Текст:Сергей Мамонтов:Походы и кони

Все очень быстро забывается.

Мне же повезло — у меня сохранился дневник, и я остался жив. Поэтому считаю своей обязанностью изобразить все, что видел.

Может быть, это пригодится будущему историку.

С. Мамонтов

Походы и кони: Записки поручика. Мамонтов С.И. Издательство Вече. 2007. ISBN 978-5-9533-2384-0.

«Походы и кони», обложка журнала «Подъём».

Часть 1. До гражданской войны.

ВОЕННОЕ УЧИЛИЩЕ. ПЕРВЫЙ УРОК ВЕРХОВОЙ ЕЗДЫ.

Половина нашего отделения выстроена в “маленьком манеже” (он громадный) для первого урока верховой езды. Нас шестнадцать человек. Мы волнуемся, потому что думаем, что верховая езда — это главный предмет.

Перед нами прохаживается наш отделенный офицер — штабс-капитан Жагмен. В глубине манежа солдаты держат орудийных лошадей. Вначале обучение происходит на громадных и грубых упряжных лошадях, и это оказалось очень хорошо. После обучения на этих мастодонтах, строевые лошади были для нас игрушками.

— Кто умеет ездить верхом — три шага вперед — говорит Жагмен.

Некоторые юнкера из вольноопределяющихся, побывавшие уже в батареях, выступили вперед. Остальные из студентов. Я был уверен, что умею ездить, и, превозмогая застенчивость, шагнул вперед. Мне думалось, что нас поставят в пример другим и дадут шпоры, которые мы еще не имели права носить.

Но Жагмен взглянул на нас со скукой, повернулся к унтер-офицеру и сказал:

— Этим вы дадите худших лошадей и поставите в конце колонны. Их будет трудней всего переучить.

Все мое вдохновение слетело, и, шлепаясь на строевой рыси, без стремян, на грубейшем мастодонте, я понял, что ездить не умею.

Долгие месяцы обучение состояло в ненавистной строевой рыси без стремян. Нужно научиться держаться коленями и не отделяться от седла, придав корпусу гибкость. Вначале мы зло трепыхались в седле, все почки отобьешь, мучаясь сами и мучая лошадь. После езды ноги были колесом, и старшие юнкера трунили над нашей походкой.

Но постепенно мы привыкли и даже могли без стремян ездить облегченной рысью. Мы стали чувствовать себя “дома” в седле и мечтали о галопе и препятствиях. Но Жагмен упорно продолжал строевую рысь без стремян. Только поздней я оценил его превосходную систему.

Когда впервые он скомандовал: “Галопом ма-а-рш!” (исполнительная команда растягивается, чтобы лошадь имела время переменить аллюр), поднялся невообразимый кавардак. Только немногие всадники продолжали идти вдоль стены манежа. Большинство же юнкеров потеряли управление лошадьми и скакали во всех направлениях. Жагмен посреди манежа защищал свою жизнь, раздавая длинным бичом удары по лошадям и по юнкерам.

Я шел галопом вдоль стены, когда юнкер Венцель на громадном коне врезался перпендикулярно в моего коня и отбросил нас на стенку. Стукнувшись о стену, я снова попал в седло и был удивлен, что это столкновение не причинило никакого вреда ни мне, ни моей лошади. Вообще не припомню в нашем отделении несчастных случаев за все время обучения.

Конечно, вскоре мы научились не балдеть на галопе и спокойно брать барьер без стремян.

Было одно исключение. Юнкер Смирнов бледнел каждый раз, когда слышал команду: “Перемена направления на барьер. Ма-а-рш!”. У барьера он неизменно бросал повод и обеими руками вцеплялся в луку. Конь прыгал, а Смирнов, раскинув руки и ноги, как самолет, летел над конем и зарывался лицом в песок манежа. Ни уговоры, ни наказания не могли его отучить хвататься за луку. Хоть мы его жалели, но с нетерпением ждали этого зрелища, потому что это было смешно. Для него верховая езда была мукой.

Мы любили вольтижировку. Лошадь гоняли на корде. На ней была подпруга с двумя рукоятками. Юнкера по очереди подбегали к лошади изнутри круга, хватались за рукоятки, отталкивались от земли и садились на лошадь. Вновь спрыгивали, отталкивались и садились. Так несколько раз. Потом перепрыгивали через лошадь и, что трудней, извне снова садились на ее спину. И уступали место следующему юнкеру. Вначале ничего не получалось. Но стоило уловить темп — все делалось само собой одним галопом лошади.

Очень интересна была типология — наука сложения и болезней лошади. Приводили вороную лошадь, и лектор рисовал мелом на ней ее внутренности. Он начинал свои лекции (конечно, нарочно) с фразы:

- Лошадь делится на три неравные половины. Голова, туловище и ноги.

Тут мы кое-чему научились.

Наука была очень хорошо поставлена. Особенно блестящ был профессор артиллерии полковник Гельбих. С интересом мы слушали теорию вероятности.

В училище были две батареи и два курса. Старший, 9-й ускоренный курс, состоял из кадет и был очень дисциплинированный. Нашего, младшего, 10-го курса немного побаивались, потому что мы были студентами. Но мы оказались тоже дисциплинированы, и юнкера сумели во время революции сохранить порядок и всех офицеров, обуздать склонных к расхлябанности солдат и сохранить даже наши лагеря в Дудергофе. Не все училища показали такую спайку.

Цука* у нас почти не было, хоть мы относились с почтением к старшим юнкерам. Когда мы стали старшими, то я раз цукнул молодого юнкера, не уступившего места в трамвае раненому офицеру. Я был младшим фейерверкером с двумя лычками, то есть портупей-юнкером.

В каждой батарее было по 10 отделений по 32 человека, которые составляли по четыре взвода в батарее. Два старших и два младших. Всего юнкеров было 640 человек, 150 солдат и человек 35 офицеров.

Я попал во вторую батарею, в 8-е отделение, номер 258.

Строились обе батареи в белом зале — огромном и красивом помещении, выходившем на Забалканский проспект, сад выходил на Фонтанку.

Первая батарея шла размеренным шагом, мы же, вторая, семенили.

Позднее, чтобы “товарищи” не завладели зданием, мы, юнкера, спали в белом зале.

Кормили нас хорошо и прекрасно учили. Я сохранил самые теплые чувства к училищу.

РЕВОЛЮЦИЯ

Поступил я в Училище 21-го февраля 1917 года. 28-го февраля сидел я на подоконнике в белом зале и зубрил, с полным отчаянием, тезоименитства всего дома Романовых. Это должен был быть первый экзамен, и я боялся получить плохую отметку. Я даже точно не знал своих собственных именин, а семья Романовых была многочисленна, и дело казалось мне безнадежным. Запомнить все даты просто немыслимо. А получить хорошую отметку на первом экзамене было важно — ведь по ней будут судить остальные профессора.

Было часов 5 вечера. Вдруг по улице проехал какой-то странный грузовик... еще один, полный расхлябанными солдатами. Очень странно. Публика на тротуарах тоже на них смотрела. Подошел юнкер и вполголоса сказал, что в городе беспорядки. Через некоторое время другой сказал, что казаки вместо разгона братаются с демонстрантами. Потом появились на улице люди с красными бантами. Кое-где в городе стали слышны выстрелы.

Первое чувство было беспокойство. Неужели революция? О ней давно говорили, но все же она случилась неожиданно. Зубрить тезоименитства я уже не мог. Мелькнула мысль: если революция, то этого экзамена ведь не будет. Из-за этого я стал ожидать революцию. Как мелки и эгоистичны человеческие побуждения!

Мой сосед по кровати юнкер Радзиевич, грузин, оказался большевиком, но объяснить мне сущность большевизма не мог. Был дубоват. Как-то так случилось, что его послали представлять Училище в Думе. Но он говорил совсем не то, что думали юнкера. Юнкера его выгнали из Училища.

На второй или третий день революции вооруженная и возбужденная толпа потребовала роспуска юнкеров. Помню трясущегося начальника Училища генерала Бутыркина, а я вышел со счастливой улыбкой, потому что получил неожиданный отпуск. Но моя улыбка и мой восторг вскоре исчезли. Революция хороша лишь в книгах, много позже, но не на улице, когда она происходит. Тут грабили, громили магазины, избивали все одного, совершенно неизвестно за что. На улицу вышли подонки, чернь и солдатня, потерявшие человеческий образ. Все искали, чем бы попользоваться, украсть, а то и просто ограбить. Народ, крестьяне, в революции не участвовали. И на каждом углу демагогические речи. Просто какой-то понос речей с бесстыднейшим враньем и подлой лестью. Грязь, вонь, глупость, злость и безграничное хамство. Все худшие чувства вылились потоком наружу, как только исчез с угла городовой и появилась безнаказанность. Потом говорили, что революцию сделали наполовину социалисты, по глупости, и наполовину агенты центральных держав, с которыми мы были в войне. Немцам русская революция обошлась дорого. Но и союзники давали на нее деньги.

Мы стояли на углу улицы, когда окна над нами разлетелись. Толпа разбежалась, а мы, юнкера, ничего не понимая, продолжали стоять. Это была пулеметная очередь. Другие думали, что мы храбрецы, а мы были всего только дураками.

Я пошел к дяде Федору Николаевичу Мамонтову и провел у него на квартире три дня. Конечно, больше на улице, чтобы все видеть. Повидал я многое: убийства, грабежи, поджоги и хамство. Ничего красивого и героического не видел. В книгах, думается, все красивое придумано.

Вернулся я в Училище гораздо меньшим революционером, чем вышел из него три дня назад. Какая прекрасная вещь порядок. Его только начинаешь ценить, когда его нет. Все же эти три дня принесли мне немалую пользу — никакая пропаганда меня больше не прошибет. Я видел революцию воочию и во всей ее “красоте”.

Случилось так, что я никогда никому не присягал. Ни царю, ни Временному правительству, ни большевикам. Другим приходилось присягать всем трем. Я никогда не принадлежал к политической партии и не голосовал. Нет вещи гаже политики.

А не присягал я вот почему. В день присяги меня назначили караульным начальником к денежному ящику, в отдаленной части Училища. У меня были три юнкера часовых. Пришел адъютант начальника Училища, сказал пароль и велел увести часового.

— Мне надо тут работать, — сказал он.

Мы находились в соседней комнате. Я заметил, что прошло немало времени, а адъютант меня все не зовет. Пошел взглянуть и ахнул. Дверь канцелярии раскрыта, в комнате никого, и дверь денежного ящика распахнута.

Я взял двух часовых и поставил их в раскрытых дверях, запретив входить в комнату и впускать кого-нибудь. Сам же стремглав помчался к дежурному офицеру, моему прямому начальству, доложил и так же бегом к моим часовым. Я был обеспокоен: не пропали ли деньги или документы из денежного ящика. Вскоре явился адъютант и запер денежный ящик. Никакой истории, слава Богу, не было. А для присяги нас четырех просто забыли. А мы и не протестовали.

ГЕНЕРАЛ МАМОНТОВ

Первым экзаменом была фортификация. Было важно получить хороший балл.

— Мамонтов... Мамонтов... Вы не родственник инспектору артиллерии генералу Мамонтову? — спросил меня капитан-экзаменатор.

Я знал, что не родственник, но генерал, да еще инспектор артиллерии мог оказать протекцию в Училище. (Инсп. Арт. — высшая должность артиллериста.)

• Так точно, господин капитан, — ответил я без запинки.
• Как он вам приходится?
• Двоюродным дядей, господин капитан.
• А где его старший сын?

Где он мог быть, сын генерала?

• На фронте, господин капитан.
• А второй сын?

Капли пота выступили на моем лбу. Вдруг спросит, как их зовут. Что я отвечу?

- Тоже на фронте, господин капитан.

Пот все сильней выступал на лбу. Я стоял “смирно” и отереть его не мог.

— А третий сын?

Господи, да сколько же их? Пот стал капать с носа.

— Не знаю, господин капитан.

Увидя капающий пот, капитан прекратил расспросы и приступил к экзамену.

Я получил 12 — высший балл.

