяли то, что было — а то, что оно оказалось красного цвета, значит не больше, чем цвет кирпича, за который схватился избиваемый бедолага. Точно таким же «первым попавшимся предметом» были и пресловутые белодомовские лидеры, Руцкой и Хасбулатов (не говоря уже об остальных). Я не знаю, кажется, ни одного человека из моих знакомых, который шел бы в Белый Дом защищать «права Руцкого на президентское царство». Некоторые воспринимали его как «символ сопротивления», и надеялись, что он будет какое-то время справляться хотя бы с этой — честно говоря, не такой уж и сложной — «просто молчи и надувай щеки» — ролью. Ничего большего от него не ждали: харизма у него если и была («летчик, афганец»), то минимальная, на донышке. Хотя, когда уже все было кончено, я слышал разговоры опоздавших (как и я) к раздаче — про какие-то вагоны, набитые «сослуживцами Руцкого», которые, дескать, ехали «выручать командира». Скорее всего, это уже были утешительные байки, разговоры в пользу проигравших, «вот если бы мы еще чуть-чуть».

Что касается чеченца Хасбулатова, то его популярность, если можно так выразиться, была совсем уж странного свойства: с одной стороны, он был известен как чванливый и неумный «нацкадр» советского разлива, с другой — как чеченец (а страх перед чеченцами был уже тогда практически всеобщим). В сознании сторонников Верховного Совета эти два минуса кое-как складывались в некий неуверенный плюс: «ну да, он дурак, но он же ведь чеченец, крутой, они знаешь какие», с одной стороны, и «ну да, он чеченец, но не бандюк же, не отморозок» — с другой. Плюс этот еле держался: Хаса было очень сложно любить, да никто в этом особенно и не усердствовал.

В принципе, Руцкой и Хас были и оставались «начальничками», за которыми пошли только потому, что они были (нет — показались) несколько менее омерзительны, чем начальники кремлевские. Скорее всего, они это понимали — и в случае гипотетической «победы» (то есть смещения Ельцина) их пути очень быстро разошлись бы с теми людьми, которые были готовы за эту победу драться. Чем бы все это закончилось — Бог ведает. Скорее всего, ничего хорошего из этого бы не вышло. Многие откровенно надеялись на то, что «и от этих избавились бы под шумок».

Впрочем, я не исключаю, что тот же Руцкой — улыбнись ему удача — не смог бы стать чем-то большим, чем то сервильное существо, которое мы сейчас имеем неудовольствие наблюдать. Ситуация делает человека не в меньшей степени, нежели человек ситуацию — в особенности это касается «лидеров». Керенский после семнадцатого тоже выглядел довольно-таки жалко, а ведь повернись дело чуть иначе — остался бы под солнцем истории «известным своей непреклонностью». Это как раз тот случай, когда по «сейчас» нельзя судить о «тогда».

Конец законнностиПравить

Несколько более основательным будет мнение, согласно которому защитники Белого Дома «сражались за законность». Тот же Руцкой рассматривался многими пришедшими к Белому Дому как «законный Президент» — «согласно решениям 7-й сессии Верховного Совета от 22 сентября 1993 года». Это было важно, куда важнее самой личности Руцкого. Точно так же, звание Хасбулатова — Председатель Верховного Совета — было куда существеннее и весомее, чем Хас как таковой. Законность власти Верховного Совета была не главной, но все-таки очень значимой темой — равно как и то, что Ельцин был законным образом отстранен от власти (решением Президиума ВС от 21 сентября). Не то чтобы люди «пришли защищать закон» — нет, конечно. Но для них было важно, что они на стороне Правильного Закона, то есть «чего-то правильного и хорошего».

