Текст:Алексей Широпаев:Немецкая сказка

Немецкая сказка

Автор:

Алексей Широпаев

…И будет видеть город и Германию
Сквозь ледяные тропики, как пятна —
Волшебно, недосказанно, невнятно…

Дата публикации:

февраль 2006

О тексте:

Текст приводится по первопубликации в альманахе «Китеж» в феврале 2006 года.

Вадим Штепа, рекламируя текст, писал у себя в онлайн-дневнике:

Мой давний друг Алексей Широпаев прислал свои заметки о новогоднем путешествии по Германии и Швейцарии. Вывешиваем на сервере «Китеж», в рубрике «Пути» — http://kitezh.onego.ru/germantale.html Конечно, все как всегда неполиткорректно и провокационно, но безусловно талантливо и поэтично. :) Алексей по-прежнему крушит множество застывших стереотипов, но помимо этого в тексте просвечивает и сверхвременная тайна Европы, которая требует не столько реактивной «защиты», как собственного нового пробуждения…

http://kitezh.onego.ru/germantale.html

…Вместо Мюнхена с задержкой часов на десять прилетели в австрийский Зальцбург, где нас ожидал автобус, чтобы доставить в столицу Баварии. Странно было сознавать, проходя через пластиковые пространства аэропорта, столь похожие на Внуково, что впервые ступил на землю Центральной Европы. Казалось, что и не улетел никуда, что лайнер кружил три часа над сумеречным заснеженным Подмосковьем, мороча доверчивых подпивших туристов, пребывающих в предновогодней эйфории. Паспортный контроль, сухой удар штемпеля — и мы в Европе. Мы — это я с женой Ириной и наши друзья — Евгений и Елена Васильевы; он — умудренный экономист с лицом кондотьера Коллеони, она — очаровательно-полная белокурая валькирия, успешный дизайнер — институтская подруга моей жены.

Возле автобуса прохаживался, покуривая, шофер Иоахим, с которым нам предстояло колесить по Европе — высоченный, широкоплечий детина с объемистым правильным черепом. Часа через полтора, вихрем пронесясь по автобану в кромешной тьме, часто размеченной светящимися пирамидками рождественских елок, мы въехали на окраину Мюнхена, где располагалась наша трехзвездочная гостиница «Паркотель». Бросили в чистеньких номерах вещи и рванули на такси (только «мерседесы»!) в «Ховбройхаус», ловя взглядом неровные гряды характерных европейских фасадов — в легендарную пивную, ведущую свою историю аж с XVI века. Это вообще характерная особенность Европы — укорененность. Там и сегодня можно встретить крестьян, помнящих свою пятисотлетнюю родословную.

Ещё сегодня утром были спящие московские панельные фасады — а сейчас мы вошли под багровые расписные своды этакой колоссальной пивной «бани», этаких переполненных гулом и звоном пивных «сандунов». Как раз в этот момент что-то бравурное грянул небольшой духовой оркестр, состоящий из улыбчивых немцев в белых рубахах и коротких кожаных штанах. Вокруг разномастный народ неистово поглощал пиво, которое связками из пяти-шести литровых кружек разносили шустрые официанты в черных жилетах и бедрастые официантки в белых передниках. Главный в мире храм пива был переполнен — с трудом нашли место, заказали пиво, еду и шнапс. И сразу поняли, что такое еда по-баварски, когда нам принесли необъятные картофельно-мясные порции. Без литра пива (как минимум) такое усвоить невозможно. Еда по-баварски — это и есть еда по-русски, которую с трудом, но верно узнают наши желудки, зажатые клеточной памятью советских голодух.

И снова о пиве. В Баварии издавна существует закон, согласно которому этот великий арийский напиток может состоять только из четырёх элементов: воды, ячменя, солода и хмеля. Все! Всякое другое пиво, более «богатое» содержанием, по баварским канонам — не пиво, а «ерш», скажем. И судите сами, относится ли к пиву, например, наша «Сибирская корона», содержащая, кроме воды, солода ячменного и хмеля, ещё некий ароматизатор «ананас»?..

Итак — я в «Ховбройхаусе», там, где гремел голос Гитлера и пировали, звеня кружками, молодые романтики-нацисты. А сейчас вокруг — мультирасовая студенческая и туристская молодежь оттягивалась вовсю, лапаясь, куря, прыгая по лавкам и столам. На нас, согласно западным нормам, никто не обращал внимая. Никто не лез с вопросами, с идиотскими душевными разговорами, которые в России заканчиваются обычно вытрезвителем или мордобоем.

Я был дома. Как будто всю жизнь сидел на этих вытертых лавках, казалось, помнящих задницы и Ульянова-Ленина, и доктора Фауста. Шумное брутальное веселье в сочетании со шныряющим под длинными дубовыми столами чёрным пуделем — вот «Ховбройхаус», отныне одно из самых любимых мною мест на земле.

Вышли на воздух, на вполне по-московски, обильно засыпанную снегом брусчатку. Морозило также вполне по-нашему — минус шесть точно было. По узким улочкам, через арку башни Старого двора прошли на Мариенплац и дальше, к знаменитой двухколоколенной Фрауенкирхе. Мои спутники прошли вперед, и я ненадолго остался один на прилегающей к церкви маленькой, уютной площади — Фрауенплац, тихой и пустынной. Лишь двое мальчишек возились в снегу, столь похожие на наших ребят и повадкой, и куртками-пуховиками, и пестрыми шерстяными шапками, вот только переговаривались они по-немецки. Эти Кай ждали свою Снежную Королеву, которая вот-вот должна была промелькнуть в белых санях над островерхими черепичными кровлями. Я наблюдал за ними, встав в тени старинных домов, смотрел на возносящиеся в зимнюю мглу могучие башни Фрауенкирхе, слушал еле слышный шорох сухой листвы на деревьях — и вдруг понял, что со мной заговорила вечная душа Германии. Только тогда до меня по-настоящему дошло, что я приехал в Германию. И ещё подумал, что мы живем в действительно глобальном мире, где Москву и Центральную Европу разделяет только лишь трехчасовой перелет…

А немного времени спустя, когда мы забрели на вокзал, где стоял у перрона красный поезд «Мюнхен-Флоренция», я вновь подумал о том, насколько воистину едина Европа — до моей незабвенной Флоренции пути всего-то как от Москвы до Питера. Хоть садись — и езжай, благо, что в кармане паспорт с волшебной шенгенской визой…

