Текст:Константин Крылов:Кондовость

Кондовость

Опыт рассмотрения понятия



Автор:
Константин Крылов

Мне приятна роса поутру
И тоска поездов по вокзалу.
Папиросы кислинка во рту,
Как ступаю со шпалы на шпалу.
Товарняк помнит рельс унисон,
И акации шелест вдоль сквера.
Мне приятен простой закусон.
Мне приятен товарищ Валера.
Мне приятны изгибы вдоль рек
И простая одежда прораба.
Мне приятен простой человек,
Как и скромная, честная баба.










Предмет:
Кондовость

Ссылки на статью в «Традиции»:


1.[2]Править

Слово «кондовость» — типичный диалектизм, пролезший в «большой язык» благодаря переносному значению. В вологодском, вятском, сибирском наречиях «прочный, плотный, крепкий»; относится обычно к характеристике древесины хвойных пород. Литературная норма вроде бы требует ударения на первом слоге, но в обыденном языке более принято ударение на второй слог.

«Кондовым» называют человека коренного, прочно стоящего ногами на земле, искони ей принадлежащего, как и она ему. Это, так сказать, позитив. Навывертку кондовость предполагает грубость, неразвитость, подозрительное отношение к «новому», нелюбовь к «слишком умному и хитрому» и враждебность по отношению к «чужому» (особенно к чужим вкусам, привычкам, убеждениям и т. п). Если сказать «кондовый текст», то сразу представляется этакий роман о пяти поколениях семейских людей, кряжисто семействующих на берегу какой-нибудь Мать-Реки — без маркесовщины, понятное дело: уныло, грубо, с убийствами топором, угарной баней и насилием над внучатой племянницей. «Вот она, жисть-то какая исправду-то быват!»

Очень часто на этом и останавливаются — то есть отождествляют кондовость с набором фобий, часто с приставкой «ксено». Это неправильно. Хотя бы потому, что «кондовость» отнюдь не тождественна фанатизму, с его тщательным выискиванием и вынюхиванием «чужого». Фанатик воспринимает «чужое» как возбуждающую опасность и поэтому тщательно выискивает мельчайшие его следы везде и всюду, чтобы истребить и очиститься. У кондового оно вызывает, скорее, отвращение и желание избежать всякого контакта с «гадостью». Отсюда и разница в поведении: фанатик стремится истребить «чужое» (например, ересь или евреев) где только можно, расширяя сферу контроля до бесконечности. Кондовый же хочет только, чтобы «чужое» не попадалось ему на глаза. Фанатик одержим волей к видению, в то время как кондовость начинается с «глаза б мои не глядели на это безобразие».[3]

2Править

Слово «безобразие» тут уместно. Кондовость не любит не столько «чужое», — напротив, к обычному и известному чужому она равнодушна — сколько именно непонятное и неизвестное, в особенности претендующее на «своё, но новое»

При этом неизвестное воспринимается как злонамеренное искажение известного. «Чё кривляисся?» — естественная реакция кондового сознания на любую непонятку или неясность. Кондовый настрой[4] таков, что всё не-сразу-ясное представляется ему каким-то «кривлянием», одновременно и жалким и злонамеренным.

Например, кондовый настрой выражается в известной максиме «Нужен Порядок». Если кто-нибудь позволяет себе спросить, зачем и почему нужен порядок, на это следует быстрый ответ — «а вот шоб ты не спрашивал, чмошник мля». И это по-своему правильный ответ: порядок в кондовом его понимании — это ситуация, когда никаких вопросов о порядке не задаётся. Собственно, «порядок» в кондовом настрое этим и исчерпывается. Никаких других функций (в том числе и собственно «упорядочивающих») он не несёт. Порядок есть то, что снимает все вопросы о порядке, только и всего. Снимает, в том числе, и возможностью засветить в рыло чересчур любопытному.