На Пасху я получил отпуск на несколько дней в Москву. На Арбатской площади я услыхал военную музыку. Хоронили кого-то на лафете орудия. Меня интересовало, как прикрепляется гроб к орудию. Ведь раз я стал артиллеристом, то и меня будут хоронить на лафете. Я прихвостился к идущим за гробом и помаленьку стал продвигаться вперед. Но рассмотреть было трудно, потому что гроб был завален венками. Вот уж я в первом ряду, рядом со вдовой. Нарочно роняю перчатку и, поднимая ее, стараюсь взглянуть снизу, на чем же стоит гроб? В это время ветер разворачивает ленту венка, и я читаю: Генералу Мамонтову. Не верю глазам. Мелькает мысль, не на свои ли похороны попал каким-то оккультным образом? Смотрю внимательно на вдову и на окружающих — никого не узнаю. Замедляю шаг и в задних рядах спрашиваю кого-то:

• Скажите, пожалуйста, кого хоронят?

• Генерала Мамонтова, инспектора артиллерии из Гродно.

Тогда я вспомнил экзамен фортификации, зашел вперед и встал на тротуаре во фронт и отдал честь генералу, оказавшему мне невольную протекцию.

НЕУДАВШИЙСЯ ПЕРЕВОРОТ

Вскоре выяснилась полная бездарность министров Временного правительства. Они говорили речи и бездействовали. Далеко им было до прежних министров, которых они так ругали. Великая Россия поручила свою судьбу маленькому болтливому присяжному поверенному Керенскому. Разруха увеличивалась. На этом фоне ничтожеств вдруг появился генерал Корнилов, бежавший из плена. Все надежды обратились к нему. Его назначили начальником Петроградского военного округа.

13-го марта 1917 года я был дневальным и с шашкой на боку и в фуражке шел по бесконечным коридорам Училища. Мне навстречу шел офицер. Это не был офицер Училища. Он был в защитном полушубке и в серой папахе. Сердце мое дрогнуло — я узнал по фотографиям генерала Корнилова. Я встал во фронт.

- Вы в наряде, юнкер?

• Так точно, Ваше Превосходительство! (А не “господин генерал”.)
• Скажите юнкерам уйти из орудийной каморы, мне она нужна.

Две комнаты с моделями орудий служили курильней и всегда были полны юнкерами. Мелькнула мысль: значит, он окончил наше Училище, раз знает об орудийной каморе. Я влетел туда вихрем.

— Выходите все. Генерал Корнилов тут и хочет камору для себя.

Все расхохотались, приняв это за шутку.

- Не валяйте дурака. Он тут в коридоре, посмотрите сами. Некоторые посмотрели и вышли, другие же продолжали

гоготать. Но Корнилов вошел, и они вскочили в положении “смирно”.

- Останьтесь перед дверью и отгоняйте любопытных. Я жду офицеров.

Примчался начальник Училища генерал Бутыркин, застегивая мундир. Я хотел было ему рапортовать, но он отмахнулся и повторил приказание Корнилова. Офицеры стали прибывать один за другим. Генералы и полковники. Было их человек 25—30. Было ясно, что в нашей каморе происходит какое-то важное совещание. Там даже стульев не было, сидеть можно было на лафетах и на подоконниках. Совещание длилось минут двадцать, затем так же разошлись по одному, по два. Вышел и Корнилов, не обратив на меня внимания. Я заглянул в камору, она была пуста.

На следующий день, 14-го марта 1917 года, с утра, старший курс запряг обе наши батареи, мы же, 10-й курс, шли пешком в строю. Все вышли на улицу. В то время дефилировать по городу было модно, и это никого не удивило.

Но проходя мимо Владимирского пехотного училища, мы увидели, что юнкера с винтовками на плечах вышли из Училища и пошли за нами. А когда мы подходили к Павловскому пехотному училищу, то увидели все Училище, построенное уже на улице. Оно дожидалось нашего прихода и тотчас же двинулось дальше. Тут мы навострили уши — это неспроста. Образовалась очень внушительная колонна из трех Училищ: Павловское, наше и Владимирское. Мы вышли на обширную Дворцовую площадь перед Зимним дворцом. Тут уже были выстроены несколько юнкерских Училищ. Мы пристроились. Все новые колонны юнкеров подходили и выстраивались. Под конец тут были собраны все военные училища Петрограда и окрестностей. Во всех Училищах были знакомые, и мы вскоре узнали, что все вооружены и с патронами. По нашим расчетам нас было 14 000 человек, лучших в то время войск в России: дисциплинированных, молодых, храбрых и не рассуждающих. Корнилову удалось собрать такую силу в центр города, и собрать тайно ото всех. Сомнений не было: будет переворот. Мы были в восторге. В Петрограде нет силы, способной оказать нам сопротивление. Полки потеряли дисциплину, порядок и офицеров, а многие, вероятно, к нам присоединятся.

Мы были настроены воинственно.

Но драгоценное время шло, а Корнилов все не являлся.

Преимущество неожиданности терялось. Красные успели принять меры, а мы изнывали от бездействия. Пыл наш падал.

Как мы потом узнали, против нас в Зимнем дворце Керенский уговаривал Корнилова ничего не делать и... уговорил. Единственным, кто показал нерешительность, оказался сам Корнилов. Такой благоприятный момент был им непростительно упущен.

Наконец Корнилов показался на балконе Зимнего дворца. Мы встрепенулись. Он пропустил нас как на смотру и вместо приказа действовать, заговорил...

Речи мы не слушали, всем уже осточертели речи.

Нас разрозненными колоннами провели по городу для демонстрации. (Разрозненными, чтобы легче с нами справиться, если мы чего устроим.)

Шли мы плохо, хотелось есть, рыхлый снег промочил ноги, а главное, было досадное чувство провороненного переворота. Воинственности больше не было. Поздно вечером вернулись в Училище голодные, мокрые и злые.

Корнилова, конечно, удалили из Петрограда. Юнкерские училища взяли под красный надзор, чтобы они не могли больше собраться воедино. Когда в сентябре Корнилов двинул против Петрограда конный корпус генерала Крымова, было уже поздно. Казаки замитинговали, а училища не могли прийти на помощь, да и состав юнкеров был уже не тот. Генерал Крымов застрелился. Корнилов был арестован в Быхове. Он бежал на юг, организовал и возглавил Белое Движение на Дону. Он был хорошим генералом и организатором. Корнилов был убит под Екатеринодаром. Зная его, непонятно, как мог он проявить слабость 14-го марта 1917 года.

В БОЛЬШОМ МАНЕЖЕ

Старший курс, 9-й, пошел в лагеря в Дудергоф, чтобы не дать “товарищам” занять их. Нас, 10-й, перевели из малого в большой манеж для верховой езды. Тут мы получили хорошо выезженных строевых лошадей, седла со стременами, оголовье с трензелем и мундштуком (в малом были только трензели).

Должен сказать, что я так привык в малом манеже ездить без стремян, что они мне были не нужны и мешали крепко сидеть в седле. Сколько раз Жагмен мне кричал:

- Юнкер, возьмите стремена!

Только тогда я замечал, что стремена где-то болтаются. Очевидно, что тогда я ездил прилично, потому что Жагмен поместил юнкера Нарейко во главе колонны, а меня замыкающим. Нарейко был природным кавалеристом. Он шел первым, и вся колонна равнялась по нему. После поворота я оказывался во главе колонны на несколько минут.

Манеж был громадный, с очень сильным резонансом, и случалось, что, находясь в конце колонны, я не мог разобрать слова команды. Тогда я предоставлял моей лошади исполнять движение вместо меня. Лошади прекрасно знали команды и обладали тонким слухом и, если им не мешать, выполняли движения куда лучше юнкеров.

Если я многому научился в малом манеже на грубейших лошадях без стремян, то я сделал очень мало успехов в большом манеже на прекрасно выезженных строевых лошадях, которые могли делать все сами и лучше меня. На самом деле, чтобы заставить грубейшую упряжную лошадь переменить ногу на галопе или заставить ее взять барьер без шпор и стремян, нужно было уменье. А строевые лошади делали все сами и иногда поправляли ошибку юнкера. Что же было трудного на них ездить?

Как я был удивлен и обрадован, когда я оказался одним из трех юнкеров, вызванных перед фронтом и получивших шпоры. Другие не имели еще права их носить. Я был очень горд, юнкера мне завидовали.

Конечно, у меня был один секрет. Никогда я не выбирал коня, а брал того, который был передо мной. Даже я старался менять лошадей. Если юнкер жаловался на свою лошадь, я предлагал ему меняться конями.

Благодаря этому мне пришлось ездить на всяких лошадях. Были и спокойные, тряские, злые, становящиеся на дыбы, бьющие задом, даже ложащиеся. Были закидывающиеся, дающие козла, кусающие коленку и с больными почками. Я приучился внимательно следить за лошадью и распознавать ее характер, достоинства и недостатки и обращаться с ней соответственно. У меня накопился опыт, больший, чем у юнкеров, которые всегда старались заполучить ту лошадь, которую они считали хорошей.

Я упомянул лошадей с больными почками. Их порядочно. Первый раз в большом манеже мы получили незнакомых нам лошадей. Нарейко, прекрасный наездник, был в голове колонны на Жемчуге. После команды: “Справа по одному!”, Нарейко тронул Жемчуга шпорой. Жемчуг нагнул голову, дал два козла и ударил задом. Не ожидавший этого Нарейко кубарем вылетел через голову Жемчуга и сделал еще кульбит в песке. Солдаты-конюхи загоготали. Оказалось, что у Жемчуга больные почки и он не выносит прикосновения шпор. С каждым новым, впервые садящимся на Жемчуга, случалось то же самое. Нарейко тотчас же вскочил и сел на Жемчуга. Он всегда на нем ездил и говорил мне, что никогда не пользуется шпорами и даже не откидывается в седле. В остальном Жемчуг был красавцем.

ЭКЗАМЕН

Постоянная перемена лошадей дала мне опыт, но иногда преподносила неприятные сюрпризы. Приближался экзамен верховой езды. Юнкера волновались: какая им достанется лошадь? Они подкупали солдат-конюхов, менялись местами в строю и удивлялись моему безразличию.

В день экзамена в большом манеже присутствовали начальник Училища генерал Бутыркин, командир батареи полковник Ключарев и еще офицеры. Мы стояли строем, против нас солдаты держали лошадей.

— По коням.

Мы пошли к лошадям, и каждый взял лошадь, которая находилась перед ним. Солдат, державший мою, шепнул:

— Осторожно, она...

Он не успел договорить. Раздалась команда:

— Смирно!

Мы замерли, солдаты исчезли.

— Садись!

Я был заинтригован недоконченным предупреждением солдата. Привычным жестом огладил почки — никакой реакции. Тронул кобылу шпорой — тоже ничего.

— Справа по одному на две лошади дистанции...

Мы двинулись. Я был начеку и ожидал от моей кобылы какой-то пакости. Но подвергнув ее всяким манипуляциям, я убедился, что она очень хорошая, спокойная лошадь. Все шло лучшим образом, и я успокоился. Может, солдат хотел надо мной подшутить, напугать? В конце экзамена мы должны были брать барьер. По команде моя кобыла без моего участия, а сама собой, пошла галопом с левой ноги, как полагалось. Я был последним в колонне и решил блеснуть. Офицеры смотрели на препятствие, повернув мне спину. Я попридержал кобылу, увеличил дистанцию между мной и предпоследним всадником и потом пустил ее хорошим полевым галопом, рассчитывая, что у препятствия я буду на нужной дистанции. Как полагалось, я принял положение “смирно”, повернув голову на начальника Училища, но скосив один глаз на препятствие.

Тут-то оно и случилось, о чем хотел меня предупредить солдат.

Моя кобыла закинулась. То есть вместо прыжка, она уперлась всеми четырьмя ногами в землю, опустила голову и пыталась вильнуть вправо. Я с ужасом почувствовал, что отделяюсь от седла. С отчаянием я вонзил шпоры. Шпоры и хороший ход заставили кобылу прыгнуть. Но мы взяли барьер раздельно друг от друга. Я летел над кобылой, но в положении “смирно”. Случаю было угодно, чтобы на другой стороне препятствия я упал на наклоненную шею лошади. Могучим движением шеи она отбросила меня опять в седло. За все время происшествия я не двинулся, оставаясь все время в положении “смирно”.