* * *

На следующий день, после обеда группа выехала в Берн, а перед этим была автобусная экскурсия по Мюнхену. Для первого, беглого знакомства — неплохо, но по опыту поездки в Италию я знал, что замкнутое пространство автобуса не дает ориентироваться в незнакомом городе; чтобы прочувствовать его, надо ходить пешком. За автобусным окном промелькнул нацистский Дом немецкого искусства, Кенигсплац, где когда-то пылали костры из ненужных книг, респектабельный район Швабен, окна квартиры Гитлера на Принц-Регентенштрассе, Одеонплац — место кульминации восстания 1923 года. С некой опаской автобус обогнул чёрный обелиск, увенчанный мрачной кубической клеткой, в которой метался бледный нервический пламень — памятник «жертвам национал-социализма». Экскурсоводша не замедлила отметить, что тема «проклятого прошлого» здесь постоянно «на слуху», что в Баварии самые строгие в Германии законы против неонацизма — например, за изображение свастики можно получить четыре года. В этом смысле Москва приближается к европейским стандартам. Бросался в глаза чудовищный урон, нанесенный Мюнхену Второй мировой войной. Обилие современных зданий в историческом центре, правда, заботливо вписанных в его силуэт, вполне красноречиво. Американцы и англичане, поочередно накатывая армадами по несколько сотен «летающих крепостей», планомерно сносили Мюнхен по квадратам. Так тогдашнее «мировое сообщество», а точнее мировые сообщники мстили столице Баварии за национал-социализм. По признанию нашей гидши, когда разглядываешь на фотографиях довоенный Мюнхен — один из красивейших городов Европы, который, наряду с Парижем, был признанным центром артистической богемы, Мюнхен — родину знаменитого югенд-стиля, известного в России как стиль модерн — хочется плакать от отчаяния. И тем более надо отдать должное восстановительному труду немцев, благодаря которому Мюнхен и сегодня по праву называют прекрасным. Урон, понесенный баварской столицей в годы войны, сделал мюнхенцев особо бережными, можно сказать, трепетными в отношении своего города. Так, например, любое мало-мальски серьезное архитектурно-строительное начинание здесь, в отличие от Москвы, выносится на общегородское обсуждение. От строительства железобетонных «высоток», ломающих древний силуэт города, мюнхенцы давно отказались.

Кульминацией экскурсии стала остановка в барочном Нимфенбурге («город нимф») — летней резиденции баварского королевского Дома Виттельсбахов. В чёрной ледяной воде огромного пруда плескались бойкие утки и величаво плавали доверчивые белые лебеди. Именно здесь родился Людвиг Второй Баварский — друг и покровитель великого Вагнера, создатель знаменитого замка Нойшванштайн (Новый Лебединый Утес), ставшего воплощенным в камне преданием о рыцаре-лебеде Лоэнгрине… Кстати, в особо холодные зимы мюнхенцы брали лебедей Нимфенбурга по домам, чтобы весной выпустить обратно, на пруд. Услыхав об этом, я сразу вспомнил несчастную судьбу ручного лебедя с Чистых прудов, убитого и зажаренного какими-то нашинскими недочеловеками…

Итак, после обеда мы уже мчались в Берн, предварительно хватанув горячего глинтвейна у ворот Изартор — это одна из городских застав, построенная в XIV веке и названная по имени реки Изар, на которой и стоит Мюнхен. Автобус вырвался на заснеженные баварские просторы, право, столь похожие на Подмосковье, что порой, будто проснувшись, спрашивал себя: «Иггде я?». То же кружево зимних лесов, те же елки в тяжелом снегу, те же осины, березы… Те же деревеньки с непременной церковью посредине, и отдельные избы в дали, и бредущий в белом поле человек… Вот только не было во всем этом неизбывной российской неухоженности, потерянности и тоски. Казалось бы, знакомая картинка дышала не обреченностью, но обретенностью, вековой налаженностью. Было почему-то понятно, что вот тот человек проходит по этим полям не просто «как хозяин» — он именно хозяин-то и есть.

А так, внешне, Бавария — это Подмосковье плюс замки и горы. Вот они, горы, уже показались вдали — пока невысокие серо-голубые гряды. Уже в сумерках ненадолго заехали в Вадуц — столицу игрушечного княжества Лихтенштейн, правительство которого проявило отнюдь не игрушечную стойкость в 1945 году, когда перед лицом надвинувшейся восточной махины отказалось выдать совдепу воинов антисоветской Русской национальной армии Хольмстон-Смысловского, отступившей в Лихтенштейн из Австрии. Только благодаря этому РНА избежала страшной участи власовцев и красновских казаков.

Вадуц был пуст и темен, рождественские гирлянды лишь подчеркивали это, кафе и магазины не работали, а над городом, на головокружительной чёрной высоте парил в оранжевой подсветке княжеский замок. Через несколько часов, пробившись через сильнейший снегопад, мы слушали у приоткрытого гостиничного окна перезвон Бернских трамваев.

* * *

«Немедленно поезжайте в Берн. Сделайте себе самые надежные документы» — эта озабоченно-деловитая фраза Табакова-Шелленберга почему-то вспоминалась мне в столице Швейцарии не раз. И ещё вот это, драматически-сдержанное, закадровое, копеляновское: «Швейцария. Берн». И обреченно ковыляющая по кривым улочкам нелепая фигурка антифашиста-любителя Плейшнера…

Вспоминалось все это, видимо, по причине невероятности самой ситуации («Я! В Швейцарии!»), а также потому, что реальный Берн совсем не похож на Берн из «Семнадцати мгновений…», роль которого исполнил самый западный город Советского Союза — Рига.

Поначалу, в первый вечер, Берн показался нам как-то не очень. Мостовые в непролазном раскисшем снегу, тут и там мелькающие афрошвейцарцы. В Мюнхене я лишь однажды столкнулся с афрогерманкой — она старательно мыла общественный туалет на вокзале. По собственному опыту я знал, что южнее, в Италии афроитальянцев полным-полно, однако тут, в Берне, понял, что они, подобно Суворову, давно преодолели суровые альпийские перевалы. Вели себя эти ребята вполне свободно: там и сям тусовались подозрительными кучками, вальяжно сидели в кафе и барах в компании симпатичных белых девиц. В общем, поначалу впечатление от Берна было сдержанное.

Но утром — утром была весна. В канун Нового года мы проснулись как бы в конце марта — туманного и утонченного. Оказалось, что наша гостиница «Сiti» расположена в двух шагах от монументального дома правительства (Bundespalast), со смотровой площадки которого и началась наша прогулка по Берну. Выйдя на площадку, мы облегченно ахнули, увидев ожидаемое: далеко внизу, сквозь сетку черных ветвей — игрушечная россыпь белых крыш в легком туманце, рассекаемая рекой Аре, через которую чуть левее перекинулся мост Kirchenfeidbruke — аховой высоты. Вдали вставали снежные пики Альп, кое-где уже тронутые солнцем, а над всем раскинулось разъяснивающееся высокое небо, изощренно, как у голландцев, мутирующее от стального к бледно-голубому. Брейгель. «Охотники на снегу».