Интересно, что со «строго правовой точки зрения» оно все так и есть. Именно в силу этого обстоятельства, а вовсе не ельцинского доброхотства, пришлось выпустить всех пленных деятелей ВС. Их просто невозможно было судить по закону — по крайней мере, по тем законам, которые были тогда. Убить же их «как простых смердов» было тоже нельзя, и это все понимали. Во-первых, смерть — это было как раз то, чего не хватало тому же Руцкому до «становления себя заметной фигурой»: у оппозиции появился бы «портрет на знамени», чего тогда все-таки побаивались. Во-вторых, убийство начальников такого уровня (а Руцкой и Хас все-таки оставались начальниками «по касте») могло вызвать совсем уж непредсказуемые последствия: это значило бы нарушить негласный консенсус российских элит, согласно которому в России есть небольшое количество самых главных людей, которых убивать нельзя никогда и ни за что. Нарушение этого консенсуса могло бы иметь непредсказуемые последствия. Поэтому я уверен — случись Руцкому и Хасбулатову и в самом деле погибнуть в Белом Доме, их смерть непременно списали бы на самоубийство или на какую-нибудь «перестрелку среди своих».

Разумеется, «на будущее» были приняты юридические меры на сей счет. Ельцинская «конституция», главный трофей Победы-1993, предусматривает «суперпрезидентскую власть». То есть власть, ограниченную только силой (или бессилием) самой этой власти, «власти-сколько-могу-сама-съесть».

Понятное дело, сама идея «законности» оказалась отныне навсегда дискредитирована — вместе с идеей «законодательного органа». Всем стало один раз и навсегда понятно, что случись парламенту (любому парламенту, заседающему при этих) сделать хоть что-нибудь, что не понравится исполнительной власти — исполнительная власть его расстреляет. Или, по крайней мере, она всегда может это сделать. Это понимают все — начиная от «господ депутатов» и кончая последним бомжом. Всем — один раз и навсегда — объяснили, что власть бывает только одна: власть винтовки, пушки, танка и гранатомета, и по-другому не будет.

Поэтому никаких законов, заслуживающих хоть толики уважения, в России отныне быть просто не может. «Закон рфе», как его понимает народ — это всегда что-то невыносимо гадкое, проституированное, какая-то сучья бумажка, выписанная ворьем для своих воровских дел, чертовым молочком да бобровой струей, подмахнутая задним числом через заднее место, «чертова грамотка», а не Закон, по которому можно жить.

Это, разумеется, не отменяет того факта, что в реальности (с позднесоветских еще времен) важнее и приоритетнее любого «закона» — «подзаконные акты» («акты» — то есть какие-то торопливые и нечистоплотные совокупления под защитой грязной парусины какой-нибудь «конституции»), важнее их — «инструкции» (не иначе как самим чертом писаные), а превыше их всех — настроение правоприменителя, то есть любого мента, любого чиновника-обиралы, какой-нибудь «санинспекции» и «пожарной части», любой ленивой тетки «с правом подписи», вообще любого чмыря и гнебещука, оказавшегося по ту сторону прилавка-баррикады, разделяющего социальных победителей и социальных побежденных. Но в советское время еще была надежда на «законность», хотя бы как на идею, пусть несколько испорченную «правоприменением». Теперь же и самые основания права воняют парашей.

Некоторые усматривают в таком положении дел известные преимущества. В самом деле, получившаяся система оказалась стабильной и даже позволяет проводить в жизнь «всякие разные мероприятия» — в том числе и полезные. Путинская власть, собственно, и основана на идее «полезного использования» ельцинских механизмов. Увы, в том-то и состоит ее изначальная ущербность: такое нельзя «полезно использовать» даже с самыми лучшими намерениями. Настоящий, непиарный национальный успех базируется на народном ощущении причастности к совершающимся в стране делам. Народ же сейчас более чем безучастен: он брезгует. Власть нашла свое последнее тайное прибежище в собственной отвратительности. Как говорил Набоков про гоголевского черта, «никакая сила на свете не заставит раздавить его голыми руками» — а руки народа голы.

Анонимная анафемаПравить

Поучительно и символично полное отсутствие «религиозного колорита» в событиях 1993 года. Несмотря на то, что многие защитники Белого Дома были православными, и это было достаточно важно для них, никакого манипулирования — даже в благих целях — «священными символами» не было: условно говоря, иконы в окнах Белого Дома не выставляли. (Это, конечно, не значит, конечно, что «религиозного измерения» в этих событиях не было совсем.)