Юнкера были впереди меня и не видели моего позора, но офицеры!..

Я был в отчаянии, считая, что провалился на экзамене.

Каково же было мое изумление, когда читали баллы, и я услыхал, что получил 12 — высший балл — и произведен в младшие портупей-юнкера.

Я пошел к Жагмену, которого мы искренне любили, и спросил, не ошибка ли это? Он же видел, что со мной случилось.

— Нет, это не ошибка. Вам дали 12 за то, что вы дали вашей лошади шпоры и заставили ее прыгнуть. За то, что не выпустили поводьев из рук, и за то, что в конце концов все же остались в седле... Лошадь может закинуться у любого всадника. А Даная, ваша кобыла, известна в Училище своими закидками, и редко юнкеру удавалось заставить ее прыгнуть, да еще на экзамене.

Хотя по возрасту я был младшим в моем отделении, меня назначили старшим, то есть я командовал отделением. А в нем был старший портупей-юнкер Назаров, командовавший всем нашим взводом (тремя отделениями).

Многие мне завидовали. Кажется, один Назаров, тоже москвич, мне не завидовал.

ДУДЕРГОФ

В лагерях, в Дудергофе, было очень хорошо. Наши казармы были очень благоустроены. Юнкера спали на нарах, а у меня, как портупея, была кровать. Всюду были газоны “ цветы. Внизу наш участок выходил на озеро, были парусные лодки. Перед лагерем был наш орудийный парк и дальше — громадное поле-полигон.

Соседние лагеря других училищ были заняты солдатами (самовольно). Наш старший курс сумел отстоять наш лагерь, за что ему честь и слава. Столкновений с солдатами не помню. Наша дисциплина им импонировала.

Занятий у нас было много, и у юнкеров было постоянное чувство голода. И вот как-то меня назначили дежурным по кухне. Вот, думаю, налопаюсь. Но к моему разочарованию, я не мог съесть второй котлеты. Пища была хорошо рассчитана, и организм так к ней привык, что не принимал излишка.

Во время стрельбы меня и двух других юнкеров послали верхами перекрыть движение по дороге. Наш разъезд повстречал барышень, и завязался флирт. Один из юнкеров наклонился с седла. Но в это самое время грохнула неподалеку пушка. Лошадь шарахнулась, барышня вскрикнула, а юнкер сверзился к ногам барышни. Лошадь же умчалась в конюшню. Бедному юнкеру, кроме конфуза, пришлось идти 12 верст пешком и стараться не попасться на глаза начальству. Любопытно, что никто из нас не подумал поймать его лошадь или посадить его на круп и довезти до лагеря. Опыт приходит с годами.

СМОТРОВАЯ ЕЗДА

В лагерях настал день смотровой езды батареями. Запрягли обе наши батареи и мортирный взвод. Ездовыми и номерами были юнкера. Назаров был назначен фейерверкером мортиры, а я фейерверкером его ящика. Мы оба были верхом. Это был экзамен, на который собралось много начальства. Были новый начальник Петроградского военного округа, генералы, полковники и наши офицеры.

Нас заставили проделать разные перестроения на разных аллюрах. Одним из самых трудных перестроений является поворот развернутого фронта батарей. Чтобы сохранить равнение при повороте, не изломать линию фронта, первое орудие двигается едва, второе немного скорей, каждое следующее все ускоряет движение и наконец последнее мчится карьером.

Все движения и перестроения удались нам неплохо, и смотровая езда сошла бы великолепно, если бы не произошел досадный случай.

А произошел он со мной. Вот что случилось. Мы шли крупной рысью мимо начальства и, не задерживаясь, переходили через окопы. При этом орудие (мортира), за которым я следовал со своим ящиком, сильно ударилось о край окопа, и кожаный футляр, покрывающий дуло орудия, упал на землю.

Начальство, в ста шагах справа, могло видеть потерю футляра.

Я молниеносно стал соображать, что мне делать: поднять футляр или сделать вид, что я не видел, и поднять после маневров? Назаров был впереди и падения футляра не видел. Поднять его мог только я, потому что был верхом. После секундного колебания я завопил ездовым: “Следовать за орудием!”, что они, конечно, сделали бы и без моей команды.

Сам же завернул коня, соскочил и поднял футляр.

Я хотел снова сесть, но мой конь, видя уходящую рысью батарею, навострил уши, заржал и стал крутиться как бес, не давая мне сесть в седло. Весь генералитет смотрел на меня. Тогда я решил блеснуть и сесть с маху. Это эффектный, но простой способ посадки, прыжком. Делается это так: левая рука держит поводья и гриву коня, становишься спиной к его голове, отталкиваешься левой ногой, закидываешь правую ногу и руку, виснешь на левой и оказываешься в седле. Это я мастерски проделывал в манеже. Но на этот раз мах мне не удался, потому что мой проклятый конь вертелся. Я очутился животом на седле, ноги с одной стороны, корпус с другой. Удерживать коня я уже не мог, и эта бестия помчалась галопом за уходящей батареей, причем лихо прыгая через окопы. А я на седле отчаянно боролся с равновесием, чувствуя с ужасом, что сейчас свалюсь. В таком непрезентабельном виде я пронесся мимо начальства, и наконец мне удалось закинуть ногу и сесть в седло как следует. Я встал на свое место фейерверкера.

После маневров я пошел опять к Жагмену.

— Господин капитан, правильно ли я сделал, что поднял футляр?

Жагмен не сразу ответил.

- Мнения по этому вопросу разделились... Но судя по тому, что стоит в уставе, вы ответственны за материальную часть, то есть должны были поднять.

Он опять замолчал.

— Конечно, было бы лучше, если бы вы корректно сели в седло... Но хорошо и то, что вы не упали... Ха-ха, — вдруг засмеялся он. — Это было смешно. Даже держали пари: упадет, не упадет? Я тоже держал и выиграл.

- Спасибо за ваше доверие, господин капитан, но вы были очень близки к проигрышу.

— Я знаю, я же видел.

В училище был один недостаток в обучении. Нас не учили практически ухаживать за лошадьми: кормить, поить, чистить, водить. Это делали солдаты. Нас учили седлать и ездить. А как ухаживать, мы знали только из книг, и это недостаточно.

ВОЙНА

В Москву

15 августа 1917 года я был произведен в прапорщики — первый офицерский чин во время войны. Было жаль расставаться с Константиновским артиллерийским училищем, с которым я сжился и о котором у меня остались лучшие воспоминания.

Но новая форма, погоны, шашка, револьвер, шпоры, снаряжение страшно мне нравились и мне не терпелось показать все это в Москве.

Кончил я Училище хорошо и выбирал ваканции двадцать пятым. Мог бы выбрать даже конную артиллерию. Но, как обещал матери, я выбрал Запасную артиллерийскую бригаду в Москве. Мой принцип: “От службы не отказывайся, на службу не напрашивайся”.

В этот же вечер я выехал поездом в Москву и часть ночи провел, любуясь своим отражением в форме в темном окне вагона. Мне было 19 лет.

Служба в Москве

После короткого отпуска 5-го сентября я явился в Запасную артиллерийскую бригаду в Москве, на Ходынке. Я был назначен в 1-й взвод 2-й батареи. Взводным командиром оказался наш бывший старший нашего отделения 9-го курса в Училище.

Я был очень неприятно поражен беспорядком в бригаде. Солдат были тысячи. Вид у них был расхлябанный. Очевидно, их больше на фронт не посылали и ничему не учили. В одной нашей батарее были 56 офицеров. Это вместо 5 офицеров и 120 солдат по штату. Все мне здесь было непонятно и враждебно.

Взводный, вместо того чтобы разъяснить мне обстановку, сказал:

— Рад вас иметь в моем взводе. Вот расписание занятий

Перепишите внимательно. Начнем занятия завтра в 7 часов. А сегодня идите домой.

Я пошел в офицерское собрание, где встретил много знакомых.

На другой день я вышел из дому очень рано, чтобы прибыть в казармы вовремя. Я приехал за несколько минут до семи часов. Но в казармах все еще спало. Иногда заспанный солдат выходил на улицу мочиться. Было уже больше семи часов.

Может быть, я ошибся местом?

Я пошел к баракам солдат, но и там никакого движения. Вернулся в бюро. Солдат мел лестницу.

• Где же все офицеры? — спросил я его.
• Они так рано не приходят.

Странно. Что же мне делать? Ждать? Но командир взвода сказал хорошо переписать расписание занятий, а в Училище меня учили проявлять инициативу. Я подумал, что должен сделать перекличку, раз я тут. Другие офицеры подойдут. В конце концов я же офицер и должен решать сам, а не ждать, что кто-то решит за меня.

Я пошел к бараку солдат. Я был одет официально, при шашке и револьвере, в шинели с ремешками через плечи.

— Позови мне взводного унтер-офицера, — сказал я одному солдату.

Взводный явился неторопливо, неряшливо одетый.

• Это бараки 1-го взвода 2-й батареи?
• — Да.
• Вы взводный?
• — Да.
• Застегните рубашку, подтяните ремень.

Он оправился.

• Отдайте честь по уставу.

Он отдал.

• Вы делали перекличку?
• — Нет.
• Почему?
• Солдаты спят еще.

После училища мне было дико это слышать.

• Что?! Выведите их немедленно.

Он пошел по бараку крича:

• На перекличку, выходите все.

Никто не тронулся. Солдаты лежали на двухэтажных нарах, смотрели на меня с любопытством, но не двигались. Взводный вернулся.

• Они не хотят.

Я побледнел.

• Все унтер-офицеры сюда. Поднимите солдат.

Я встал в широко распахнутых воротах барака. Барак был длинный и там были вторые ворота. Дневальный принялся мести около меня. Унтер-офицеры бегали крича, но мне казалось, что повернув мне спину, они корчили гримасы, потому что, глядя на них, солдаты смеялись.

«Что же я буду делать?» — спросил я себя.

Один солдат, лежа на верхней полке прямо против меня, усмехнулся, глядя на меня:

— Этот еще молодой. Он думает, что мы его послушаемся…

Он не договорил, так как кровь ударила мне в голову. Я вырвал метлу у дневального и со всего размаха смазал метлой его по физиономии. Затем в бешенстве я пошел по бараку, раздавая удары метлой направо и налево.

Эффект был поразительный. Солдаты как по команде скатились с нар и, на ходу натягивая сапоги и штаны, побежали строиться.

Весь дрожа от возбуждения, я за ними последовал. Унтер-офицеры, уже подтянутые и без гримас, командовали.

Двери других бараков распахивались, и все новые потоки солдат бежали строиться. Им не было конца. Все время прибывали новые. Когда наконец все были выстроены, я находился перед громадным фронтом, вероятно, до двух тысяч человек. Была ли это батарея или вся бригада, я не знал. Их было слишком много для меня одного.

Взводный скомандовал: «Батарея, смирно!» и подошел ко мне с рапортом. На этот раз он показал воинскую выправку.

— Делайте перекличку.

Перекличка шла, вероятно, с пятого на десятое, я проверить, конечно, не мог. Перекличка окончилась. Я достал из-за рукава расписание занятий. Было время занятий при орудиях.

— Взводный, ведите наш взвод к орудиям.

Колонна прошла передо мной. Я молча и строго осматривал людей и за ними последовал. Люди образовали группы вокруг орудий. Унтеры объясняли части. Я ходил взад и вперед, останавливаясь, чтобы послушать.

Меня удивляло, что ни один из пятидесяти шести офицеров не появляется, хотя было уже восемь часов с лишком.

Прибежал солдат.

• Господин прапорщик, командир взвода вас требует.
• Сейчас иду. Взводный, продолжайте занятия. (Вероятно, все пошли на митинг, как только я исчез за углом.)

— Что вы сделали?! — сказал взводный командир.

Я не понял, о чем он говорит, и вытащил бумажку расписания.

— Занятия при орудиях от 8 до 9…

• Да нет, я не об этом. Вы побили солдата!

• Ах да. Но это не имеет значения, потому что он это заслужил… Впрочем, мне кажется, что я побил нескольких.

• Тише, ради Бога, не говорите так громко… Идите к командиру батареи.

Капитан впустил меня в свой кабинет, услал писаря, сам закрыл дверь и повернулся ко мне.

