Текст:Александр Панарин:О причинах вмененного тоталитаризма западников в России
О причинах вмененного тоталитаризма западников в России
- Автор:
- Александр Панарин
- А.С. Панарин Реванш истории: Российская стратегическая инициатива в XXI веке. — М.: Русский Миръ, 2005. — С. 153‒158.о книге
- Дата публикации:
- 2005
- Предмет:
- Малый народ, западничество, тоталитаризм
Ссылки на статью в «Традиции»:
О тексте:
Теперь мы обратимся к тому механизму «рискового поведения», который порождает специфическую цикличность российской истории: драматическую смену «западнической» и «восточнической» фаз. Механизм этот сродни тому, что описан в предыдущем разделе, где мы анализировали приключения официозного денационализированного «патриотизма». В самом деле, почему главный риск западнических реформ в России выступает как риск кровавой диктатуры, насилия, тоталитаризма? Нашими западниками затушевывается тот разительный факт, что традиционалистская авторитарность, предшествующая западническим «перестройкам», всегда была куда более умеренной по части применения насилия, военно-полицейского идуховно-идеологического, чем сменяющая её «просвещенная» власть носителей «нового порядка». Собственно, именно здесь коренится различие между авторитаризмом и тоталитаризмом. Режим Алексея Михайловича Московского был традиционалистско-авторитарным. Речь шла об отеческом присмотре за сохранением устоявшегося порядка и наказании более или менее случайных нарушителей его — «гулящих людей». Реформаторский режим Петра 1 характеризуется полным набором тоталитарных признаков. Во-первых, государственное полицейское насилие из периодического (по соответствующему случаю и поводу) превращается в перманентное. Основатель империи впервые применяет к гражданским лицам военно-уголовные законы и издает 392 указа, ужесточающих наказания.
Во-вторых, происходит прерванное ещё в великое осевое время появления новых мировых религий переплетение политической и духовной властей: вместе с упразднением патриаршества Петр 1 упраздняет относительную автономию церкви, подчиняя её в качестве «идеологического ведомства» своей диктатуре. Подданные лишились инстанции, выступающей посредником между народом и властью и одновременно способной урезонить власть в случае нарушения ею высших неписаных законов нравственно-религиозного характера.
Наконец, происходит тотальное вмешательство власти во все сферы общественного бытия и даже в повседневную жизнь граждан. В этом духе Петр издает 3314 указов, регламентов и уставов. Подданный обязан был не только нести установленную указом службу, но должен был жить не иначе, как в жилище, построенном по «указанному» чертежу, носить «указанное» платье и обувь, предаваться «указанным» увеселениям… Преследование национальных форм быта принимало крайние формы издевательства…".[1]
В Петре 1 воплощены два главных парадокса западнического радикализма: во-первых, тот, что именно западники — глашатаи передовых, просвещенно-демократических идей и учреждений, насаждают не демократию, а тоталитаризм, во-вторых, тот, что интеллектуалы, при прежнем режиме осуждающие архаику непредставительских учреждений и необразованность народа, кончают тем, что пуще всего боятся и демократического представительства, и настоящего народного просвещения. Дело втом, что правящие западники осуществляют свои реформы, всецело ориентируясь не на местную культуру и традицию, а на непонятный народу заемный образец. Поэтому их политика обретает форму социальной инженерии, связанной с насильственным утверждением умозрительных схем и заемных порядков сверху, авторитарными методами. Чем более удаленными от народного опыта традиций и норм национальной жизни оказываются реформаторские схемы, тем большего насилия требует их претворение в жизнь. Государство отныне прямо заинтересовано в том, чтобы лишить общество всех средств самозащиты и самоорганизации, ибо предполагается, что эти средства будут им использованы для сопротивления реформам. В качестве такого средства воспринимается и национальная культура, которая поэтому подвергается безмерному осмеянию, поруганию и выкорчевыванию. Все то, в чём