Берн, наверное, самая домашняя из всех европейских столиц, напрочь свободная от всякой официозности и помпезности. Вероятно только здесь члены правительства, как студенты, с портфельчиками, идут на работу пешком или едут в трамваях. Эта теплота реальной демократии, похоже, самой старой в Европе, не может не трогать приезжающих из России, где основным свойством власти, как и у осажденной крепости, остается неприступность.

Берн в переводе на русский — что-то вроде «Медвежатска». Мишка — тотем Берна, он, чёрный и красноязыкий, красуется на гербе швейцарской столицы, его изображения в городе повсюду; например, фигурка веселого пляшущего мишки застыла аж на проводах вблизи нашего отеля. Русские, у которых к медведю издревле особое отношение, любят посещать знаменитый медвежий вольер, косолапые обитатели которого охотно приседают на свои удобные толстые задницы, выпрашивая конфетки.

Осмотрев готический шедевр — собор Mюнстер (запомнилась цветная лепная композиция «Страшный суд» в центральном портале), испив на красивейших древних улочках альпийской водицы из фонтанов XVI века, украшенных расписными скульптурами и пестрой лепниной, и, наконец, по-московски съев под пивко шаурму, купленную в ларьке у турка, мы выехали в Цюрих.

Пока ехали — часа два — по едва прикрытым снегом туманным долинам, среди поросших елками сопок, погода опять испортилась. Цюрих встретил нас протяжными промышленными пригородами и проливным, почти летним дождем; он зримо, как ткань, колыхался над безбрежным Цюрихским озером, казавшимся сейчас морем. Однако это не заставило нас отказаться от прогулки по историческому центру города. Она началась с осмотра послевоенных витражей Марка Шагала в одной из старинных церквей. В сравнении с «родными», средневековыми витражами этой церкви, шедевры витебского комиссара выглядели действительно несколько дегенеративно, несмотря на то, что гидша, многозначительно округляя восточные глаза, настойчиво твердила нам о шагаловском синем цвете. Мне сразу вспомнился Рублев с его божественной лазурью, рядом с которой эта визгливая иудейская синь была бы ядовитой и даже грязной. В тот момент я ещё не знал, что встреча с Шагалом была предвестием встречи с другой, неизмеримо более масштабной фигурой мирового Распада…

Пришлось ненадолго отстать от группы, чтобы купить зонты, и когда, взбежав по узкой изогнутой улочке, мы настигли наших спутников стоящими напротив старинного симпатичного дома, наша гидша уже заканчивала свой краткий рассказ об этом памятном месте. Но я и без гидши, только увидев на стене этого дома родимое пятно от недавно снятой мемориальной доски, неисповедимо, пупком и темечком одновременно, понял, где мы. «Ленин». Вот они, эти окошки. Вот она, эта дверь. Вот по этой брусчатке ходил этот монголоидный любитель европейского пивка, вынашивая для Швейцарии планы пролетарской революции, которая упразднила бы и это пивко, и древнюю позеленевшую черепицу, и эту брусчатку. Вообще Европу. С чем бы это сравнить? Представьте себе марсианина, заброшенного в Лондон для разведки и подготовки десанта главных сил. Эдакое предисловие к роману Уэллса. И вот сидит он, загримированный под человека, шляпу на глаза надвинул, чтобы рыло свое осьминожье скрыть, пивко попивает, что-то записывает. "Цюрихский машиностроительный завод «Серп и молот». «Бернский горком партии». "Колхоз «Красный Грюйер». Вышки и колючая проволока на фоне синего Женевского озера. Мобилизация трудармейцев в отелях Монтре. «Соловки» в Шильонском замке…

Когда переходили по мосту мутноватую от дождя реку, направляясь в старый город, вдруг звучно зазвонили колокола — царящего над городом костела Святого Петра, а может, Гроссе Мюнстер, чьи две башни столь напоминают Мюнхенскую Фрауенкирхе. И вспомнилась реплика Ильича из бессмертного « Ленин в Цюрихе» Солженицына: «Опять попы гремят в свои кастрюли!». Много лет назад я читал этот роман в издании запретного «Посева», и вот теперь самому довелось услышать цюрихские колокола…

Посетили Гроссе Мюнстер, где в подклете осмотрели средневековую статую Шарлеманя — Карла Великого, восседающего на троне. Она поразила меня какой-то архаичной пластикой, наивной и диковатой одновременно. Вся каменная, только зубастая корона на голове Карла и меч, возлежащий на его коленях — железные. Очевидно, мастер счел необходимым самим материалом как-то выделить эти атрибуты власти, сделав их максимально реальными. И ещё запомнился медиумический взгляд Карла, полный мощи и мистического изумления, чем-то напомнивший мне взгляд другого носителя идеи единой Европы — Адольфа Гитлера…

Возвращаясь к автобусу, мы с женой наткнулись на известное кафе «Одеон», в котором когда-то любила собираться русская артистическая богема; например, туда захаживал Шаляпин. Говорят, что там бывал и Ленин — пролетарский вождь понимал толк в местах, где можно со вкусом посидеть. Конечно, пройти мимо было невозможно. Зашли. Небольшое заведение, выдержанное в неком неоклассицистском стиле, кишело колоритным народом, в котором наш наметанный глаз легко опознал представителей творческих профессий. Чувствуя на себе заинтересованные взгляды, протиснулись к стойке, заказали шнапс. С удовольствием выпили, покурили и, безнадежно заинтриговав завсегдатаев, ушли под нескончаемый дождь…

* * *

В Берн вернулись в потемках, и уже через час, немного передохнув и переодевшись, выехали в Грюйер — встречать Новый год, ведь это было как-никак 31 декабря. По дороге, пока за окнами автобуса во тьме проносилась Швейцария, неутомимая гидша, уже успевшая немного принять перед праздником, рассказала нашей группе, тоже немного принявшей, весьма архаичную легенду, связанную с этим небольшим, но древним городишкой.

В незапамятные времена, откуда-то с берегов Северного моря в Альпы пришли некие фризы, очевидно принадлежавшие к германской семье народов. Замечу, что, согласно хронике «Ура-Линда», фризы происходят от праматери Фрейи — «белой, как снег на заре, и голубизна её глаз превосходила голубизну радуги». Своих детей Фрейя учила так: «Без свободы все остальные добродетели хороши лишь для того, чтобы сделать вас рабами, а ваших потомков покрыть вечным стыдом». Именно свобода была и остается главной ценностью арийцев — об этом я не раз вспоминал, находясь в Европе и видя, что даже её нынешний расслабляющий либерализм есть продолжение её же силы — любви к свободе. Именно поэтому память о вольном, ганзейском Новгороде была и остается тем крепеньким корнем, связывающим русских с родной для них Европой.