— Что вы наделали, прапорщик?

• В чем дело, господин капитан?
• Вы ударили солдата.
• Так точно, господин капитан. Что мне было делать, когда он надо мной насмехался?
• Все же не бить его.
• Да, я знаю. Я должен был применить оружие, но…

• Молчите, молчите… Нас могут услышать… Идите к командиру бригады.
• Хм… Хм… прапорщик, что с вами случилось, что вы побили солдата?

Слезы выступили у меня на глазах.

• Господин полковник, что я сделал преступного? Я поступил, как каждый офицер поступил бы на моем месте, если солдат над ним насмехается.

• Хм… Хм… Да, конечно… Нет, конечно, вы не правы. Времена переменились. Не понимаете вы, что у нас революция и нужно обращаться осторожно с солдатами.

• Господин полковник, уверяю вас, что это им пошло на пользу. Вы бы посмотрели, как они побежали строиться и вдруг стали опять солдатами. Если бы все офицеры проявили бы твердость, то армия была бы спасена.

• Замолчите, замолчите… Хм… конечно… Не возвращайтесь в батарею. Идите в собрание, я пришлю адъютанта через несколько минут.

В собрании я подсел к столу, за которым было много знакомых. Но все замолчали и один за другим разошлись. Я остался один, кругом пустота. Даже соседние столики опустели. Я понял, что происшествие уже известно и мне боятся подать руку, боятся солдат.

Адъютант вошел и протянул мне бумажку. Это был приказ отправляться на фронт.

— Полковник освобождает вас от прощального визита ему и командиру батареи. А я вам советую поскорей уехать отсюда. Солдаты могут вас убить. Не идите на трамвайную остановку, возьмите другое направление. Желаю успеха.

Можно сказать, что служба моя в Москве была недолгой.

Я думаю, что подлость и трусость начальства были причиной разложения армии. Солдаты, как дети. Если их распустить, они становятся невыносимы, а потом опасны. Трудно опять взять их в руки. После запасной бригады мне понятно, почему в Октябре против большевиков выступило так мало офицеров. Большинство струсило и старалось спрятаться. Как будто можно было спрятаться! Ну попали в тюрьмы и лагеря. И сами виноваты.

НА ФРОНТ

Меня назначили на Юго-Западный фронт. Штаб фронта находился в Житомире, оттуда меня послали в штаб армии в Бердичев и потом в штаб 12-го корпуса в Проскуров. Всюду я просил меня назначить в 64-ю артиллерийскую легкую бригаду, потому что она работала с 64-й пехотной дивизией, где служил брат в Перекопском полку. Через Казатин я доехал до Жмеринки. Но тут поезда почему-то не шли, и комендант предложил мне ехать на подводе, за что я и ухватился с радостью. Таким образом я видел новые места и ночевал в чисто еврейском местечке, где меня угостили “рыбой-фиш” (фаршированная щука, вкусно). Наконец я подъехал к большому селу Пятничаны, где находился штаб 64-й дивизии и бригады (артиллерийской). Меня назначили во 2-ю батарею. В штабе дивизии меня ждал денщик брата и отвез меня в Бурту, маленькую деревушку, где стояли 1-я и 2-я батареи и помещался командир дивизиона (3-х батарей). Подъезжая к Бурте, я все спрашивал денщика, где фронт?

— Да вот, — тыкал он в пространство.

• Далеко?
• Зачем? Сейчас, за этим бугром.
• Почему не слышно выстрелов?
• Так днем не стреляют, только ночью.
• А где полк брата расположен?
• Да ось в этой деревне по-над рекой. (Река Збручь, старая граница.)
• Я представлюсь командиру и потом приду к брату, скажи ему.

— Лучше идти по шоссе. Напрямик ближе, но австрийцы даже по одиночному человеку стреляют из артиллерии.

Я представился командиру батареи, капитану Коленковскому, был радушно принят офицерами и поместился вместе с ними в одной хате.

КРЕЩЕНИЕ ОГНЕМ

Мне не терпелось навестить брата, увидеть окопы, нашу пехоту, проволоку и, конечно, противника. Я отпросился у Коленковского.

— Будьте осторожны. Идите по шоссе, это небольшой крюк, но по шоссе редко стреляют. Было бы глупо быть раненым сейчас же по приезде.

Я, конечно, пошел прямиком через поле. Деревня была видна верстах в двух. Посреди поля было небольшое кладбище с деревьями. Я должен был пройти мимо, но до него было еще далеко. Вдруг что-то зашипело в воздухе, вблизи кладбища взорвалась австрийская граната. Я не слыхал выстрела. Первый снаряд!

Должно быть, дальнобойная сто пять миллиметров, подумал я как специалист.

Еще одна граната лопнула в самом кладбище, и один крест полетел в воздух.

— Стреляют зря, снарядов много.

Стрельба прекратилась. Я было подумал обогнуть кладбище, но успокоился и пошел мимо.

Тут-то оно и началось.

Австрийцы просто пристрелялись и ждали, пока я подойду к пристрелянному месту. Лопнули одна, две, три гранаты шагах в шестидесяти, и вдруг одна шлепнулась у самых моих ног, ушла глубоко в землю и появился всего лишь дымок.

“Камуфлет, слава Богу”, — мелькнуло у меня в голове, и я с запозданием упал на колени. Откуда-то появились два солдата. Я вскочил и подбежал к ним.

— Как вам повезло. У самых ног и не разорвался.

Австрийцы почему-то больше не стреляли.

Испугался я по-настоящему только вечером, когда сообразил, что вел себя глупо. Сам накликал огонь австрийцев. Но мне чертовски повезло, все кончилось благополучно, и я был горд, что обстрелян. Камуфлетом называется снаряд, летящий издали и зарывающийся глубоко в землю, так как падает почти вертикально. Взрыв не имеет силы поднять землю, и появляется лишь дымок. Камуфлеты случаются редко, так что мне действительно повезло.

ОКОПЫ

В деревне я нашел брата. Он меня еще не видел в форме. Потери в пехоте были большие. В батальоне было всего два офицера: командир батальона и брат. Это вместо двадцати двух офицеров по уставу. А в это время в Москве сидело пятьдесят шесть бездельников в одной батарее.

Я непременно хотел пройти по окопам. Брат ни за что этого не хотел. Но командир батальона, видя мое молодое рвение, решил пройти со мной и показать окопы противника.

— Будь осторожен, — просил брат, — нагибайся и не высовывайся.

Позиция была твердая. Прекрасные, глубокие окопы с ходами сообщения. Много проволоки, река Збручь, и на той стороне австрийская проволока и их окопы. В одном месте мы остановились, и командир батальона мне что-то показывал через амбразуру в навесе, имевшую, вероятно, размер 20 на 20 сантиметров. Он отклонил голову, и в это самое время в амбразуру цыкнула пуля и вонзилась в столб, поддерживающий навес.

— Ого, — сказал он просто. — Хорошо стреляют. На девятьсот шагов всадить пулю в такую маленькую дыру! У них прекрасные ружья Манлихера с оптическим прицелом и, вероятно, станком.

Ни слова о том, что он только что избег смерти. Ход сообщения шел зигзагами.

— Проходите побыстрей этот отрезок. Его обстреливают вон оттуда. В следующем можете задержаться.

Нам навстречу шел солдат, несший раненного в грудь и окровавленного солдата. Раненый был очень бледен. Пришлось прижаться к стенке, чтобы пропустить. Сознаюсь, мне стало тошно и захотелось домой.

Впервые мелькнула мысль, что тут и убить могут.

ОБСТРЕЛ БАТАРЕИ

На фронте положение было много лучше тыла. Здесь еще была дисциплина, офицеров уважали. Приказы выполняли. При мне было только два небольших боя. Офицеры брали меня с собой, чтобы научить и показать, как что делается. Раз мы были с поручиком Воиновым на батарее и вели редкий огонь. На наблюдательном пункте находился капитан Коленковский. Приказания передавались нам по телефону. Появился австрийский самолет. Воинов с большим неудовольствием сделал еще два выстрела. То, чего он опасался, и случилось. Самолет стал крутиться над нами, и прилетел тяжелый снаряд. Другой. Ясно, самолет корректировал стрельбу. Воинов приказал солдатам разойтись с батареи. Вдруг настал ад. Три тяжелые австрийские батареи стреляли ураганным огнем в течение 20 минут. Потом перерыв. Вой-нов не позволил солдатам идти на батарею. Он был прав, еще два раза по пять минут длился обстрел, с расчетом, что люди сбегутся смотреть. Потом все смолкло.

— Теперь можно идти. С немцами то хорошо, что все у них делается по правилам. Теперь они больше стрелять не будут и не стреляют вбок, где толпятся любопытные. Мы бы стреляли без правил и, наверное, нанесли бы поражения, а у нас по немецким правилам поражений нет.

Батарея выглядела ужасно. Все перерыто кругом. Три орудия получили прямые попадания, одна пушка перевернута. Один ствол был как отрезан, у другой исковеркан лафет, у третьей колесо. Бомба попала в склад снарядов, но они не детонировали, как бы им полагалось, а их разбросало как кегли.

Меня очень удивило, когда после осмотра Воинов доложил по телефону Коленковскому, что повреждения незначительны. Тут же привели все в порядок. Из трех попорченных орудий составили одно годное, а семиорудийную батарею перевезли ночью на заранее выбранную позицию. Батареи были восьмиорудийные, что было много удобней.

БОЙ

При перемене позиции батареи нужно было ее пристрелять по различным целям. Этим занялся Коленковский и брал меня с собой, чтобы научить. У батареи было три наблюдательных пункта во второй линии окопов. Мы следили за тем, чтобы австрийцы их не обнаружили. Ходили только по окопу и никогда днем в этом месте из окопа не показывались. Там были две землянки: малая для офицеров и большая для телефонистов. Обыкновенно офицеры дежурили на наблюдательном пункте посуточно. Мы пошли на наш главный наблюдательный пункт против излучины реки, где окопы ее пересекали. Были две великолепные цейсовские трубы. Коленковский пользовался одной, я смотрел в другую.

Он пристрелял несколько целей, которые под номерами записывались на батарее. Так что достаточно было приказать на батарею: “Цель номер такой-то. Огонь!”, и цель обстреливалась даже ночью.

Перед самой темнотой Коленковский вдруг вспомнил, что не пристрелял перешеек. Он выпустил несколько шрапнелей и скомандовал “отбой”.

Ночевали мы в блиндаже.

За час до рассвета вдруг все австрийские батареи заговорили разом. В телефон все орали — никакого толку добиться было нельзя. Наконец пехота нам сообщила, что немцы вышли из окопов на перешейке.

• Немцы?! — удивился Коленковский. — Хорошо, что мы вчера пристреляли перешеек. — И он приказал вести редкий огонь по перешейку.

• Почему редкий? — волновался я.

• Темно же, ничего не видно. А стрелять в белый свет не рекомендуется. Я стреляю только, чтобы поддержать мораль наших в окопах.

• А вспышки выстрелов не выдадут положение батареи? —

я хотел все знать.

• Нет. Вся австрийская артиллерия стреляет и невозможно отличить вспышки от разрывов.

Противник стрелял по окопам и по резервам. Ни наблюдательного пункта, ни батареи он не обнаружил. Так что мы могли стрелять спокойно.

Спокойствие Коленковского передалось и мне, и солдатам-телефонистам. А кругом царила паника. Наконец стало светать. Коленковский припал к трубе.

• Действительно немцы. Вы их видите?

     Я таращил глаза, но ничего не видел.

• Ну как же, на перешейке. Хорошо идут, не стреляют.

     Я все же не видел.

• Вот, на фоне низкого разрыва две фигуры.
• Ах, вижу.

Стало светлей и я ясно их видел.

Коленковский стал стрелять беглым огнем и низкими разрывами шрапнелей.

— А, начинают стрелять, значит, волнуются.

Он приказал стрелять комбинированным огнем шрапнели и гранат.

- Хоть шрапнель дает большую поражаемость, но граната действует на нервы, — пояснил он.

Действительно, немцы легли. Вторая цепь вышла из окопов и первая поднялась было, но, встреченная беглым огнем, замялась вновь, залегла и потом отошла в окопы.