3Править

Было бы, однако, ошибкой представлять себе кондовость исключительно как чистую репрессивность. Репрессивный импульс, как бы он себя ни опрадывал, предполагает желание сломать противника и насладиться этой сломленностью. Кондовый же больше всего ненавидит именно сломленность, «трещину», травму.[5] Битый бит за дело, но смотреть на него противно. Просто в задавании вопросов, в проблематизации ясного, и проч., он видит именно эту сломленность, кривизну, а главное — желание запутать в неё других, «подсадить на рефлексию», как на иглу. Кондовый человек отвергает проблематизацию не как опасность, а как уродство и нездоровье. «Сам урод и ещё других портит». «Нормальным ребятам мозги вкручивает, пидор».

Собственно, кондовость в идеале предполагает полное отсутствие вопроса: видеть вопрос там, где его нет — означает в данном случае вообще оставлять возможность для спрашивания, возможность для того, чтобы видеть, что существуют какие-то вопросы. Что и утверждает кондовость, так это отсутствие вопросов: вопросы для нее всегда появляются без спроса. И это является её открытием, которое она предъявляет через запрет или цензуру: вопрос не проистекает из вопроса, как не проистекает он и из данного на шаг раньше ответа (коль скоро этот ответ сам в свою очередь порожден вопросом). Одновременно этот запрет или цензура служат свидетельством простой вещи: кондовость пресекает бесконечную цепочку вопрошания, исключая вопрошание как бесконечный процесс и лишая, тем самым, перспективы бесконечности всякую коммуникацию. Если же выразить то же самое грубее и кондовее, то кондовое мышление исходит из максимы «пиздеть — не мешки ворочать», и всегда предпочитает болботанию языком суровое, кряжистое молчание.[6] Более того, с кондовой точки зрения именно молчание — лучший, совершеннейший способ коммуникации, ибо он исключает разночтения. Сидеть рядом, курить, молчать — прекрасное, никогда не надоедающее времяпрепровождение. Лучше этого только молча пить водку. Можно и без водки, лишь бы рот был закрыт: всё то хорошо, что закрывает бормотало. «Ешь давай», бросает мать любопытной и вертлявой дочке, скучающей над тарелкой и пристающей с расспросами, — тем самым давая ей первый урок кондовости.

Это не значит, что кондовость нема. Напротив, она бывает очень говорлива — в том случае, когда слова используются как затычки, заглушки для чужой (или своей, но некондовой) речи или мысли.

4Править

Ещё один модус кондовости — честность. Точнее сказать, сама кондовость не знает другой честности, кроме самой себя. Кондовый человек очень любит подчёркивать, что он, может, и не «мыслитель какой», но зато он не врёт и не «крутит», к тому же отвечает за свой базар. На самом деле кондовость не чурается хитринки, а то и наглого вранья в глаза — особенно если разговор идёт с человеком некондовым, с которым нельзя молча попить водки или побазлать «за жизнь» (то есть ни о чём: «жизнь» в данном случае означает нечто заведомо непознаваемое, о чём ниже).

Но ясность в модусе кондовости, вопреки этому, безответственна, она не в ответе (перед кем-либо и за что-либо) и не дается в ответ (кому-либо или чему-либо). Более того, безответ(ствен)ность и есть содержание кондовости. Честность состоит в том, чтобы «не п-здеть», то есть либо молчать, либо говорить слова, не отличающиеся, по сути дела, от молчания.

5Править

Последней инстанцией для кондового сознания выступает уже упомянутая Жизнь.

Это смысловой горизонт всех представлений, предлагаемых кондовостью взамен ненавистной рефлексии. «Жизнь-как-она-есть» для кондового сознания предстаёт как самой-себе-данный-ответ, ответ, не требующий никаких вопросов, а наоборот, исключающий любое вопрошание. Это ответ, который может быть понят и принят только при отказе от любых вопросов. Ответ, даваемый в ответ на понимающее молчание кондовости. Это понимающее молчание и есть «проживание жизни». «Жизнь прожить — не поле перейти».