Однако вернемся к грюйерской легенде о фризах. Так вот, поселившись в Альпах, они постепенно исчезли, неся потери в войнах и растворяясь в местном кельтском населении. Однако астральное тело фризов, фризы как народ-призрак, чем-то напоминающий толкиеновское Войско Короля Мертвых — остался, и время от времени, влекомый родовой памятью, отправляется ночью в путь, на отчие берега Северного моря. Зная об этом, жители Грюйера, в жилах которых течет часть фризской крови, издревле и по сей день никогда не запирают на ночь ворота, дабы не помешать фризам в их стремлении на родной север. Там, у кромки студеных волн, они вдохнут холодный соленый ветер, чтобы сразу отправиться в обратный путь, к Альпам — до следующего раза…

Грюйер встретил нас пустынными улочками, неоновыми франкоязычными вывесками и остаточными рождественскими елками, одиноко светившимися тут и там. Казалось, все жители попрятались, увидав автобус, набитый шумными предновогодними россиянами. Мы взбирались все выше, на гору, усыпанную приветливыми огоньками, над которыми, как темное надгробие Европы, высился непроглядный силуэт замка. Наконец, приехали, и, немного поднявшись пешком по гололедистой дороге, оказались на маленькой очаровательной площади, напомнившей о сказочных городках из голливудских киносказок. Вот только старинные домишки в световых гирляндах, черепица кровель, мирно журчащий фонтан — все это было отнюдь не бутафорское.

В небольшом уютном ресторане нас уже ждали. Ватага россиян расселась за деревянными столами и началась довольно-таки сюрреалистическая встреча Нового года: в центре Европы, с русской водкой и швейцарской мясной закусью, с характерными нашенскими застольными ужимками и шуточками, вроде «Между первой и второй перерывчик небольшой», и, конечно же, кудлатым и басистым Дедом Морозом. Веселились от души, плясали рок-н-ролл, дули в швейцарские свистульки, и, разумеется, не забыли любимую московскую народную забаву — петарды. С шипением и треском они взмывали в оторопевшую черноту альпийского неба, вызывая у хозяев ресторана нервические смешки и реплики: «Сталинград, Сталинград…»

В конце концов мне захотелось уединиться. Накинув куртку, я прошел выше, туда, где подобно забытому сну, таилась незримая громада замка. Передо мной возникла аллея из могучих, каких-то скульптурных деревьев. В конце аллеи стояла тьма, похожая на чье-то присутствие. Было по-мартовски промозгло. Я пошел вперед, время от времени трогая сырой мох на узловатых стволах платанов. Где-то далеко внизу, будто видимые с самолета, помигивали огоньки деревень. Наконец передо мной проступили очертания громадных ворот и фактура матерой каменной кладки. Замок был почти неразличим, его контуры тонули во тьме. Я подошел к воротам почти вплотную, и тут откуда-то сверху ударил свет — сработала услужливая автоматика освещения, разрушая чары, прерывая мгновения краткого соприкосновения с душой Европы…

Уезжали под утро. Прощай, Грюйер! Ну, по последней…

* * *

Утро первого дня 2006 года было ясное, по-весеннему высвеченное мягким прохладным солнцем, а из полуоткрытого окна в номер доносился благовест близкой Нeiliggest-Kirche. Ближе к полудню в меру опохмеленные россияне уже мчались в Женеву.

Швейцария была залита солнцем, впервые представ перед нами по-настоящему, явив и зеленые, совсем незимние луга, и сверкающие снеговые пики. В голове царила альпийская ясность. Верный способ избежать похмелья — пить в Швейцарии.

По мере приближения к Женевскому озеру праздник жизни нарастал, достигнув апогея, когда слева полоснула необъятная синь, а справа замелькали виллы и отели Монтрё. И вот первая остановка — Шильонский замок.

Он будто вырос из воды, подобный прибрежной скале, столь же цельный и органичный. Когда-то об Успенском соборе Московского Кремля было сказано: «Яко един камень». Так же можно сказать и об этом монолитном, как шлем, замке, тяжело, ртутно отражавшемся в синей воде. А мимо замка, будто подчеркивая его недвижность и древность, то и дело проносились веселые красные поезда.

Мы спустились к мосткам, и лебеди — навязчивый мотив всей поездки — устремились к нам, пьяным от прекрасного мира, в котором мы оказались. Над противоположным берегом вздымались, искря и сверкая, белоглавые горы, у подножия которых отчетливо виднелись уютные деревеньки — там была Франция.

Мы будто приехали в весну — снега ни грамма, плюс пять, ветерок — апрельский, и я невольно вспомнил северно-итальянский курорт на озере Гарда — Сирмионе. Но Монтрё — это все же нечто явно альпийское, французское, а Сирмионе — уже Средиземноморье. То пронзительное чувство простора и солнца, бытийной полноты, какого-то античного счастья, которое я испытал в Сирмионе, на горячих руинах виллы Катулло, мне не забыть никогда. Не забыть запах весенней земли и первые ромашки, и стеной встающее в проемах развалин озеро, так похожее на теплое синее море…

И все же я с пониманием смотрел на отливающие буржуазным довольством окна великолепного отеля «Монтрё палас», в котором проживал Набоков. Теперь он, насквозь бронзовый, сидит в кресле на зелёной лужайке напротив своего последнего места жительства, и, глядя на пупок, обдумывает «Лолиту-2». И всякая-то сволочь вроде меня стадом и поодиночке норовит «фоткнуться» рядом с элитарным писателем, бессильным что-либо возразить.

Поехали дальше. Веве и Лозанна (спешно щелкнулись на фоне пяти колец) слились в сплошную череду вилл и отелей, садов и оград. Справа солнечными уступами сбегали к озеру виноградники, вновь напомнив мне об Италии, а слева, вдали, за озером прощально пылали золотые грани горной гряды, над которой уже простиралось чёрное крыло ползущей к нам из Франции непогоды.

И когда, миновав зону скучных ооновских офисов, автобус остановился на женевской набережной, было вновь серо и по-зимнему немного тускло. Подобно Цюриху, город Кальвина встретил нас колоколами собора Святого Петра (XIII век), с осмотра которого мы и начали прогулку по Женеве. Красивый, французский по сути, город, наверное особенно симпатичный летом — недаром тут прочно поселился Ален Делон, забросив свою парижскую квартиру. Кстати, до Парижа отсюда — примерно как до Мюнхена, то есть не так уж и далеко. Компактна, как-то даже семейственна Европа, ничего не скажешь, тесно соседствуют европейцы; лишь нас вынесло к черту на кулички… Шутю.