— Вот и все, — сказал Коленковский.

Конечно, еще с час заливались пулеметы, ухала артиллерия, неистовствовал телефон, но бой был окончен.

Наша пехота не выдержала огня австрийских батарей и покинула окопы. Остались в окопах только офицеры и команды разведчиков. Мимо нас проходили раненые и нераненые. Это был единственный и небольшой бой, который я пережил на фронте.

В один прекрасный день австрийская дальнобойная батарея обстреляла Бурту новыми снарядами двойного действия. Снаряды эти никуда не годились. Шрапнель задерживалась громадной головкой-гранатой и не имела поражающей силы, а головка-граната летела кувырком и не взрывалась. Меня назначили адъютантом командира дивизиона, довольно придирчивого полковника. Но он уехал в штаб заменять ушедшего в отпуск командира бригады генерала Невадовского. Так что я жил один в хате и изнывал от безделья. Ходил по-прежнему дежурить на наблюдательный пункт 2-й батареи.

Я сделал глупость: поднял неразорвавшуюся головку австрийского снаряда и поставил на стол, хоть знал, что это опасно. Пришел молодой офицер из 1-й батареи и стал вертеть головку.

- Оставьте ее, это очень опасно.

— А, боитесь?

И этот недоумок стал колотить по гранате чем-то.

Вижу, что дурак. Чем-то отвлек его внимание. Он ушел, а я разделся и хотел лечь, когда вспомнил гранату. Надо ее немедленно унести, а то такой дурак наделает беды.

На дворе был трескучий мороз.

Унесу завтра... Нет, сейчас. Она же может каждую минуту взорваться.

Надел туфли, накинул шинель, взял гранату и вынес. Хотел ее закопать, но земля была как камень — промерзла. Положил гранату в канаву и закрыл ее мусором. Быстро вернулся в теплую хату.

На следующий день пошел дежурить на наблюдательный пункт. Приходит мой денщик с обедом.

- Послушай, Петр, только позавчера дал тебе новую гимнастерку, и она уже разорвана.

• Это от австрийской гранаты. Разорвало осколком.
• Что ты рассказываешь. Австрийцы сегодня не стреляли.

• Нет. Дети нашли давешнюю гранату и стали с ней играть. Я как раз шел около хаты, когда фаната у них лопнула и трех убила. Двоих у нашего хозяина.

Когда он ушел, я подумал: “Наверное, моя граната”.

Так оно и оказалось.

Брат уехал в отпуск в Москву.

Большевики захватили власть в октябре. Но до нашего отдаленного фронта их власть дошла в ноябре, и то постепенно. Я очень волновался за брата. Наверняка он участвовал в боях в Москве, Известий не было. Наконец явился его денщик. Брат был ранен в боях в Москве в ногу. Денщик приехал за его вещами и привез мне расписки, чтобы я получил жалованье брата.

МЕТЕЛЬ

По окончании училища я получил прекрасное седло и старался как можно чаще ездить верхом. Часто ездил к зубному врачу, в штаб, в 3-ю батарею, где познакомился с офицерами, между ними с поручиком Абрамовым, но тогда я его не запомнил.

Раз мне пришлось ехать на санях на паре дивизионных лошадей в штаб Перекопского полка, чтобы получить жалованье брата. Мы, солдат-кучер и я, выехали очень рано. Дорога была очень хорошая, снегу немного. Но нам пришлось проехать верст шестьдесят, пока мы отыскали штаб полка. Как водится, никто точно не знал, где он находится. Получив деньги, мы поехали обратно, и, когда достигли Петничан, стало темнеть. Офицеры штаба предложили мне переночевать у них, но я их мало знал, и мне казалось, что мы легко проедем двенадцать верст, оставшихся до Бурты. И мы поехали.

Пока ехали оврагом, все шло хорошо, но когда выехали в степь, стало совсем темно и поднялась метель. Вдоль дороги шли жерди с телефонной проволокой. Но в темноте их было плохо видно. Доехали до большого стога соломы, взяли направление на Бурту. Но вскоре жерди исчезли, и мы снова приехали к стогу. Опять взяли направление и... опять приехали к стогу.

- Что за черт! Видно, леший нас крутит.

Взяли опять направление и старались не поворачивать влево. Но вскоре все исчезло в метели — и направление, и дорога, и жерди. Даже по ветру нельзя было ориентироваться. То он дул в лицо, то в спину. Лошади выбились из сил и стали останавливаться. Теперь я был бы рад вернуться к стогу — зарывшись в солому, можно было бы провести ночь. Мой возница стал хныкать и причитать, что мы погибнем тут, замерзнем. Я был в растерянности и молчал.

Вдруг мы на что-то наткнулись. Это был окоп и даже со спуском для лошадей. Я решил тут и заночевать. Лошадей распрягли, завели вниз и загородили выход санями. Я ощупью собрал немного соломы, забрался в угол, снял шинель и в нее закутался. Несмотря на холод, я заснул.

Когда я проснулся, сияло солнце, в двадцати саженях от нас было шоссе, которое мы так искали вчера. А в версте была Бурта. Я разбудил солдата, предоставил ему запрячь лошадей, а сам бегом побежал в Бурту, в свою теплую хату, где с наслаждением напился чаю. Водки я еще не пил.

ПЕРВЫЕ МЕРЫ БОЛЬШЕВИКОВ

Армия постепенно разваливалась. Сперва наступил а тишина, а затем братания. Большевики надеялись таким образом достигнуть мира. Это было на руку австрийцам — они могли использовать резервы в другом месте. Было странное состояние: не мир и не война.

Одной из первых мер комитетов солдат было отобрание денщиков у офицеров. Мой денщик вовсе не хотел возвращаться на службу в батарею, и я не был намерен его отсылать. Тогда я отправил его в отпуск и поручил ему отвезти домой все мои многочисленные вещи и седло. Затем я позволил ему не возвращаться в батарею, а ехать в свою деревню. Он честно отвез мои вещи домой. Ведь ничего не мешало ему их у меня украсть, но между денщиками и офицерами возникала дружба, и они по большей части были верны.

Исчезновение моего денщика не понравилось комитетам.

Мой хозяин взялся за умеренную плату топить печку, мести хату и стирать мое белье. Я предвидел, что рано или поздно мне придется покинуть фронт, и поэтому я оставил у себя только один чемодан и походную постель.

БЕГСТВО С ФРОНТА

Вернувшись утром с наблюдательного пункта, я разулся и лег на кровать. Вошел унтер-офицер дивизиона, прибывший из Петничан, где находился обоз дивизиона. В Бурте были я, три разведчика для посылок и кучер с парой лошадей. Все остальные люди и лошади дивизиона находились в тылу в двенадцати верстах. Унтер-офицер довольно небрежно поздоровался и остался стоять у двери. Я спросил, какие новости в обозе. Он сказал о людях и лошадях обоза и, приняв независимую позу, сообщил о происшедших выборах начальников — последней моде большевиков. Большинство старых офицеров было выбрано на их старые посты, но не молодые офицеры.

— Вам тоже придется оставить эту квартиру. Новый адъютант дивизиона уже выбран.

— Кто это? -Я.

Я бросился к своему револьверу, который висел на поясе над кроватью. Револьвера не было. Мой жест, видимо, предвидели и его украли заранее. Но шашка была. Я ее выхватил из ножен. Унтер-офицер мигом скрылся. Я старался попасть голыми ногами в туфли, но при моем возбуждении попал только в одну. Так с одной босой ногой бросился за унтер-офицером.

Улица была пуста. Я побежал в хату к разведчикам. Был снег и мороз, но я ничего не чувствовал. Я вихрем ворвался в дом. Солдаты стояли с карабинами в руках на изготовку. Я не обратил на них никакого внимания, отстранил рукой карабины и пошел заглянуть за большую печь. Там никого не было (к счастью, думаю я теперь).

Дрожа от возбуждения, я повернулся к солдатам. Их карабины, направленные вначале против меня, тихо, едва заметно опускались. Приклады коснулись пола, и солдаты оказались в положении “смирно”. Но я отдал себе отчет в этом только после. В тот момент я был слишком взволнован. Прерывающимся голосом я сказал:

Унтер-офицер объявил... что он выбран... Я же вам говорю... что ничего не изменится... пока я здесь... Поняли?

— Так точно, господин прапорщик. В это время я опустил глаза и с удивлением увидал в своей руке обнаженную шашку и мою голую ногу. Это меня смутило, и я, ничего больше не прибавив, ушел к себе. На этот раз было очень холодно и даже больно идти по снегу босой ногой.

Я пошел доложить о происшедшем капитану Коленковскому. Он внимательно меня выслушал.

— Как ваш начальник я вас не одобряю, — потом, помолчав: — Но, вероятно, я поступил бы так же, будь я на вашем месте и в вашем возрасте, — опять помолчал. — Постараемся обратить это в шутку, потому что я боюсь, что будут последствия.

Несмотря на возбуждение, усталость взяла свое, и, вернувшись к себе, я заснул. Разбудил меня телефон. Я услыхал свое имя. В то время телефоны не выключались. Можно было слышать все разговоры. Я взял трубку, замер и слушал. Потому что голос моего унтер-офицера говорил:

• Товарищ комиссар, прошу вас арестовать прапорщика Мамонтова.
• Что он сделал, ваш прапорщик?

• Он противился выборам начальников и гнался за мной с шашкой наголо.
• Ну так арестуйте его.

• Хм... Я предпочел бы, чтобы вы это сделали. Я сомневаюсь, чтобы наши солдаты исполнили мое приказание. Трудно ведь арестовывать своего офицера. Вы же знаете...

• Хорошо, товарищ, я пошлю в Бурту двенадцать конных. Надеюсь, этого достаточно?

— Конечно, вполне. Прощайте, товарищ. Разговор был окончен.

Я пошел к Коленковскому и застал его одного.

— Вам повезло. Вы предупреждены. Конные прибудут сюда через два часа. Нужно, чтобы вы исчезли до их появления. Напишите себе отпуск и приложите печать дивизиона. Я подпишу за командира, вы поставите какую-нибудь подпись за комиссара. Вероятно, вашим солдатам поручено за вами следить. Пошлите их поодиночке как можно дальше с очень важными посланиями (три креста). Затем пошлите кучера ковать лошадей. Когда вы убедитесь, что они действительно уехали, попросите хозяина хаты запрячь своих лошадей, взять ваш чемодан, покрыть его соломой и ждать вас на повороте. Вы к нему придете, делая вид, что гуляете, сделав большой крюк. Уезжайте в Каменец-Подольский и дальше в Москву. Не нужно говорить ничего другим офицерам, я им потом расскажу. Идите и не теряйте времени. И Бог вам в помощь.

Все произошло, как он сказал. Я договорился с хозяином, бросил свою шашку в колодец, надел шинель внакидку и, посвистывая и помахивая прутиком, пошел в другую сторону. Отойдя от деревни, я посмотрел, не следят ли за мной. На улице стояли солдаты и смотрели в мою сторону. Тогда я стал бросать снежки. Это невинное занятие, видимо, их успокоило, они вошли в дома.

Я продолжал прогулку. Дойдя до кургана, я обернулся — улица была пуста. Тогда, скрываясь за курганом, я изменил направление и пошел к шоссе, где меня ждал хозяин. Я сел в сани, и он погнал лошадей.

В КАМЕНЦЕ-ПОДОЛЬСКОМ

Попав в Каменец, в двадцати пяти верстах от Бурты, я себя почувствовал в безопасности. Конечно, конные не станут за мной гнаться, а унтер-офицер будет рад от меня избавиться.

Оставалось доехать до Москвы, а это было непросто. Армия демобилизовалась без всякого плана, простым дезертирством. Толпы вооруженных людей дезорганизовали транспорт. Поезда из теплушек ходили редко, без всякого расписания. Их брали штурмом на каждой станции. Громадные толпы озверелых солдат легко поддавались демагогической пропаганде большевиков. Офицеров убивали, выбрасывали на ходу из вагонов. Особенно были страшны пересадки на узловых станциях. Тут шумела солдатня. Влезть в поезд было почти немыслимо. Люди дожидались по неделям.

Только что я поместился в комнате гостиницы, в дверь постучали. Вошел улыбающийся еврей.