Поэтому всякий вопрос, особенно вопрос по существу, воспринимается кондовым сознанием как несогласие с Жизнью. «Жизнь она и есть жизнь, как ни крути» — вот типично кондовая максима. «Крутить» здесь означает именно что «спрашивать о жизни», спрашивать всуе и зря, потому что Жизнь, как ответ-на-себя-саму, исключает любые к себе вопросы. Задавать вопросы о Жизни значит проявлять к ней недоверие, а недоверие к абсолютной искренности оскорбительно (жизнь и искренность, очевидно, одно и то же — «жизнь не обманет», но уж, тем более, «Жизнь не обманешь»). Таким образом, проблематизация есть оскорбление, а то и извращение.

6Править

Кондовое сознание сугубо серьёзно. В спокойном состоянии оно не мыслит (кондовость не предполагает бесплодных размышлений), а когда всё-таки приходится «морщить лоб», это вызывает раздражение. Быстро переходящее в ярость, когда выясняется, что на мучительный труд мышления вызывают понапрасну, зазря, просто чтобы «потрепаться», «поп-здеть». Поэтому спрашивающий, проблематизирующий, видящий вопрос там, где его нет (а жизнь-как-она-есть не содержит в себе никаких вопросов[7]) — это девиант: «чмо», «пидор», «псих».

Девиант не подозревается даже в глумлении, ибо глумление — признак силы, а у него её нет. Зато у него есть заразная слабость, сломленность, которой он пытается заразить других, здоровых. «Ты чё, больной?» — ещё одно типическое выражение кондового настроя.

При этом «больному» могут преспокойно дать в морду — именно в качестве «примочки», «чтоб пришёл в себя». Но ту же самую функцию, что и удар в морду, имеет «задушевный разговор» типа: «Слышь, паря, давай бля серьёзно. Ты бля всё себе там крутишь-мутишь, а жизнь — она бля такая, она конкретная, она крутки-мутки не понимает, нет, она какая есть, такая и есть, и больше, скажу я тебе, ни хуя никакая. Она тебя ам и нету, поял бля? А ты тут чё-то такое бля разводишь, разводишь, всё крутишь, мутишь, всё кого-то наебать хочешь, а сам себя бля наебёшь, потому как жизнь-то бля не обманешь. Она, зар-раза, такая штука бля, что ты как ни крути, а ничё из неё не выкрутишь, хоть всей своей жопой тресни. А я тебе так бля скажу: коли живёшь, живи по-честному, бля, мутотень-то эту свою не разводи…» и т. п. Собственно, кондовый разговор по душам и плюха в харю — это в рамках кондового дискурса одно и то же, разница между выбираемым способом общения чисто техническая.

Кондовость — это неизменное запаздывание подразумеваемого в самом акте подразумевания, это то, что в русском языке именуется «задним умом»: мысль, поставившая на тавтологию, вечно чего-то «не догоняет».

При этом кондовость предполагает осознание этого факта: «неухватывание» переживается, но не как собственная неудача, а как непозволительная вёрткость ускользающего смысла, который в своём убегании обнаруживает только свою злонамеренность. Убегающий воспринимается как мелкий воришка, пытающийся удрать от «настоящей жизни» с «правдой» за пазухой. Но «правда», как известно, «глаза колет» и жжёт ручки белоручки. Только грубые мозолистые мослы кондового сознания способны перенести мучительную ордалию «несения правды жизни», а умник убежит от неё сам, дуя на пальчики.[8] Однако сама попытка похитить эту правду заслуживает наказания — и поэтому «умнику» всё-таки следует дать в рыло.

7Править

Логической противоположностью кондовости является своего роде «выёживание», этакая помесь эпигонства, лживости, и попыток всучить дрянь, выдать одно за другое (старое, ложное, тупое — за современное, истинное, умное), то бишь демонстративная имитация, утверждающая себя ложь.

Если кондовость по существу интровертна и настраивает на пребывание «в собi», то качество, о котором мы говорим — даже не экстравертность, а экстравертлявость.

Можно назвать это состояние изолганностью.