чувствуются какой-то отблеск национальной традиции и опора национальному самоуважению, тотчас же становится мишенью бдительных реформаторов. Вот почему они так часто прибегают не только к услугам иностранцев, но и к услугам местных изгоев, маргиналов, отщепенцев. Не случайно качество «человеческого фактора» столь резко понижается в периоды насильственных реформ. До полного совершенства эту технологию внедрения заемного утопическогопроекта довели большевики. Их «пролетариат» — это не столько угнетенный класс капиталистического общества, сколько тот «внутренний пролетариат» А. Тойнби, который представляет асоциальные и денационализированные отбросы общества, и вэтом качестве удобен для разрушительной работы, направляемой антинациональными силами. Над российским реформатором западнического толка слишком часто тяготеет тень преступления: и преступления в отношении национальной культуры, и преступления в привычном, буквальном смысле, связанном с пролитием невинной крови, насилиями и «экспроприациями». Тайна тоталитарного насилия кроется в одиночестве реформаторов, оторванных от национальной почвы. Сначала они верят во всесильную алхимию прогресса: в то, что пропагандируемая ими идеология и связанные с нею инициативы сравнительнолегко и безболезненно «вестернизируют» Россию, а «отсталый» народ обратят в новый, передовой. Но по мере того, как обнаруживается тщета этих усилий и социальное бесплодие заемной модели, они все больше уповают на насилие. И вот в крайнейточке отрыва от собственного народа перед реформатором возникает жесткая дилемма: либо уходить, признав не только свое поражение, но и свою вину за все понесенные жертвы, либо превратить революционно-реформаторский авторитаризм в тоталитаризм — в прямую диктатуру, «опирающуюся не на закон, а прямо и непосредственно на насилие» (Ленин).
Вовлечение в «европейскую семью» и преподнесение народу уроков демократии оборачивается изоляционизмом и эзотерикой тоталитарной политики, делающейся втайне от всех и готовой к применению любых нелегитимных средств. Но чтобы при этом заручиться хоть какой-то народной поддержкой, западнический нигилизм, внутренне пустой и ни во что больше не верящий, все охотнее прибегает к националистической риторике, тревожит великие тени национального пантеона, в особенности те, авторитет которых можно использовать для оправдания восстанавливаемого режима «твердой руки». В этот момент своей политической биографии правящие западники превращаются в националистов-восточников — чаще всего неистово безмерных. На примере истории большевизма это отметили «евразийцы». "В качестве попытки сознательного осуществления коммунизма, этого отпрыска «европейского развития» — русская революция есть вершина, кульминационный пункт описанного «вовлечения» и «преподания». В то же время… построенная вумысле как завершение «европеизации» революция, как осуществление фактическое, означает выпадение России из рамок европейского бытия.[2]
Сегодня (напомню, что текст был первый раз издан в 1998 г — ПК) история явно повторяется. В настоящее время наблюдается тот роковой момент «диалектического превращения» отрицателей российской государственности в неистовых державников, который в свое время изумил мировую социалистическую диаспору на примере большевизма и завтра навернякане меньше изумит мировую либеральную диаспору.
Дело в том, что условия игры остаются примерно теми же. Подобно своим большевистским предшественникам, совершившим неслыханные преступления против собственного народа, против России, и потому готовым цепляться за власть любой ценой (в противном случае их ожидал бы не статус уважаемой оппозиции, а эшафот), нынешний номенклатурно-мафиозный симбиоз просто не может уйти с властной арены. Его тайны никак не менее «деликатны», чем тайны «великой подпольной партии» — их разглашение смерти подобно.
Следовательно, необходимо сохранить власть любой ценой. Но сохранить власть на фоне сокрушительных поражений собственного политического курса — значит небывало взвинтить её, вывести из-под всякого контроля, вооружившись для оправдания этого небывалыми миропотрясательными аргументами.