• Здравствуйте, господин офицер, как вы поживаете? Не нужно ли вам чего-нибудь? Я могу достать вам все, что вы хотите.

- Спасибо, мне ничего не нужно.

- Не говорите этого. Наверное, вам что-нибудь нужно. Девочку? Паспорт? Оружие? Штатский костюм? Нет? Ну отдыхайте. Я зайду завтра.

Он пришел на следующий день.

• Здравствуйте, господин офицер, чем могу служить?
• Вы говорили об оружии. Я хотел бы купить револьвер.

• В добрый час. Доверьтесь мне. Вам лучше не выходить на улицу. Город полон солдат, которые пристают к офицерам. Вы мне скажите, что вам нужно, и я принесу вам сюда... Значит, револьвер. Какой системы? Патроны?

Он продал мне револьвер, хлеба, колбасы, сала, муки. Доставил меня и мой чемодан на вокзал, втиснул в переполненный вагон. У него всюду были связи и свои люди.

• Вот, — сказал он улыбаясь, — а вы говорили, что ни в чем не нуждаетесь.
• Я был не прав. Без вас я едва ли смог бы уехать. Спасибо вам.

— Счастливого пути.

В МОСКВУ

Ночью поезд пришел в Шепетовку, узловую станцию. Дальше он не шел. Я вылез из вагона, не зная, что мне делать. Вдали вокзал шумел от массы народа. Проходил железнодорожный служащий.

- Скажите, как я мог бы добраться до Москвы?

- Вам везет. Вот этот состав идет прямо в Москву и вскоре отойдет... Не ходите на вокзал, там полно солдатни.

Я влез в темную теплушку. Нары были заняты, но место было. Я сел на доску-скамью перед печкой, спиной к двери. Действительно, поезд вскоре тронулся. Через карман шинели, который я прорезал, я положил руку на револьвер в кармане штанов и заснул в сидячем положении.

Когда я проснулся, был день. Я приоткрыл глаза и тотчас же их опять закрыл, делая вид, что сплю. Нащупал револьвер в кармане. Только бы он не зацепился, когда буду его вытаскивать! Вокруг меня стояли солдаты и возбужденно обсуждали мою персону.

- Конечно, это офицер. Посмотрите на кожаный чемодан и штаны с кантом.

А я-то думал, что, сняв погоны, кокарду и шпоры, я сделался неузнаваемым.

Голоса становились все возбужденнее. Я подумал: “Дверь приоткрыта, и поезд идет, видимо, медленно. Если до того дойдет, то я стреляю и выпрыгиваю из поезда. Главное, чтобы курок не зацепился”.

Но был один голос примиряющий.

- Вы же видите, что он артиллерист (черные петлицы). Артиллеристы все походят на офицеров... Чего вы к нему пристали? Подумали бы лучше об украинцах, которые грабят поезда, идущие в Москву, под предлогом, что ищут оружие.

Это отвлекло от меня внимание, и все стали горячо обсуждать украинский вопрос. Постепенно страсти как будто улеглись, и я счел возможным проснуться.

Чтобы не участвовать в разговорах и не выдать моим выговором своего буржуазного происхождения, я сел в раскрытых дверях товарного вагона, ноги наружу. Какой-то солдат оперся о притолоку надо мной. Он сделал несколько общих замечаний о погоде и вдруг тихо спросил:

- Вы офицер?

Я на него посмотрел, секунду поколебался. -Да.

— Я тоже. Но вы плохо замаскировались. Не выходите из вагона. Они постепенно к вам привыкнут. Если вам что-нибудь понадобится, вон в углу, тот, который на нас смотрит, это мой денщик, обращайтесь к нему, но не ко мне. Я больше с вами говорить не буду. — И он ушел и лег на нары.

“А, — подумал я, — у меня тут есть союзники. Это утешительно. Значит, это он отвлек от меня внимание солдат”.

Вскоре все же закамуфлированный офицер перешел в другой вагон. Вероятно, испугался своей откровенности.

Путешествие до Москвы длилось одиннадцать дней и было сплошным кошмаром. На каждой станции я боялся, что влезут новые и опять пойдут разговоры об офицерах. Население вагона объединяло стремление не пускать новых. Понемногу ко мне привыкли. У меня были с собой хлеб и колбаса, но воды не было, а ходить на станциях к водопроводу я боялся.

Раз как-то один солдат предложил мне чаю.

— Нет, спасибо.

- Чего нет? Возьми. Я же вижу, что у тебя нечего пить. Сегодня утром ты ел снег. Возьми и пей.

Я взял и выпил с наслаждением, потому что действительно страдал от жажды. Поезд подходил к какой-то большой станции. Тогда, чтобы не пускать новых, приоткрывали дверь, и все толпились у входа. Создавалось впечатление, что вагон полон до отказа. Громадная толпа ожидала поезд. Наши ругались, толкались, но никого не впускали.

Один матрос, свирепого вида и до зубов вооруженный, рассердился, что его не впустили. Он крикнул толпе вокруг него на перроне:

- Товарищи, отойдите маленько. Я дам подарок этим сволочам, которые нас в вагон не впускают!

И он стал отстегивать ручную гранату от пояса. Толпа отхлынула, защитники двери также бросились внутрь вагона, оставив дверь открытой.

Я кинулся к двери, захлопнул ее и, держа затвор, крикнул:

- Закройте люки!

Оба верхние люки, выходящие на платформу, были моментально закрыты. Наступило гробовое молчание в ожидании взрыва.

Поезд тронулся и стал набирать скорость. Взрыва не было.

- Вот, — сказал чей-то голос в темноте. — Вы все говорите — офицер да офицер... А он нас спас. Иногда и офицер бывает нужен.

• Правильно. Не захлопни он двери, этот выродок непременно бросил бы гранату.
• Матросы, как звери, они не задумываются перед преступлением.

С этих пор меня признали. Угощали едой и чаем и не упоминали больше об офицерах.

Наконец Москва. Поезд пришел в два часа ночи. Двое солдат отнесли мой чемодан до извозчика. Мы пожали друг другу руки и пожелали счастья.

— Мы сейчас поняли, что вы офицер. В соседнем вагоне выкинули офицера на ходу. Но мы не такие. Мы хорошо с вами обращались. Ведь не все офицеры плохие, есть и хорошие.

Я всего пробыл на фронте пять с половиной месяцев, но какое ни с чем не сравнимое чувство приехать домой!

Была ночь, улицы пусты. Но казалось, что каждый дом, каждое дерево меня приветствовали. Вот и наш дом. Поднимаюсь в лифте на четвертый этаж. Дверь нашей квартиры приоткрыта и горит свет. Мать стоит на пороге.

- Я чувствовала, что это ты.

Вспоминая мое бегство с фронта, я просто удивляюсь стечению благоприятных обстоятельств. У меня одно объяснение — молитвы матери.

Был февраль 1918 года. День своего двадцатилетия я провел в вагоне.

МОСКВА

ПРИЕЗД ДОМОЙ

Несмотря на одиннадцать дней пути в теплушке, не раздеваясь, где можно было спать только сидя и все время надо было быть начеку, прибыв ночью домой, я почувствовал такую радость и возбуждение, что спать не хотел.

Мы вскипятили чаю и поджарили привезенные мною хлеб и сало.

Особенно меня интересовало ранение старшего брата.

• Расскажи, как это было?
• Очень просто. Митя Тучков, который тоже был в отпуску в октябре 1917 года, пришел к нам:
• Пойдем?
• Пойдем.

Мы стали звонить к нашим родственникам и знакомым офицерам. Но все пустились в отговорки. Оказались трусливой дрянью. Нужно было их припугнуть, а не уговаривать. Так мы и пошли вдвоем в Александровское военное училище на Арбатской площади. Там были юнкера, вольноопределяющиеся и студенты. Около трехсот офицеров. Всего тысяча с небольшим бойцов. Может быть, были другие группы в других частях Москвы, но общее число офицеров не превышало семисот. А в Москве их были тысячи. Они не исполнили своего долга и за это жестоко поплатились. Со стороны красных были солдаты запасных полков и рабочие. Жители и крестьяне не участвовали.

Настоящих боев не было, были перестрелки и столкновения. Мы заняли Кремль. Пошли обедать к Николай Федоровичу, жившему против Кремля, а ночевали в Александровском училище.

Вечером следующего дня искали добровольцев, чтобы проехать на телефонную станцию, занятую нашими, но окруженную красными. Командовал Тучков. Поздно вечером мы отправились на машине, пять офицеров. С потушенными огнями нам удалось проехать несколько красных застав. Но на одном перекрестке мы попали под сильный ружейный огонь. Мотор заглох, морской офицер, управлявший машиной, был убит, у меня была прострелена коленка. Остальные выскочили и могли скрыться.

Я выбрался из машины и ковылял, ища, где бы спрятаться. Но все двери и ворота были заперты. Подходила группа красных. Я встал в нишу, но они меня заметили.

- Руки вверх!

Я сунул руки в карманы, забрал в горсти все патроны и, поднимая руки, положил патроны на подоконник, моля Бога, чтобы они не упали. Они не упали. Красные меня обыскали.

• Ага, револьвер!

• Ну конечно, — сказал я возможно спокойнее. — Я же офицер, прибыл в отпуск с фронта. Револьвер есть часть формы.

Это их как будто убедило, но они взяли револьвер. Подошла другая группа.

— Офицер? Да чего вы с ним разговариваете!

Один солдат бросился на меня со штыком. Каким-то образом мне удалось отбить рукой штык и он сломался о гранит дома. Это их озадачило.

• Что ты тут делаешь?

• Я возвращался домой, когда поднялась стрельба, и я был ранен шальной пулей. — Я откинул полу шинели. Кто-то чиркнул спичкой. Было много крови.

• Отведите меня в лазарет.

Они заколебались, но все же один помог мне идти. К счастью, поблизости был лазарет. Меня положили на носилки, и солдаты ушли. Но другая толпа появилась на их место.

— Где тут офицер?

Доктор решительно воспротивился.

— Товарищи, уйдите. Вы мне мешаете работать. Несмотря на их возбуждение, ему удалось их выпроводить. Доктор подошел ко мне.

— Они вернутся, и я не смогу вас защитить. Идите в эту дверь, спуститесь во двор и дайте эту записку шоферу. Поспешите, уходите.

Нога опухла, и я почти уже не мог ходить, в голове мутилось. Я собрал все силы и побрел. Самое трудное была лестница. Я чуть не потерял сознания. Во дворе стоял грузовик Красного Креста. Я протянул шоферу записку. Он не стал меня расспрашивать и помог влезть.

— Куда вас отвезти?

Я дал адрес хирургической лечебницы моей бабушки, на Никитской, и потерял сознание. По временам я приходил в себя. Мы пересекли несколько фронтов. То это были белые, то красные. Все нас останавливали. Шофер говорил:

— Везу тяжело раненного.

Люди влезали в грузовик, зажигали спички, и, так как было много крови, нас пропускали.

Наконец в лечебнице. Меня отнесли в операционную. Бабушка сказала доктору Алексинскому:

— Делайте что хотите, но сохраните ему ногу. И вот, видишь, я едва хромаю.

Положение бывших офицеров было неопределенно. Как бы вне закона. Но мы были молоды и беззаботны. В театрах все офицеры были в погонах, несмотря на угрозу расстрела. Ухаживали и веселились. Я вернулся в Путейский институт и сдал экзамены первого курса, кроме интегрального исчисления. Легко давалась мне начертательная геометрия и трудно химия.

ВИНО

Жизнь в Москве в 1918 году была странная. С одной стороны, ели воблу, а с другой — легко тратили большие деньги, так как чувствовали, что все пропало. Большевистская власть еще не вполне установилась. Никто не был уверен в завтрашнем дне.

Характерный пример. Вышел декрет: за хранение спиртных напитков — расстрел. Тут многие москвичи вспомнили о своих погребах. В начале войны, в 1914 году алкоголь был запрещен, и они из патриотизма замуровали входы в винные подвалы. И даже не помнили, что там у них есть.

Отец и еще трое составили компанию, которая покупала такие подвалы “втемную”. Заранее тянули на узелки — одному попадали редчайшие вина, другому испорченная сельтерская вода.