Отдельный интерес представляет церковно-институциональная сторона дела. Российская Православная Церковь с самого начала встала на позиции «примирительницы страстей» — тем самым, во-первых, обозначив происходящее как «страсти», а себя — как носителя «разумного начала». Тогда подобная позиция казалась политически выигрышной — или, как минимум, беспроигрышный. Первооктябрьские переговоры в Свято-Даниловском монастыре, проходившие при личном посредничестве Патриарха (он предложил свои услуги 28 сентября и сразу же был услышан), и особенно их частичный успех (на следующий день были подписаны какие-то соглашения о «нормализации обстановки») были восприняты как крупная политическая победа Церкви.

В принципе, церковная позиция была вполне осмысленной и дальновидной. Если кровопролития не случилось бы, Церковь получила бы право говорить о себе как о силе, «остановившей кровавую бойню», или даже сразу — «гражданскую войну». Это сделало бы Церковь полноправным и легитимным участником большой российской политики. Однако, поставив не на тот сценарий, РПЦ проиграла бы всё нажитое было добро. Поэтому, когда уже стало ясно, что мирный процесс срывается, была предпринята последняя отчаянная попытка вернуть события в русло «умиротворения страстей»: 3 октября, после крестного хода, Алексий II пообещал анафему «первому, кто прольёт кровь». (Споры о том, на ком же теперь лежит пресловутая анафема, не прекращаются и по сей день, хотя ведутся и не слишком интенсивно: всем ясно, что это «не очень серьёзно».)

Зато сервильное поведение Церкви после случившегося было не слишком дальновидным. Здесь советская выучка неожиданно подвела опытнейшего Алексия: следовало бы иметь в виду, что самые неприятные эмоции у победителей вызывают не побеждённые и не союзники побеждённых (напротив, последние иногда неожиданно выигрывают, особенно если положение победителя непрочно и ему позарез нужно спокойствие), а те, кто мешался и путался под ногами.

В известной русской сказке лиса, уже спасшаяся от охотников, репрессировала собственный хвост, который цеплялся за репьи и мешал ей бежать. Так и здесь: ельцинские, несмотря на подчёркнутую лояльность Патриарха, навсегда зачислили его в категорию тех, кто мешал, чего-то вякал и «таскал нас на переговоры с этой сволотой». Это имело предсказуемые последствия. С этих самых пор программа «православного возрождения Руси» (находившаяся на рассмотрении верхов примерно с 89 года как один из возможных сценариев окучивания местного охлоса) была снята с повестки дня. Церковь, конечно, не лишили никаких «земных сокровищ» — но всякие, даже декоративные, попытки отклониться от генеральной линии — без чего было бы невозможно обойтись при сколько-нибудь реалистичном сценарии «возрождения» — были жёстко пресечены. «При царе Борисе» Патриарха выпускали, когда надо было сказать «дорогим россиянам» что-нибудь нейтральненькое.

Отсутствие внятных позитивных символов (я уже не говорю о «позитивной программе») с лихвой восполнялось ясно выраженным негативом. Люди, шедшие к Белому Дому, шли туда с одним намерением — свергнуть власть Ельцина, «чертей прогнать», как выразился пожилой мужик, вёзший меня к Белому Дому.

Под «Ельциным», разумеется, понимался не только конкретный Борис Николаевич, но это всё — то есть тот режим, который установился после 1991 года.

Это вовсе не означало, что кому-то нравился Горбачёв или Брежнев. Речь шла только о том, чтобы прекратить Это. Что такое «Это», никто толком не понимал — точнее, разных мнений на этот счёт было немало, но все понимали, что «тут уж не до теорий».

Тем не менее, сейчас нам без теорий уже не обойтись. «Это» должно быть найдено, определено и названо по имени.

НерусьПравить

Традиционная ошибка традиционного национализма состоит в том, что, выделяя нацию в качестве субъекта исторического действия, он не видит иных субъектов, действующих на той же арене. Отсюда представление о том, что нации может противостоять только другая нация.