Кондовый настрой претендует на честность, но ради этого снимает проблему честности с повестки дня как таковую. Его противоположность — та самая кривизна и надлом, который он так ненавидит. «Понты» и «выгребоны» суть иные способы уйти от вопроса — не уничтожив его, а имитировав ответ, или, в более сложном и тонком случае, подменив сам вопрос. Самая тонкая изолганность может доходить до того, что вопрос, формально не меняясь, ставится в зависимости от других вопросов («прежде чем мы будем говорить об этом, мы должны выяснить то-то и то-то») и уходит в дурную бесконечность отступающего вопрошания, когда цепочка вопросов ведёт не вперёд, а назад, на «глухие, окольные тропы».

Нетрудно догадаться, что полюс кондовости, служа противоположностью (и реакцией) на все виды «изолганности», «кривляния» и «выёбывания», является одновременно их извечным и назойливым спутником. Это как раз те противоположности, которые отлично живут рядышком: кондовость выступает отправной точкой изолганности, а изолганность, соответственно, финальным моментом кондовости.

Отношения между ними можно определить как «пространственно-временные». Изолганность обретает в кондовости «почву». Кондовость же относится к изолганности как к условию или предпосылке собственной неопровержимости. Для кондовости изолганность открывает перспективу вечной жизни, непроходящим, но и не наступающим событием пришествия которой первая — безусловно, при помощи второй — и оказывается в собственных глазах.

Иными словами, кондовость возникает как эффект фундаментализма (также возведенного в принцип обретения идентичности).

8Править

Фундаментализм, как особая форма кондовости, предполагает особенно вычурную форму изолганности: демонстративное ненахождение того, что на самом деле никуда не девалось.

Например, фундаменталист сокрушается об утраченных формах «простой жизни», не желая (более того — запрещая другим) видеть, что они никуда не исчезли, и даже не сильно изменились. Так, деревенские пересуды у колодца мало чем отличаются от многочасового сидения перед телевизором — и поэтому, кстати, «мудрый селянин» так легко превращается в «банального телезрителя».[9] Однако в фундаменталистской ретроспективе он обращается в «мудрого носителя вечных ценностей», кондово просветлённого созерцателя «живой жизни», которая «сама на всё даёт ответы». Точно так же религиозный фундаментализм точно так же рассказывает байки о временах простой, бесхитростной веры, когда люди меньше говорили и больше молились в сердце своём, а также изумляли небеса моральной чистотой. Опять же, с реальностью это не имеет ничего общего — зато эта олеография прекраснейшим образом снимает вопросы.

То есть в фундаменталистском дискурсе кондовость утверждает себя через демонстративное сокрушение о своём же оскудении.

Опять же, противоположностью фундаментализма выступает особая форма изолганности: наглое, хуцпанское[10] любование тем, чего нет или даже никогда не было, но что можно симулировать — например, упоение мнимыми достоинствами или мнимыми же страданиями. Одной из таких фигур является приписывание другим того же самого фундаментализма. Например, вся современная «антиантисемитская» риторика густо замешана на фигурах типа «антисемитизм — реакция иррациональной, звериной ненависти…», «из глубин быдляцого подсознания поднимается чёрная зависть к еврею — умному, находчивому, успешному…», «неотменимое наследие христианских преследований, ужас кровавого навета, впечатанный в гены антисемитов…» и так далее. Эти фигуры предельной изолганности зеркально отражают исходный кондовый посыл еврейского самосознания: «мы лучше всех, потому что мы лучше всех, и нечего тут».

9Править

Итак, кондовость выступает первичной формой недавания ответа путем отрицания вопроса. Это означает только одно: она выступает «нулевой степенью» изолганности.

Как ни странно, даже самое отвратительное выгрёбывание может быть оправдано и утверждено самым кондовым способом — например, фразой: «Ну чё ты при-бался к тому-то и тому-то: не видишь, что-ли, люди стараются». Это «люди стараются» снимает вопросы о честности или добросовестности этих стараний, подставляя вместо этого голый факт «демонстративно затраченных усилий», и запрещая обращаться к иным фактам (например, к результату стараний).

Выступая отправной точкой изолганности, кондовость сводит акт денотации: «Это есть то-то и то-то» к жесту, имеющему цель пометить территорию: «на том стою и не могу иначе» (или, грубее, «я здесь насрал и теперь это моё»).