Таким образом, главный парадокс нашей новейшей политической истории состоит в том, что основателям августовского режима для сохранения своей власти предстоит уже завтра занять позиции, прямо противоположные тем, с которыми они начинали свою реформаторскую деятельность. Неистовые западники — они станут «восточниками», предающими анафеме «вавилонскую блудницу» — Америку. Либералы, адепты теории «государство-минимум», они станут законченными этатистами. Мондиалисты и космополиты, они станут националистами; да такими, что, боюсь, превзойдут все, до сих пор виданное в России. Критики империи, сторонники «неограниченных местных суверенитетов», они станут воинствующими империалистами и централистами-державниками, наследующими традиции Калиты и Ивана IV.
Поистине, чудные дела творятся в России. П. Л. Столыпин в свое время четко определил суть политического противостояния в России, ставки которого намного превышают обычные «классовые» и касаются судеб государственности и цивилизационного статуса нашей страны. «Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия».[3]
И что же происходит на деле?
Сторонники «великих потрясений», готовые «во имя прогресса» идти до конца, до разрушения политического строя и самой российской государственности, вынуждены, по законам производства власти, осваивать роль воссоздателей Великой России, причем в наиболее грозной, имперско-авторитарной её ипостаси.
«Великое злорадство» мировой прогрессистской диаспоры, наблюдающей посрамление и разрушение ненавистного ей «монстра», снова сменится, я уверен, великим изумлением и великим унынием. Мы не причисляем себя к этой партии «мирового прогресса» и не собираемся унывать заодно с нею. Однако означает ли это, что мы, граждане России, имеем основание быть целиком довольными вышеописанной хитростью мирового разума, восстанавливающего Россию как сверхдержаву руками её вчерашних хулителей и разрушителей?
Равный ли по качеству результат мы обретаем в двух разных случаях: получив могучую Россию из рук ответственных государственников-реформаторов и получив её же из рук вчерашних революционеров (радикал-социалистического или радикал-либерального толка)?
Если стоять на позициях целиком прагматического, позитивистского разума, то представляется, что субъективность намерений и мотивов не стоит особого внимания — важен конечный результат. Если же следовать иной, христианской по своим «архетипическим» основаниям традиции, то намерения и мотивы имеют свое значение, и они каким-то загадочным образом вплетены в «материальность» результата, влияя на его крепость.
Выдающийся реформатор Столыпин созидал Великую Россию, сохраняя величайшее уважение к её истории и традиции, и потому намеревался избегать крутых ломок и метаморфоз вроде «нового человека». Он любил «старых русских» и верил в их творческий потенциал. Если бы убийство Столыпина, а главное, мировая война не прервали эволюционный путь России, мы получили бы через два-три десятка лет могучую страну и при этом — европейскую, хотя и стоящую несколько особняком в силу особенностей своей византийской традиции, а также своих масштабов.
Выдающийся революционер Ленин хотел в первую очередь «великих потрясений» и не останавливался перед тем, чтобы превратить собственную страну в хворост для разжигания пожара мировой революции. Но неожиданно для всех Великая Россия восстала из пепла, из великих потрясений, из хаоса иразгрома. Вместо линейного времени реформ она погрузиласьв поток катастрофически прерывного, цикличного времени, гдепоследующие этапы представляют не продолжение предыдущих, а нежданную качественную метаморфозу.
Строители большевистской сверхдержавы подпитывались не плавно наращиваемой энергией созидания, а взрывной энергетикой отчаяния, мести, реванша. Великое государство получилось, но его экспансия питалась демоническими энергиями, предопределившими конфликт с целым миром, что и привело в конечном счете к сегодняшнему поражению.
Парадоксальность реформационного пути состоит в том, что, сохраняя верность собственной цивилизационной традиции, он тем не менее ведет к сближению России с Западом. Парадоксальность революционаристского пути состоит в том, что, разрушая традицию «до основания» во имя следования последнему слову теории прогресса, он ведет к отрыву от Запада, к мировой изоляции и одиночеству России в мире.