Запомнился мемориал, посвященный деятелям Реформации, чем-то напомнивший произведения позднейшего советского монументализма 70-х годов — из серой стены вырастали столпы-«ересиархи»: Дебез, Нокс, Кальвин и Фарел, поражая своей неприличной, прямо-таки ленинской лобастостью. Примечательно, что Ильич частенько бывал по делам в Женеве, а сам мемориал был воздвигнут в незабвенном 1917 году.

Пройдясь по богатейшей улице Европы (не запомнил название), ослепительные витрины которой, на мой взгляд, мало чем отличаются от витрин на Тверской, поужинав в итальянском ресторане и бросив с набережной прощальный взор на заигравшую вечерними огнями панораму Женевы, россияне тронулись в обратный путь, в Берн. И вовремя: оказывается, именно в это время, в сумерках, на улицы прекрасного города невесть откуда выползают африканцы, сбитые в компактные, недобрые стайки. Их основное хобби — наркотики. Женевская полиция периодически сию публику разгоняет, но это воистину сизифов труд: через полчаса, максимум через час стайки возникают снова — зоологически уверенные в себе и в своем праве на жизненное пространство Европы, на её автомобили, города, деньги, женщин. И я невольно спрашивал себя: а кто же сегодня в Европе более свой: эти праздные чернокожие люмпены или я — белый россиянин, русский, европеоид, черт подери?

Через пару часов мы были в своей бернской гостинице. Васильевых сморил сон, а мы с женой отправились на прощальную прогулку по столице Швейцарии. Пройдя через пустынную Bundes-Platz, в центре которой высилась огромная, в синих огнях, елка, мы углубились в наиболее древнюю часть города и вволю бродили на Kramgasse, Munstergasse, Postgasse… Вокруг не было ни души, царила тишина, нарушаемая лишь журчанием старинных фонтанов. Казалось, сказка Андерсена, став явью, настигла нас с опозданием лет на сорок. Тускло отсвечивающая черепица, оранжевые и желтые окошки, железные фонари, висящие на кованых, витиеватых кронштейнах, изящно изогнутые водосточные трубы, лохматый пес, лежащий на пороге антикварного магазина — и все это не декорация, все это жило, жило обыденной жизнью, ибо вот открылась старая дубовая дверь с окошком — и вышла веселая молодая пара, на мгновение позволив нам заглянуть в теплый и светлый мирок подъезда — с детской коляской и велосипедом…

Сказка не покинула нас даже на обратном пути в гостиницу, лишь став немного зловещей: привокзальные негры в компании юных ариек воспринимались как злобные черные тролли, влекущие прекрасных белых дев в свои тайные зловонные, осклизлые норы.

* * *

Наутро, простившись с Берном, выехали в Люцерн. Путь лежал через перевалы; автобус неторопливо взбирался все выше, по узкому серпатину, пролегавшему по склонам лесистых гор. Справа, едва не касаясь стекол, проплывали огромные еловые ветви в тяжелом снегу, а слева, вызывая среди пассажиров волны нервического оживления, опускался почти отвесный склон, поросший остроконечными елками, далеко внизу плавно переходящий в белые долины, на дне которых отсвечивали стальные языки озёр и темнели уютные деревеньки. Слегка заложило уши, я испытал прилив какой-то рисковой веселости, как на взлетающем самолете. Промелькнул пучок дорожных указателей, на одном из которых значилось: «Сен-Готард». Но мы ехали в другую сторону. Кстати, где-то совсем рядом был знаменитый Райхенбахский водопад, ставший местом судьбоносной схватки Шерлока Холмса с профессором Мориарти.

Это, казалось бы, дремучее царство гномов и троллей, было довольно обжитым; периодически на пути попадались огромные швейцарские избы — то внизу виднелась широкая двускатная крыша, как подушкой, укрытая снегом, то сверху нависал ядреный бревенчатый фасад о пяти окнах. Ни дать, ни взять — наши русские северные избы. Исследователям общих индоевропейских корней — очередной повод для размышлений …

Ненадолго остановились в Интерлакене — горнолыжном курорте, где восторженные россияне обзавелись непременными часиками и ножичками. Кстати, обслуживающий персонал этого милого магазинчика состоял из китаянок и русских девушек. Мог ли я предположить, что эта неожиданная встреча с соотечественницами была лишь предзнаменованием другого, более плотного соприкосновения с родиной на постылой Неметчине…

Наконец, мы спустились с перевалов к Люцерну, с 1178 года уютно расположившемуся на берегу крестообразного Фирвальдштетского озера. На берегах этого озера, очертания которого послужили прообразом швейцарского герба, и были когда-то заложены основы Швейцарской конфедерации.

Первое, что мы увидели в Люцерне — памятник швейцарским гвардейцам, павшим при героической обороне Тюильри в 1792 году. Зная, что тем самым обрекают себя на неминуемую гибель, эти славные воины отказались подчиниться воле мятежных французов, решившего отправить своего короля, Людовика XVI, на гильотину. Вот уж воистину, «наша честь — верность». Если вспомнить поведение в 1917 году царского конвоя, то сравнение получается явно не в пользу наших казачков.

Памятник представляет собой высеченное в скальном массиве изваяние смертельно раненого льва. Как говорят швейцарцы, это самый печальный лев на свете. Автор памятника — выдающийся датский скульптор-классицист Торвальдсен (1770—1844).

После размещения в четырёхзвездочном отеле «Flora», изрядную долю персонала которого, похоже, составляли цветные, состоялась плановая прогулка по Люцерну: прошли по самому древнему в Европе деревянному мосту XIV века, бродили по узким улочкам среди шестисот и семисотлетних домов. Я видел дом, в котором когда-то была гостиница, где останавливался Гете; стоял у двери, за которой лет полтораста тому назад находилась любимая пивная Рихарда Вагнера — сегодня там обосновалось какое-то непонятное азиатское заведение. Вообще ритмикой своих улочек, некой своей фактурой, всей атмосферой этот изысканный город отдаленно напомнил мне Флоренцию. Эдакая германская версия Флоренции — Люцерн.

Начинало смеркаться, мы с набережной кормили хлебом величавых лебедей, шустрых уточек-нырков и крикливых суматошных чаек, а потом вчетвером — я с женой и Васильевы — снова плутали в лабиринте старого города, пока в одном из сумеречных закоулков, где, казалось, затаились рыцари плаща и кинжала, не мелькнули зазывно красные фонари. Это был стриптиз-бар, на стене которого, рядом с массивной металлической дверью, висели рекламные стенды с фотографиями ударниц секс-бизнеса, запечатленных во всевозможных ракурсах и позах.