Подобная теория хорошо описывает определённую часть исторических фактов, но всё же не все факты. Зазор обычно заполняется введением скрытых сущностей, то есть конспирологическими теориями разного толка. (Например, классический антисемитизм, равно как и антимасонерия, понимают «мировое еврейство/масонство» примерно так же, как современная физика — «скрытую массу» Вселенной: нечто, ускользающее от восприятия и тем не менее действующее.) Несколько дальше заходят те, кто постулирует существование квазинациональных сущностей: например, Лев Гумилёв с его понятием «антисистемы».

Однако, проблему можно решить иначе, предположив, что нации и её интересам может противостоять любое сообщество, устроенное на любых принципах, и объединённое только «отрицательным интересом» по отношению к данной нации. Это, кстати, парадоксальным образом возвращает нас к основаниям националистического дискурса: французская «нация» как органическое целое против «аристократов» как «класса», недолжным образом выделившегося из национального тела и паразитирующего на нём.

(Впрочем, честь открытия «антинациональных сообществ» принадлежит еврейской талмудической традиции, согласно которой «антисемиты» являются своего рода «нацией», во всём противостоящей евреям. Согласно традиционным еврейским воззрениям, все антисемиты являются потомками одного человека, Амалека, царя амалекитян, не убитого вовремя во время еврейского завоевания Палестины. Этот красивый миф объясняет — для евреев, разумеется — и разнообразие антисемитизма, и его устойчивость.)

Специфика русской истории состоит в том, что на протяжении последних столетий русским как нации противостоит некое сложное образование, которое я предлагаю называть Нерусью.

Нерусь — это совокупность народов, классов, социальных групп, а также профессиональных, конфессиональных и иных сообществ, стремящихся подчинить, подавить или даже уничтожить русских как народ и Россию как самостоятельное государство. Причины этого стремления не столь важны, и к тому же сильно варьируются. В сущности, они могут быть любыми — начиная от вполне рациональных, экономических соображений (например, желания «пограбить»), и кончая иррациональной, абсолютно беспричинной, «животной» ненавистью ко всему русскому. Следует понимать: когда речь идёт о ненависти, её объект всегда более важен, чем её конкретные причины. Такова психология сообщников или подельников. Несколько злодеев, решившихся на ограбление или убийство одного и того же человека, могут иметь к этому самые разные основания: один желает отомстить, другой — обогатиться, третий — испытать острые ощущения. Их объединяет не цель, а жертва.

Тем не менее, не нужно представлять себе Нерусь как «нацию», особенно в «биологическом», «расистском» её понимании — хотя бы потому, что в него входят и многие этнические русские (например, та же организованная преступность). В него же входят и такие экзотические образования, как, например, «правящие круги» (иногда очень узкие) некоторых государств, население которых при этом относится к русским индифферентно или даже позитивно. Особенно же скверно то, что так называемые «правящие круги» самой России довольно часто сами принадлежали к Неруси. Классическим примером «антирусской власти» был, например, петровский период. Сейчас уже можно считать доказанным, что абсолютно все «петровские реформы» были бессмысленны или вредоносны и для русских как нации, и для России как государства. Понесённые же Россией жертвы (включая массовое вымирание русских людей) были чудовищны. Русофобия Петра I (доходящая до патологии) общеизвестна. Судя по всему, старообрядческое восприятие Петра как «антихриста» и «черта» полностью соответствовало действительности… Но даже русская (или относительно прорусская) власть всегда была вынуждена считаться с интересами Неруси.

В принципе, в самом факте существования «антирусского сообщества» нет ничего оригинального. Сейчас, например, существует (и хорошо известно) «антиамериканское сообщество», куда входят самые разные силы — начиная от отдельных интеллектуалов-нонконформистов и кончая народами и государствами, сделавшими антиамериканизм частью своей идентичности. Кстати сказать, Америка, объявив войну так называемому «мировому терроризму», на самом деле подразумевала и подразумевает под последним именно антиамериканское сообщество, а отнюдь не «террористов вообще». Соединённые Штаты бомбят центры «мирового антиамериканизма». В этом смысле между уничтожением Югославии и афганской (или иракской) компанией нет никакой разницы — просто было найдено удачное название, достаточно чётко указывающее на «всех врагов Америки и всего американского», но не называющее их слишком прямо.