Каменщик проламывал дверь, возчики быстро грузили вино на подводы и покрывали бутылки соломой, и все моментально увозилось. И каменщик и возчики получали за работу вино и очень это ценили. Работали быстро и молча.

Отец привозил свою часть на квартиру Федора Николаевича Мамонтова, бутылок двести. Внимательно осматривал и отбирал бутылок двадцать. Потом звал повара и заказывал шикарный ужин по вину.

Я как-то присутствовал при этом и ушам своим не верил.

- К этому вину нужен рокфор, а к этому — оленье седло с шампиньонами... Патэ де фруа гра непременно с трюфелями. Конечно, кофе... — и в этом роде.

Это когда кругом голодали и достать ничего нельзя было. Но за вино все доставалось. Повар без удивления записывал и забирал все остальное вино как валюту.

Отец служил в коннозаводстве и хорошо зарабатывал. Он приглашал четыре-пять человек знатоков и потом, чтобы вино исчезло (мог ведь быть донос), человека четыре молодых. Мы с братом всегда фигурировали. Нас называли “помойкой”, и наша обязанность была после ужина вылакать все вино. Не выливать же его в помойку. Стол был прекрасно накрыт, со многими стаканами у каждого прибора. Отец предупреждал нас вначале не пить, а пригубливать, чтобы не потерять вкус.

— Обратите внимание, — говорил отец, — это настоящий бенедектин, сделанный еще в монастыре, а не на фабрике. Уника... А это столетний коньяк, такого вам уже в жизни пить не придется... А вот бургундское, Шамбертен. Про него Дюма писал, что д'Артаньян пил его с ветчиной. Ничего Дюма в вине не смыслил. Вот для него и создали патэ де фруа гра с трюфелями — попробуйте.

Сам отец ничего не пил, у него были больные почки... Но вино знал, значит, раньше много пил, иначе как бы он узнал? По окончании ужина отец командовал:

- Ну помойка, вали!

И мы дули вино стаканами.

— Эх, — сказал кто-то из старших. — Этот Шамбертен нужно бы пить на коленях, а они его лакают стаканами. Дикие времена.

Оставались одни пустые бутылки, и их уносили. Действительно времена были дикие. Пир во время чумы.

РЕГИСТРАЦИЯ

Нас, конечно, тянуло на Дон, но нужно было преодолеть инерцию. Этому помогли сами большевики, объявив регистрацию офицеров.

Те, кто не явится на регистрацию, будут считаться врагами народа, а те, кто явится, будут арестованы. Трудный выбор, как у богатыря на распутье.

Регистрация происходила в бывшем Алексеевском военном училище в Лефортове. Мы отправились посмотреть, что будет.

На необъятном поле была громадная толпа. Очередь в восемь рядов тянулась на версту. Люди теснились к воротам Училища, как бараны на заклание. Спорили из-за мест. Говорили, что здесь 56 000 офицеров, и, судя по тому, что я видел, это возможно. И надо сказать, что из этой громадной армии только 700 человек приняли участие в боях в октябре 1917 года. Если бы все явились, то все бы разнесли и никакой революции не было. Досадно было смотреть на сборище этих трусов. Они-то и попали в Гулаги и на Лубянку. Пусть не жалуются.

У нас здесь было много знакомых. Собрали совет. Что делать?

Во-первых, решили узнать, что творится на дворе Училища, обнесенного стеной. Поговорить с кем-нибудь побывавшим на допросе. Эта миссия выпала мне и Коле Гракову, который кончил это самое Училище. Мы обошли здание кругом и убедились, что из него никто не выходит. В стене двора были пробоины от снарядов. Через одну из пробоин мы могли поговорить с офицером, находящимся внутри двора.

— Только не входите сюда, нас задерживают как пленных...

Красный юнкер, часовой, подошел.

• Запрещено разговаривать с арестованными.

     У него была симпатичная морда.

• Скажите, что делают с офицерами?

Он заколебался, оглянулся во все стороны и сказал:

— Чего вы, собственно, дожидаетесь? Оцепления? — И он быстро отошел.

Он сказал достаточно. Мы вернулись к брату и рассказали виденное и слышанное. Решили уйти, не являться. Но раньше посеять панику среди толпы, чтобы все разбежались. Это было нетрудно сделать, потому что все пришли неохотно. Мы пошли вдоль рядов. Когда видели знакомого, а это случалось часто, то громко, чтобы все слышали, говорили:

— Уходите скорей. Мы обошли здание — никто не выходит. А сейчас будет оцепление.

Люди заволновались и стали выходить из рядов. Какой-то тип схватил меня за руку.

— Что вы рассказываете? Следуйте за мной.

Но я его очень неласково оттолкнул.

— Ах, гадина, красный шпион.

Окружающие надвинулись угрожающе и стали пинать его ногами в задницу. Тип предпочел скрыться.

Мы достигли своей цели, ряды расстроились, толпа заволновалась.

- Теперь давайте утекать сами.

Когда мы перешли мост, появились вооруженные матросы. При их виде толпа офицеров бросилась врассыпную. Мы пошли малыми улицами.

Офицеров объявили вне закона. Многие уехали на юг. Знакомые стали нас бояться.

НА УКРАИНУ

Мы убедились в полной неспособности разных организаций помочь нам уехать на юг. Даже сомневаюсь, были ли таковые организации, а если были, то не провокаторские ли? С ними еще чего доброго вляпаешься. Лучше просто рассчитывать на свои собственные силы. Однажды в коридоре брат мне сказал:

• Поедем?
• Поедем. Когда?
• Сейчас. Чего тянуть?
• Хорошо, поедем.

Это было все.

Мать молча уложила наш общий очень маленький чемодан. Отец проводил на Брянский вокзал, дал денег, благословил. Мы расстались навсегда. Он умер от тифа в 1920 году.

Железнодорожник провел нас и посадил в товарный вагон. Поезд тронулся на юг в неизвестность.

На следующий день мы приехали на последнюю большевистскую станцию Зерново. Дальше была Украина, занятая немцами.

Нам повезло — в Зернове контроля не было. Я остался на станции, а брат пошел на рынок. Нашел крестьянина из Украины, который взялся нас довести за 100 рублей. Пока что он посоветовал выйти из местечка, лечь в пшеницу и дожидаться вечера и его прохода по дороге. Что мы и сделали.

Когда вечером крестьянин проехал, за ним следовала целая группа. На возу сидела его жена, сварливая баба, были мешочники, идущие за мукой, была семья буржуев и три немца военнопленных. Ирония судьбы — мы, русские офицеры, доверяли больше всего немцам, недавним врагам, потому что они явно бежали от большевиков. Мы немного говорили по-немецки. Мы долго шли за телегой крестьянина. Наступила лунная ночь.

• В этой деревне находится первый пост большевиков.

Обошли деревню большой дугой. Шли еще час.

• Вот тут второй пост.

Обошли и его.

— В этой деревне, которую мы обходим, находится третий и последний пост. Это самый плохой, потому что он посылает патрули.

Уже в течение некоторого времени жена крестьянина была сердита. Она должна была уступить место на телеге отцу семейства и ребенку, которые не могли больше идти пешком. Муж не купил ей обновы. Она стала придираться к мужу высоким злым голосом. В тиши ночи голос ее разносился далеко, большевики могли услышать.

• Да замолчи ты, ведьма! — зыкнул на нее отец семейства. — Ты нам накликаешь беды.
• Сам ты черт, — завопила баба.

— Если ты не замолчишь, я тебя зарежу. Он вытащил перочинный нож.

• Ах так? Ну ты увидишь, что будет. Караул! Караул! Режут!

• Что я могу сделать с сумасшедшей? — сказал испуганный крестьянин. — Бегите скорей, красные непременно явятся. По этой дороге направо, около оврага налево, потом возьмите вторую дорогу направо, и там граница недалече.

Немцы и мы двое побежали. Повернули направо, вот и овраг, но дорога сворачивает направо, а не налево.

— Главное не потеряться, лучше подождать.

Мы отошли шагов на сто от дороги и залегли в траве. Вскоре проехал наш крестьянин. Мы подождали, чтобы убедиться, что за ним не следуют, и пошли за ним на некотором расстоянии.

Я сделал ошибку — остановился для нужды. Немцы и брат ушли вперед. Я догонял их бегом, когда с обеих сторон дороги из пшеницы встали солдаты и приставили штыки к моей груди.

— Стой!

Молнией мелькнула мысль: бежать? А брат?.. Я остался. Эх были бы вместе, мы бы убежали. Немцы, те убежали. А брат остался из-за меня.

Солдаты отвели меня на место, где вся наша группа была собрана, кроме немцев. Я встал поодаль от брата.

Были комиссар-большевик и человек сорок солдат. Было пять конных.

— Куда и зачем идете?

Все, и мы в том числе, сказали, что идем на Украину за мукой, так как в Москве голод. Комиссар объявил:

— Вы все можете идти, кроме вас и вас, — он указал на брата и меня.

— Почему, товарищ комиссар, вы хотите нас задержать. Мы все одной артели.

— Это верно? — спросил он у остальных. К нашему облегчению, они ответили: — Да.

• И все же вы оставайтесь.

Остальные радостно ушли.

• Но почему вы нас задерживаете?

— Вы хотите это знать? Ну что же, я вам скажу: морды у вас белые.

Дело портилось, он нас отгадал. Мы, конечно, отрицали.

— Я отведу вас в штаб, там решат, что с вами делать.

У нас не было желания идти в штаб — там нас, конечно, расстреляют. Нас не обыскали. Мы шли группой, разговаривая.

Улучив минуту, брат шепнул:

— Письма. Смотри, как я сделаю.

Нас снабдили рекомендательными письмами ко всем возможным белым генералам. Какая неосторожность и глупость. Каждое из этих писем было нам смертным приговором. Письма мы разделили. Часть была у брата, часть у меня.

Брат стал чесаться, что по тому времени было нормально. В вагонах были вши. Он засунул руку во внутренний карман, и я услыхал звук мятой бумаги. Я принялся говорить без умолку, чтобы отвлечь внимание. Брат сжал письма в кулаке, положил их в рот и стал жевать, отрывая маленькие кусочки, которые можно было незаметно кинуть. Кинуть большой кусок было нельзя из-за луны — его бы заметили. А так у него был вид, как будто он в задумчивости жует травинку. Я же говорил без умолку. Наконец заговорил и брат — он освободился от писем. Настал мой черед. Я вспомнил, что письма в бумажнике. Пришлось раскрыть бумажник в кармане и достать письма. Бумага была добротная, и когда я сжимал письма в кулаке, то мне казалось, что треск бумаги слышен на весь мир. Улучив мгновение, когда брат отвлек внимание, я засунул письма в рот. Письма не разжевывались, слюны не хватало, слезы бежали из глаз, тошнило. Усилием воли я заставил себя жевать медленно. Все обошлось благополучно. Освободившись от страшных улик, мы сами предложили комиссару нас обыскать. Он не захотел.

Мы шли по дороге в штаб. Брат посмотрел на одного из солдат.

• А тебя я знаю, только не могу вспомнить, где мы встречались. Откуда ты родом?
• Я владимирский.
• Из какой деревни?
• Из Никитовки.
• Никитовки?! Я хорошо знаю Никитовку, там я провел отпуск два года назад.

Я насторожился. Брат что-то затевал, потому что он не знал ни Владимира, ни Никитовки.

• Ты знаешь Никитовку? — удивился солдат.

• И как еще. Конечно, я тебя там видел… Ты, конечно, знаешь старую, как ее?.. Тетку Анну, согнутую, почти горбатую?

• Анну?.. Нет… Ах ты хочешь сказать тетку Марью?

• Ну конечно, тетку Марью. Как это я спутал. Тетка Анна совсем в другом месте… Как поживает старая, дорогая тетка Марья, ох и ворчунья. Ты-то ее знаешь?

• Как же мне ее не знать, когда она моя тетка.
• Вот те на! Значит, мы с тобой сродни. Странно в жизни — встретились, где и не думали.

Брат подробно расспросил о новостях из Никитовки, о семье Петра, нашего нового родственника, о тетке Марье. Петр был рад найти земляка и охотно рассказывал. Затем брат рассказал ему то же самое, немного варьируя. Так мы приобрели приятеля и даже «родственника» среди нашей охраны.