Несколько позже мы заглянули-таки в это заведение, представлявшее собой копию аналогичных московских борделей: «интимный» полумрак, навязчивый музыкальный фон, стойка, черные греховные диваны, стоящие полукругом, и небольшая площадка с вертикальными металлическими штангами. В заведении был только обслуживающий персонал: сухощавая чернявая барменша и сидевшая у стойки четверка крашенных блондинок в легких платьицах, куривших и переговаривавшихся между собой с нашим неповторимым почвенным «гыканьем». Как только мы расположились за стойкой и выпили совсем немного водки, эти рашен герлз, будто по команде, деловито расселись между нами, давая понять, что могут предложить профессиональную любовь широчайшего выбора — от обычной до лесбийской. Ко мне привычно подвалила молоденькая белоруска — по её словам, бывшая училка, которая в рабочем порядке терлась нежной капроновой ляжкой о мое безответное бедро, жалуясь при этом на тоталитарный режим батьки Лукашенко, толкнувший её на панели Запада. Вообще училки — это один из моих эротических «пунктиков»; возможно, здесь кроется нечто глубинно-детское, нереализованное; но в данном случае я понимал, что надо держать дистанцию: шла раскрутка. Вот уже и Газманов раздольно затянул что-то нашенское, кабацко-степное, про «эскадрон своих мыслей шальных» — настигшая родина все сильнее сжимала нас, блудных, в своих объятьях. Уже было куплено шампанское за триста евро — блядь! — а Евгений, философически прищурясь и вздернув бровь, проводил глубокий личностный зондаж прильнувшей к нему соседки, а самая симпатичная из девиц — хрупкая нимфетка с невинным личиком — пошла куда-то за кулисы, чтобы — ах! — раздеться и выйти к шесту — как тут разом встали наши жены, и, подобно валькириям, уносящим павших с поля боя, увлекли нас на улицу, в веселую и надежную Европу, заставив покинуть этот инфернальный кусочек родины.

«Проникновенье наше по планете особенно заметно вдалеке…» Люцерн под Газманова — что ни говори, от такого может «крыша поехать». Развеялся только после пивка, размеренно выпитого в приличном месте. Моя пытливая супруга, сделавшая по ходу беседы с нимфеткой некоторый этно-социологический срез, поведала нам, что хозяин заведения — турок, а каждая из девушек, помимо выходных и зарплаты, располагает ещё и наполненной личной жизнью, имея друга из числа его соотечественников или африканцев. В общем, все условия…

Ночью мне снились узкоглазые буденновцы, галопом проносящиеся по узким европейским улочкам, воздевшим в седое клочковатое небо островерхие крыши и шпили с флюгерами. А наутро, за завтраком, мы вспоминали вчерашнее и сочиняли ремейк рассказа Льва Толстого «Люцерн». Толстой, как известно, поведал о благородном поступке русского барина, который, наплевав на условности, угостил в элитном ресторане бедного тирольского музыканта. В нашем же варианте мы, по-мушкетерски вломившись в незабвенный бордель, вызволяли так и не сплясавшую для нас намедни нимфетку из сексуального рабства. Кстати, Толстой, будучи в 1857 году в Люцерне, проживал недалече от нашей гостиницы: в самом крутом по тем временам отеле «Швейцергоф». Однажды, дабы излечиться от нахлынувшей депрессии, Лев Николаевич пешком прошагал из Люцерна не то в Цюрих, не то в Женеву, не помню. Нам бы такие депрессии, да почаще…

После завтрака мы выехали в Баварию. Нас ждал Нойшванштайн.

* * *

И вот снова за окнами автобуса потянулось заснеженное баварское «Подмосковье». Во время остановки на одной из заправок — с кафе, супермаркетом и, как всегда, чистыми туалетами — мы увидели зелёный «студебеккер» времен войны, с белой пятиконечной звездой на дверце, стоящий на платформе тягача. Куда его везли — неизвестно. Бавария, по-моему, входила как раз в американскую зону оккупации. Вот на этом когда-то могучем автомобиле прикатила сюда долгожданная свобода, обогатившая Европу африканскими наркодиллерами и крашеными российскими проститутками. Лучшего места для опохмела было не сыскать, и мы с Евгением приняли на пару по чуть-чуть, встав у тронутого ржавчиной крыла раритета.

Через пару часов автобус остановился среди компактных, ладненьких отелей и магазинчиков. Кругом роились туристы и лыжники, а над всем круто поднимались поросшие елками горы. На вершине одной их них стоял охристый Хохеншвангау — замок короля Максимилиана, отца Людвига II, чем-то напоминающий шахматную туру. Над ним, будто перст нашего железного века, нависал строительный кран — очевидно, ведутся реставрационные работы. «А где же Нойшванштайн?» — недоуменно бормотал я, крутя головой. «Да вот же он» — ответила жена, указав куда-то почти в небо — и я увидел его. Он парил в отдалении над миром, будто высеченный из единой глыбы мрамора, преисполненный сокровенного озарения, устремляясь к зениту всеми своими шпилями. Только сейчас, испытав почти религиозное чувство, я понял, насколько неправа была гидша, просвещавшая нас в Цюрихе Шагалом — она снисходительно назвала Нойшванштайн «диснеевским замком». Что это — обычный еврейский скепсис?

Подняться к замку можно было на одной из многочисленных конных повозок, но я, невзирая на протесты моих спутников, отправился пешком, как и подобает паломнику. Дорога уходила вверх по склону горы, поросшей огромными елями, среди которых по скалам сбегал маленький звонкий водопадик. Толкаемый неким вдохновением, я ходко шагал вверх, обгоняя пеших туристов и тесно набитые седоками крытые повозки, влекомые трудолюбивыми лошадками. Под ногами шуршал снег, перемешанный с зелёным конским навозом, напоминая об отцовской деревеньке, затерянной где-то далеко-далеко, в белых калужских просторах. Я шел и думал, что эта дорога, ели и каменные уступы, наверное, помнят короля Людвига, вечного хозяина этих мест…

У подножия замка, как вражий лагерь, раскинулся пестрый городок сувенирных лавок и пивных точек. Имея запас времени, я, в ожидании спутников, пил пиво, созерцая замок, вздымавшийся передо мной, подобно мраморному утесу — обитель того, кто всю свою жизнь превратил в служение великому рыцарскому мифу. И думал, что этот полюс неотмирности стал сегодня одним из самых суетных мест на земле — век денег и электричества и сегодня продолжает войну с последним королем Европы, равно как и он — с ним.