Нерусь уникальна другим: это самое старое и самое сильное антинациональное сообщество из всех существующих на сегодняшний день.

Несколько раз Нерусь захватывала (тем или иным путём) власть в России, после чего принималась подчинять себе или уничтожать или просто вымаривать русских. Последний раз это произошло в 1991 году, когда антирусски настроенная часть населения сумела, прикрываясь «антикоммунистическими» и «антисоветскими» лозунгами, захватить власть в стране.

Уникальность нынешней ситуации состоит в том, что если раньше Нерусь стремилась к подчинению и эксплуатации русского народа, то теперь она поставила своей целью его физическое уничтожение, вымирание (точнее, вымаривание) русских — с последующим присвоением природных (прежде всего минеральных) ресурсов «одной седьмой части света».

О нашем положенииПравить

Как известно, в современной России разрешено исповедовать какие угодно взгляды, вплоть до самых экзотических. Единственной абсолютно запрещённой в современной России идеологией является русский национализм — будь он умеренный, «экстремистский» или какой бы то ни было другой.

Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно проанализировать самые ходовые лозунги нынешнего режима. Эту интересную задачу мы оставляем нашим читателям. Впрочем, приведём один — но характерный — пример. Невинное вроде бы выражение «многонациональное государство» применительно к России означает лишь одно: нерусское государство, государство не для русских. Доказать это несложно: приведённое словосочетание используется как антоним слогану «Россия для русских». Заметим, что словосочетания «Франция для французов» или «Америка для американцев» ни у кого не вызывают ни малейшего отторожения, но «Россия для русских» (или Русская Россия) считаются «однозначно фашистскими», то есть абсолютно запрещёнными. Напротив, «многонациональное государство» — это эвфемизм, маркирующий современную «Россию общего пользования», в которой хозяйничает Нерусь и допущенные ею «хозяйствующие субъекты».

Понятно, что любая идеология, сколько-нибудь терпимо относящаяся к национальным чувствам русских, сейчас называется «фашизмом» (культурные люди пишут прямо — «русским фашизмом») и подвергается обструкции. То, что во всём остальном мире (в том числе и «цивилизованном») национализм является необходимым фоном самого существования государств и народов, не только не принимается в расчёт, но и прямо отрицается.

Всё, что делалось и делается в «этой стране» после 1991 года (а на самом деле — много раньше), сводится к подавлению национального чувства русских людей. При этом любые нерусские «национальные чувства» поощряются и даже спонсируются. Например, никого не удивляет, что министр культуры РФ пытался спонсировать чудовищный по форме и содержанию антирусский украинский фильм о Мазепе, а впоследствии лоббировал его показ в России.

Впрочем, слишком явные (то есть слишком поспешные) антирусские выступления тоже подавляются — в основном из соображений «сохранения единства страны». Кремлю — кто бы в нём не сидел — не хочется раньше времени терять Ямало-Ненецкий автономный округ.

Прогнать чертейПравить

В этом смысле, констатированное выше отсутствие «позитивной программы» восстания 1993 года не является дефектом. В нынешней российской ситуации сама идея «позитивной программы» ложна — и даже смешна.

Дело ведь не в том, что нам, русским, нужен некий план «российского национального возрождения» или «национального спасения», который мы — вот незадача! — никак не можем изобрести. Дело только в том, чтобы «прогнать чертей» — то есть отстранить от власти Нерусь и её слуг.

Никакой «программы возрождения России» не нужно. Точнее говоря, никакая реалистичная программа «возрождения» невозможна без победы над Нерусью — а в случае победы она будет уже излишней. Главное — вернуть русским людям власть над своей страной, дать им собственность, позволить жить своим умом и иметь национальное достоинство.

Всё остальное сделают они сами.