Пространство в данном случае предстает расширяющимся местечком. Остается только добавить: современное пространство и есть такое расширившееся местечко — «глобализованный мир»; аналогично этому «современное время», «современность», «модерн», устроено именно как обжитая воронка.

В этом пространстве-времени современности «почвой» неизменно является только то, что уходит из-под ног. Почва обнаруживает себя именно в том, что на ней нельзя просто стоять — за неё чем дальше, тем больше приходится цепляться. Но сам жест судорожного цепляния за то, что, по идее, должно просто лежать под ногами, показывает нам, насколько неотрадиционализм всех мастей — от ваххабизма до американского неоконсерватизма и либертаризма, — близок постмодернизму, во всех его проявлениях — от идеологии утраченного авангарда до идеологии возвещения хорошо забытой «новизны».

10Править

Кондовость — в описанном выше смысле — обычно приписывается «народу», в особенности русскому народу. В особенности — потому, что русским в принципе отказывают в каком бы то ни было «интересном содержании», не говоря уже о других свойствах. Там где даже в каких-нибудь отвратительных горцах принято усматривать этнографическую живописность (черкески-папахи-газыри и прочий чуркаганский фаршлык) и дикое величие страстей и нравов (кровная месть, джигит-кинжал, «мужчина не работает» и так далее), у русских разрешается видеть только серую, неинтересную жизнь, проводимую в бедных селеньях среди скудной природы и исполненную той самой кондовости. На возражения (русские-де не такие) обычно следует кондовый ответ: «да, мы[11] вот такие, и неча тут рассуждать, про нас всю правду сказал ещё маркиз де Кюстин и другие приличные люди».

Здесь петля затягивается: кондовость оказывается всего лишь орудием изолганности — и её же результатом. Наивное сознание, столкнувшись с юркой мышиной повадкой экстравертлявых лгунишек, — которые, однако, быстро-быстро сгребают под себя цопкими лапками всё сколько-нибудь ценное — пытается хотя бы спасти что осталось, замыкаясь в кондовом гугнении. Увы, кондовость — это как раз и есть та самая мышеловка, куда эти мыши пытаются загнать людей, и нельзя сказать, чтобы совсем безуспешно.

И совсем не случайно ведь хрестоматийным выражением интеллигентной кондовости стали неудачные строки великого поэта «Умом Россию не понять» — написанные, разумеется, в Германии.