Есть в Людвиге что-то от нашего Павла I, которого Наполеон назвал последним рыцарем Европы . Вспомним, как раздражало толпу мальтийское посвящение Павла, как шокировали её рыцарские мистерии, совершаемые императором летними ночами в Павловске. Такое же неприятие со стороны черни вызвала и дружба Людвига с Вагнером, и начатое королем строительство фантастического бурга. Романтика вызова веку роднит и связывает Михайловский замок и Нойшванштайн. И Павел, и Людвиг стремились воплотить древний архетип короля-священника, и оба стали жертвами измены, подлого заговора «последних людей»…

Проходя контрольные турникеты при входе в замок, я получил очередной привет из России: в стеклянной кабинке сидел баварец, как брат родной, похожий на моего московского друга Зеленова, большого поклонника Вагнера — тот же прямой нос, внимательные серые глаза и даже борода — та же. Заметив мое оживление, он по-зеленовски строго посматривал на меня, продолжая спокойно исполнять служебные обязанности. Вот так, живёт себе в Баварии параллельный Зеленов, следуя своей баварской судьбе. Только располнел немного…

В покоях замка становится особенно понятно, что Нойшванштайн создавался не для проживания, а для служения. Это замок-храм, возведенный во славу арийского духа. Не он ли вдохновил Гиммлера на создание орденских замков СС? Нойшванштайн-Вевельсбург… Череда покоев, через которые мы следовали — это запечатленная мистерия обретения Святого Грааля — Чаши Божественной Крови, понимаемой ещё и как символ расовой чистоты. Богатые, можно сказать, избыточно украшенные интерьеры, расписанные сценами из древнегерманских саг, пребывают в сокровенном природном единстве с окружающим миром, открывающимся из узких стрельчатых окон: будто высвеченные изнутри снеговые пики, долины далеко внизу с пятнами деревень и перелесков, серая гладь озера Альпзее, мост, как бы сотканный из стальных кружев, переброшенный через пропасть Пеллат, рассеченную узким клинком тугого водопада… И ещё меня поразила русская стилистика орнамента, украшающего стены и потолки многих покоев: столь знакомая нам волшебная плетенка линий с диковинными птицами и цветами. «Тут Русью пахнет», — то и дело повторял я. Нойшванштайн — это явленный архетип Руси, той, нашей исконной, ещё не тронутой чумой татарщины, свободной от рептильных евразийских трактовок…

Уезжали в спешке — часть нашей группы, улетавшая в Россию рано утром, рвалась посетить Мюнхенские универмаги. Обернувшись, я в последний раз посмотрел вверх, на замок, который, который, как белый воздушный фрегат, отлетал в уже потемневшее небо. Вновь замелькали придорожные ели, потянулись столь привычные русскому глазу белые плоскости, а из динамиков автобусной трансляции мерно изливался «Тангейзер». Подмосковье плюс Вагнер… Подмосковье плюс Гитлер… Вагнер плюс танки… Танки плюс замки… Большой плюс с загнутыми концами.

* * *

Наутро мы вышли из гостиницы «Паркотель», чтобы провести на улицах Мюнхена свой последний день в Центральной Европе. Доехав на такси до центра, мы расстались у фонтанчика на Мариенплац: Васильевы решили побродить самостоятельно, а жена давно хотела пройтись по модным бутикам.

Пройдя по Dienerstrasse и Residenzstrasse, мимо Национального театра, заглянув в известную кафейню «HAG», я вышел на Odeonsplatz. Вот здесь 9 ноября 1923 года колонну национал-социалистов встретили ружейные залпы полицейского кордона. Сейчас об этом событии здесь напоминает лишь памятная доска, насколько я знаю, вделанная в мостовую на месте гибели трех полицейских, павших от ответного огня. Национал-социалисты потеряли 16 человек. После победы Национальной революции их прах был захоронен на Кенигсплац, в двух возведенных для этого Храмах Славы. Доску я так и нашел, поскольку мостовые по-московски были покрыты слоем утоптанного снега. Не скрою, сознавая, что сейчас вижу то же самое, что видел Гитлер 73 года назад — Фельдгерренгалле, Королевскую резиденцию, двухбашенную Театинскую церковь — я испытывал некий священный трепет. Похоже, в нынешнем Мюнхене достаточно тех, кто разделяет мои чувства: не так давно на Oдеонсплац состоялся митинг памяти событий 23-го года, прошедший под улюлюканье собравшейся толпы левых.

Прошел по Ludwigstrasse, повернул направо, на Von-der-Tann Strasse, я вышел к Дому немецкого искусства, построенного в 1934 году Людвигом Троостом — любимым архитектором Гитлера. Теперь он называется просто Haus der Кunst — Дом искусств; упоминание о национальной принадлежности этих искусств исчезло, очевидно, как неполиткорректное. Впрочем, искусство в современной Европе в своей значительной части действительно стало безродным.

Я рассматривал творение Трооста, — и, скажу честно, подобное волнение испытывал в Риме, бродя среди светлых руин Форума. И на этот раз передо мной был памятник исчезнувшей цивилизации, которая в 12 лет своей истории спрессовала века. Увидев его, лучше понимаешь, что именно хотел вернуть миру Гитлер. Если Людвиг II стремился возродить Высокое Средневековье, то Гитлер — это утро новой античности. Неспроста однажды на вопрос «Фюрер, кто Вы?», он, улыбнувшись, ответил: «Я грек…»

Выполненный, скажем так, в неодорическом стиле, Дом немецкого искусства пленяет высоким лаконизмом пластики и благородной монументальностью. Могучая архаическая простота. Если, например, сталинская архитектура с её мегаломанией стремится подавить человека, соотносясь только с пустым необитаемым небом, то творение Трооста антично соразмерно человеку. Чёрная сетка плюща, повившего здание по углам, лишь усиливала ощущение живой античности. Замечателен сам камень, избранный архитектором для воплощения своего замысла: серый, ноздреватый, будто овеянный ветрами тысячелетий. Ступив под сень мощной колоннады, протянувшейся по фасаду, я, посмотрев вверх, увидел притаившийся на потолке мозаичный свастический орнамент. Сознавая, кто мог прикасаться к этим медным ручкам, открыл высокую дубовую дверь и вошел внутрь. Миновав отделанный коричневым мрамором вестибюль, я оказался в огромном, тоже мраморном, коричнево-белом холле, озаренном дневным светом, который, подобно мелкому призрачному снегопаду, сеялся через стеклянный потолок. Тут и там сновали интеллигентные немцы и немки, некоторые о чем-то негромко беседовали, встав небольшими группками, многие покупали продававшиеся тут же книги и альбомы. Пройдясь напоследок по длинному имперскому коридору, примыкающему к вестибюлю, изучив размещенные там стенды по истории этого здания и вновь восхитившись лаконизмом и весомостью деталей декора — чего стоят одни декоративные камины! — я с сожалением покинул Хауз дер Кюнст.

Уходя по Von-der-Tann Strasse, я обернулся: торец сурового шедевра Трооста смотрел на меня сквозь скорбную паутину плюща, а слева к зданию подступали черные ивы бесконечного Английского парка — такие знакомые, такие русские…

Я вернулся на Одеонсплац, повернул на Brienner-strasse и вскоре, миновав Обелиск на Karolinen-platz, вышел к Кенигсплац, где и прикоснулся к серым влажным камням Храмов Славы. От этих культовых, по сути, сооружений американцы оставили только цоколи, разбив на них нечто вроде небольших сквериков. Куда победители подевали ненавистный им прах, не знаю. Кстати, на месте стоявшего рядом Коричневого дома, опять-таки уничтоженного американцами, также густо поднялись деревья. Зато два светлых здания в стиле неоклассицизма, построенные в 1934 году по проекту Трооста и составлявшие когда-то единый ансамбль с Храмами Славы, прекрасно сохранились — лишь исчезли с фасадов величавые орлы, оставив нам на память черные точки крепежа. В одном из этих зданий — правом, если смотреть с Кенигсплац — располагалась партканцелярия НСДАП, теперь там находится нечто, связанное с изобразительным искусством — войдя внутрь, я увидел в большом светлом холле десяток молодых людей за мольбертами, которые прилежно рисовали гипсы, мягко осиянные стеклянным потолком. В другом троостовском здании сейчас, по-моему, музыкальная школа; профессорского вида личности всходили по его ступеням, нимало не обращая внимания на двух закутанных в рвань бомжей, устроившихся на подстилках из картонных коробок тут же, в 6‒7 метрах сбоку от парадного входа. Бомжи на ступенях побежденной новой античности — наверное, это примерно то же, что и сувенирные палатки у стен Нойшванштайна…

Пройдя от Кенигсплац по Arcis-strasse, я обнаружил у Технического Университета две позеленевшие, пробитые пулями статуи времен национал-социализма, выполненные в стиле греческой архаики: обнаженные статные юноши, каждый из которых держит под уздцы своего коня. Правда, от одного из коней остался лишь призрак, а сам он давно сметен американской бомбой или снарядом, но так и видишь его, буйного, все ещё дикого, вскормленного на первозданных лугах — такого же, как и его уцелевший собрат. Цельностью, мужественностью и здоровой простотой веет от этих произведений. Образы первого утра ариев — кто их продырявил? Подвыпивший чернокожий солдат? Еврей в английской униформе, обуянный духом Маккавеев? Шальные пули? А ведь нагота этих статуй, свободная от всяких фиговых листиков, и есть то послание, которое нес миру национал-социализм. Его основной пафос именно в ней, а не в квадратах застывших на плацу батальонов — эту картинку внедряет в массовое сознание мировой агитпроп. Свободный голый человек под новорожденным солнцем — вот сокровенная суть национал-социализма. Именно эта свободная, благородная нагота, впервые со времен Возрождения провозглашенная столь прямо, позднее облачилась в броню танковых дивизий СС, творивших чудеса.

Я вернулся на Кенигсплац и, осмотрев Пропилеи, Глиптотеку и здание Собрания древностей, построенные в позапрошлом веке (опять-таки античный стиль), двинулся к центру и вскоре уже был вблизи Фрауенкирхе, кажется, на Kaufingerstrasse. И вдруг я услыхал раскаты гневного голоса, ударявшие в старые стены островерхих домов. Сквозь толпу, держа под мышкой свои манатки, шел бомж, похожий на полоумного русского патриота — длинноволосый, с длинной растрепанной бородой — по-немецки осыпая окружающий мир громами и молниями. Туристы и бюргеры его старательно не замечали. Однако раскатистые модуляции голоса, прямой нос, стальные глаза под свисшими космами — это невозможно было не узнать. Гитлер-бомж, непризнанный и неслышимый никем, как юродивый, шел по родному Мюнхену, обличая Европу и заклиная её. Бродячий Вечный Арий, странствующий король-маг, он наверняка встречался мне и в Москве. Сбылась мечта юности — теперь он самый свободный художник на свете…

* * *

День заканчивался. Последний глинтвейн у Изартор, последний баварский обед в подвальном ресторане под готической Новой ратушей, последняя кружка в «Ховбройхаусе», выпитая мною в компании двух парней из Питера. На этот раз состав посетителей был иной, чем в наш первый мюнхенский вечер: преобладали натуральные баварцы, завсегдатаи, некоторые даже в коротких штанах, шумно приветствовавшие входивших знакомых. Однако мне-то пора было уходить, и я с грустью встал из-за стола. Пока, «Ховброй»! Пока, Бавария!

Вскоре автобус пронес в аэропорт рвущихся на родину россиян и меня в их числе — с сердцем, рвущимся обратно в Мюнхен, и мочевым пузырем, готовым разорваться от прощального немецкого пива. Потянулась тоскливая канитель возвращения: очереди, сдача непомерно разбухшего багажа, снова задержка рейса, давшая мне слабую и заведомо нелепую надежду на чудесное продление нашего пребывания в Германии. Некоторую карнавальность привнесла моя Ириша, умудрившаяся пройти паспортный контроль, не получив посадочный талон, да ещё упаковавшая в ручную кладь любимое оружие киноманьяков — страшенные кухонные тесачки, приобретенные ею намедни. Пришлось нам вновь на несколько минут посетить Германию — уже без визы. Немцы в униформе вежливо охуевали.

В конце концов мы погрузились в тесный чартерный Ту-154. Трясясь и поскрипывая, он долго ездил по бетону аэродрома, и, наконец, взлетев, устремился на восток, в темные морозные просторы. Потянулось занудство полета с непроглядными, будто залитыми битумом, иллюминаторами. И вот тогда, зависший в чёрной пустоте, я, как русский, понял всю меру собственного одиночества. В животе гулко ворочались остатки баварской еды, а я, притворяясь спящим, думал о своей тотальной ненужности — и в Европе, и в России. И это был итог путешествия.

…Самолет, вздрагивая и взвывая, начал снижаться, в черных окошках всплыли безрадостные белые огоньки, и вскоре родина, как окоченевший труп, толкнулась о колеса шасси. Толчея на выходе, трели оживших мобильников, неразбериха с вещами… Наконец, распаренные, обремененные ненавистным багажом, мы вышли из стеклянного аэровокзала в прежнюю жизнь. Здесь суетились ухватистые таксисты, мертво отсвечивали черные окна служебных зданий, а над всем застыла мутная, ополоумевшая от мороза луна. И я знал, что где-то наверняка воют волки и скрипят снегом опасные, недовольные жизнью медведи-шатуны. Они не едят конфет и не любят людей.

Январь-февраль 2006