ПримечанияПравить

  1. Цитата из публичного дневника «сетевого» автора, подписывающегося обычно как «Степан Ж» и любящего выступать с позиции певца «кондовых ценностей».
  2. Эта статья написана вместе с моим другом Андреем Ашкеровым — который, соответственно, является соавтором текста. Однако для этого сборника текст изрядно переработан — увы, односторонне, без совместного труда над ним: последнее оказалось затруднительным по чисто техническим причинам.
  3. Именно здесь, кстати говоря, проходит граница между «национализмом» и «фашизмом». Фашизм предлолагает специальное выискивание «неарийского», «еврейского», «славянского», причём всё время расширяя круг поиска, уточняя критерии и т. п.
  4. О кондовой позиции говорить некорректно. «Позиция» предполагает совершенно определённый вид рефлексии — например, признание возможности иных позиций, пусть отвергаемых и враждебных. «Партия» как «сторона, выражающая определённую позицию» предполагает существование других «партий». В этом смысле даже КПСС, Партия С Большой Буквы, имела «своё иное» — «беспартийных». Разумеется, «беспартийность» была маркирована как не-позиция. Тем не менее, с этой не-позицией приходилось считаться: Партия состояла с «беспартийными» в некоторых институциализированных отношениях, напоминающих брачные («нерушимый блок коммунистов и беспартийных») и одновременно отношения «воспитатель-воспитуемый». Однако кондовость, как таковая, не является позицией. Её можно назвать настроем, то есть зафиксированным, окаменевшим настроением. «Настроение» исключает другое настроение, просто не видит его. Формула настроения — «сытый голодного не разумеет» и разуметь не хочет.
  5. Одним из первоимпульсов кондового настроя является страх перед травмой, не тождественный «страху кастрации». Кастрация — тайное увечье, травма — публична и открыта.
  6. Распространённейшая кондовая метафора — сравнение обильных речей с поносом. Тут уж не надо Фрейда, чтобы опознать в кондовом молчании запор.' В кондовости всегда присутствует тема анальной крепости, сжатости очка. Отсюда же и другая кондовая метафора — «пидоры» в значении «некондовые люди», «рефлексанты». Кажется, даже частое употребление слова «жид» в кондовой среде имеет подкладкой не столько антисемитизм как таковой, сколько лингвистическую аберрацию: «жид» — это что-то жидкое, поносное, противное. «Жид» — как бы выдрист, «жиденькое говнецо». К реальным евреям кондовые могут при этом относиться по-разному, в том числе и «со всей уважухой».
  7. «Жизнь» в кондовом сознании можно определить как царство ответов, точнее — царство одного-единственного ответа, заключающегося в отрицании вопроса как такового. «Чего ясно? Всё ясно. Как всё ясно? И так всё ясно. Кому ясно? Кому надо, тому и ясно», — вот смысловое содержание «живой жизни», её величайшее самооткровение.
  8. Убеждённость в том, что истина неприятна и труднопереносима — это та часть кондового сознания, которая умудрилась проникнуть даже в святая святых рефлексии. «Неприятная истина» — это сейчас почти тавтология, истина и должна быть неприятной, и чем она неприятнее, тем больше в ней истинности. Любая мерзость, сказанная человеку в лицо, всегда претендует на «правду» — ту самую, которая «глазки колет». На использовании этого приёма — то есть выдавании мерзости за «правду» — был построен российский дискурс «разночинства», «базаровщины». Приходил хам и говорил: «Вы тут все живёте и правды не знаете. А правда в том, что Бога нет, вечной жизни тоже нет, из могилки вашей лопух будет расти, а попы всё врут и вас обманывают. И царь этот ваш — тоже всех обманывает, потому как не отец он народу, а сволочь. А уж если Царь сволочь, то и все сволочи». Это действовало ошеломляюще. Но, скажем, то же самое «Философическое письмо» Чаадаева было сработано именно по той же схеме: тщательное выговаривание самых оскорбительных и гнусных пакостей, которые только возможны, с интонацией «вам не нравится — значит, это правда». Если обобщить, то можно прийти к выводу, что российская интеллигенция — это именно что кондовое сообщество, научившееся имитировать внешние формы рефлексии. Интеллигент — это всегда «Базаров в сапогах», а то и просто приблатнённый чмырь, разве что выучивший слово «дискурс» и «постмодернизм». Разумеется, его сознание кондово — что не противоречит его изолганности, о которой ниже.
  9. Я как-то раз читал материалы одной дискуссии, где некий философ (в смысле — кандидат этой самой науки) сокрушался о том, что наряды больше не переходят от бабушек ко внучкам, а сковородки и чугунки не служат многим поколениям. На ехидное замечание одного из присутствующих, что сковородка — штампованный товар, ничего особенного из себя не представляющий, он ответил вполне кондово.
  10. «Хуцпа» (ивр). — особая сверхнаглость, которую евреи обычно приписывают себе (и немало этим гордятся). О хуцпе есть множество историй и анекдотов. Однако чтобы не навлечь на себя подозрений в излишнем антисемитизме, расскажу вполне интернациональную байку. "Дракончика спрашивают: «Где мама? где папа?» — на что тот отвечает «я съел», «тоже съел». На вопрос же «и кто ты после этого» раздаётся слёзное «бе е едный я сиротинушка».
  11. Это «мы» само по себе является пределом, шедевром изолганности как таковой. Как правило, человек, употребляющий это слово для исторических или житейских обобщений, лично себя к этому «мы» никоим образом не относит (более того, свою непричастность к этому «мы» считает главным и единственным основанием своего права высказываться об этом «мы»), зато активно навязывает это «мы» собеседнику. «Между нами говоря, мы свиньи».