Другой солдат Павел таким же образом оказался в том же полку и участвовал в тех же боях. Верней, брат был там, где и он.

Они вспоминали бои (все бои ведь похожи), в которых участвовали, и растроганный солдат дал брату папиросу. Брат, хоть и не курил, но тут выкурил ее с явным удовольствием. Другие солдаты слушали с сочувствием. Брату удалось создать благожелательную атмосферу среди нашей стражи.

Тогда брат предложил устроить голосование о нас, что было тогда в моде, и, не дожидаясь согласия толпы, он взял организацию голосования в свои руки.

— Ты, Петр, — обратился он к нашему «родственнику», — что ты скажешь? Отпустить нас или нет?

Петр был в замешательстве. Наконец он вымолвил:

• Я не знаю… Я присоединяюсь к мнению большинства.

Формула была найдена.

• Один за отпуск, — считал брат. — А ты, Павел?

Павел повторил формулу.

• Два за отпуск. А ты?.. Ты?.. Ты, товарищ?.. Ты?

Все повторили формулу, кроме комиссара, спрошенного последним. Он заявил: «А мое решение — отвести вас в штаб».

— Что же это, товарищи? — воскликнул брат. — Сорок два голоса сказали отпустить, а один только против и хочет сделать по-своему, не обращая внимания на ваше голосование. Это превышение власти. Где же равноправие и справедливость, я вас спрашиваю, товарищи? Он думает, что он золотопогонный офицер и может делать, что хочет. Нет, товарищ, эти времена кончились. Теперь все равны перед законом. Нужно уважать народную волю, мнение большинства. Товарищи, неужели вы потерпите такое к вам отношение? Он поступает, как буржуй, презирая мнение народа. Прав я, товарищи?

Этот неожиданный оборот имел успех. Задние ряды заволновались. Раздались возгласы:

— Понятно, он прав.

— Ты что думаешь, комиссар, что ты лучше нас?

— За такие дела тебя и по морде смазать можно.

Видимо, комиссар не пользовался особой любовью. Он растерялся. Но вскоре он овладел собой.

— Товарищи, это хитрые контрреволюционеры, они вас обманывают.

Толпа смолкла. Дело снова портилось. Но комиссар сам не был уверен в своих людях. Он решил от нас отделаться.

— Идите вперед по этой дороге, — сказал он нам. — Мы сейчас вас догоним.

Но мы не хотели, потому что в таких случаях стреляют в затылок.

— Мы не знаем дороги, дайте нам двух провожатых.

Брат потянул за руки наших новых друзей. Мы отошли немного. Комиссар стал говорить тихим голосом, собрав людей в кружок.

• Петя, друг мой, ты бы должен был это устроить. Я вовсе не хочу идти в штаб, — сказал брат.
• Ты совершенно прав. Там расстреливают без допроса.

— Вот видишь. Пойди поговори с комиссаром по-хорошему. Чего он хочет? Я согласен заплатить ему бутылку водки.

• Ах, это дело. Подождите меня здесь, я с ним поговорю.
• Он вернулся очень скоро. Комиссар согласен.
• В добрый час. Сколько стоит тут бутылка?
• Сто рублей.

— Сто рублей! Как дорого. В Москве можно за сорок достать. Ну уж ладно. Сто, так сто.

Он отсчитал мелочью. Не надо было иметь богатый вид. Что могло помешать нашим друзьям нас ограбить?

— Вот сто рублей и три для тебя на выпивку.

Договор был заключен, но договор шаткий. Захочет ли комиссар его выполнить? Вероятно, он заключил его не добровольно — не намерен ли он нас пристрелить в последний момент? Самое трудное было теперь уйти от наших новых друзей. Мы вернулись к остальным. Комиссар что-то тихо говорил и при нашем приближении он замолчал. Брат пожал ему руку с чувством.

— Мы погорячились и наговорили лишнего, не в обиду будь сказано. Мир всегда лучше ссоры.

Брат больше не отходил от комиссара, не давая ему возможности сговориться со своими приспешниками (чтобы нас прикончить). Мы уселись в кружок, нам предложили папирос. Мы не курили, но взяли, курили и рассказывали московские новости.

Брат взглянул на луну. Нервы были так напряжены, что я понял без слов. Довольно большая туча подходила к луне. Через несколько минут стемнеет. Надо воспользоваться темнотой, чтобы уйти. В темноте у нас больше шансов скрыться от пуль и преследований. Туча закрыла луну. Мы поднялись.

• Очень приятно с вами разговаривать, но нужно поспешить найти наших компаньонов. Иначе они уйдут и увезут наши деньги на покупку муки (все придумано, чтобы облегчить уход).

Когда мы будем возвращаться назад, не задерживайте нас и, главное, не отберите муку… До свиданья, Петр. Поклонись от меня тетке Марье… До свиданья, Павел, я был рад с тобой, старина, встретиться. Мы с тобой пережили вещи, которые не забываются. До свиданья, друзья. В жизни еще увидимся. Спасибо вам за хорошее, человеческое отношение.

Мы пожали всем руки.

• Подождите еще немного, — комиссар пытался нас задержать.
• Нет, нет, невозможно. Мы и так задержались сверх меры. Наши уйдут и мы их больше не найдем.

Было темно. Мы повернулись и пошли широким шагом. Комиссар стал шептаться со своими сателлитами. Мы были почти вне поля их зрения.

— Бегом, на носках (чтобы не слышно было топота), — прошептал брат.

Мы побежали изо всех сил, чтобы как можно больше отдалиться от них.

— Вправо, в пшеницу, зигзагами и ложись.

Мы вбежали в высокую пшеницу и побежали врозь зигзагами, чтобы не оставить видимого следа, и затем упали на землю, закрыв лицо рукавом (освещенное луной лицо видно), и больше не двигались.

Уже конные скакали по дороге. Нас искали. Конные проскакали, вернулись и вошли в пшеницу. Слышны были приглушенные голоса и шуршание лошадей в пшенице. Затем все стихло. Мы не двигались. Они могли сесть в засаду.

Прошло бесконечно долгое время. Разве в таких случаях можно измерить время? Я услыхал совсем легкое шуршание соломы. Это не был человек. Осторожно взглянул — заяц.

Раз заяц тут, то есть некоторые шансы, что людей нет.

Я снял фуражку и, не поднимаясь над уровнем пшеницы, одним глазом осмотрелся. Прислушался — ничего. Тогда я тихо свистнул, как мы свистели на охоте. Брат ответил. Мы сошлись.

— Только не на дорогу. Пересечем пшеницу.

После часа ходьбы мы увидели несколько изб. В одной был слабый свет.

Старуха пекла хлеб. Она дала нам молока и указала границу: малую речку.

Мы поймали двух лошадей из стада и переехали на них речку.

Мы были на Украине. Мы свалились в кусты и заснули. В эту ночь мы прошли больше шестидесяти верст и натерли ноги.

Вечером мы попали в Ямполь, где встретили наших трех немцев. Они достали нам пропуск от немецкого коменданта.

Бутылка водки за две жизни — недорого. С тех пор водка стала для меня чем-то вроде живой воды — я ей обязан жизнью.

Вспоминаю с восхищением о находчивости и хладнокровии брата. Он нас вывел из совершенно безвыходного положения.

К ДОБРОВОЛЬЦАМ

В Харькове я заболел “испанкой”, что задержало наш отъезд на Дон. Невеста моего друга, барышня Руктешель, нас отыскала и привела доктора, который меня поставил опять на ноги.

Из Ростова мы поехали в только что занятый Добровольцами Екатеринодар. Господин, ехавший с нами, обратился к нам:

- Вы едете в Армию. Но имейте в виду, что ожесточение страшное. Советую вам уничтожить все документы, имеющие касательство к большевикам. Иначе, если у вас их найдут, вас посчитают советскими шпионами и расстреляют на месте. Я не шучу.

Сидя на вокзале в Екатеринодаре, мы не знали, что нам делать. Брат знал генерала Эрдели, но он оказался в Тифлисе. Для поступления в кавалерию нужно было иметь лошадь и седло.

А идти в пехоту нам очень не хотелось. Без знакомств, без связей и почти без денег положение наше показалось нам незавидным.

Вдруг какой-то загорелый офицер с карабином за плечами внимательно на меня посмотрел.

— Мамонтов? Я поручик Абрамов, 64-й бригады. Мой поезд сейчас отойдет. Слушайте меня внимательно. Идите к генералу Невадовскому, командиру нашей 64-й. Он сейчас инспектор конной артиллерии. Попроситесь у него в 1-ю конно-горную батарею. В ней несколько офицеров 64-й. До свиданья, а то поезд уйдет.

Он явился как ангел-избавитель. А я-то его и не узнал. Я тотчас же направился к генералу Невадовскому.

— Ваше Превосходительство, 64-й бригады прапорщик Мамонтов является по случаю прибытия в город Екатеринодар.

- Но, прапорщик, в каком виде вы являетесь?

• Ваше Превосходительство, я только что из Москвы.
• А, тогда это другое дело.

И повернувшись к своим офицерам:

• Вот мои 64-е — все собираются. Опять ко мне.
• Конечно, вы пойдете в нашу 1-ю конно-горную батарею. Благодарю, Ваше Превосходительство. У меня к вам просьба.
• В чем дело? (Нахмурился — не денег ли?)

- Я приехал с братом, хоть он и пехотный офицер, но умеет ездить верхом и мы хотели бы остаться вместе.

Он еще больше нахмурился и сердце мое екнуло. Затем:

- Не могу отказать офицеру 64-й. Хорошо... Капитан, выдайте им надлежащие документы... До свидания, прапорщик, и желаю вам счастья.

Я вернулся триумфатором на вокзал и протянул удостоверение брату.

• Вот это здорово! Устроилось лучше, чем могли мечтать. Конная артиллерия, прекрасный род оружия.

• Теперь где бы поместиться на несколько дней, до отъезда в батарею?

Знакомый офицер, которого брат встретил на вокзале, сказал:

— Позвоните в любой дом, и вас поместят и накормят. Идемте, я вам покажу, как это делается.

Действительно, нас встретили с распростертыми объятиями.

—Добровольцы? Входите скорей, мы как раз садимся за стол.

Гражданская война.

Война ужасная вещь.

А война гражданская и того хуже.

Все божеские и человеческие законы перестают действовать

Царит свобода произвола и ненависть.

Я хотел изобразить все, как оно было на самом деле, хорошее и

плохое, стараясь не преувеличивать, не врать и оставаться

беспристрастным. Это очень трудно. Невольно кажется:

все, что делали мы, — хорошо; все, что делали они, — плохо.

Вероятно и у меня будут ошибки и неточности,

но это невольно.

СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ. БАТАРЕЯ.

В Екатеринодаре мы наконец почувствовали себя в безопасности. Не надо было больше скрываться. Правда, мы шли на войну, но это было другое дело.

Я пошел к тому самому капитану, который дал нам удостоверения.

— Мы хотим ехать в батарею. Скажите, где мы можем получить оружие, обмундирование и деньги?

Он посмотрел на меня с удивлением и усмехнулся. - Не забывайте, что мы Добровольческая Армия. У нас ни средств, ни складов нет... Оружие и обмундирование вы должны достать сами. В батарее вас этому научат. Денег у нас нет, да они вам не нужны. Армия живет за счет населения... пока что. Впоследствии видно будет.

Меня это поразило, но он оказался прав.

• Но ведь нужно взять билет на поезд?

• Никакого билета. Влезайте в поезд и никто билета у вас не спросит. В крайнем случае вы покажите удостоверение.

• Где мы найдем батарею?

• Она находится в станице Петропавловской. Доедете поездом до Тифлисской, а там встретите офицера батареи, занятого перевозкой снарядов. Если его нет, обратитесь в станичное правление, и вас доставят. Счастливого пути.

Нашли батарею в Петропавловской. Явились к командиру полковнику Колзакову, были зачислены 27 августа 1918 года и назначены для перевозки снарядов. Я с радостью встретил капитана Коленковского, моего прежнего командира. Было еще несколько офицеров 64-й бригады, но их я не знал, кроме Абрамова. В батарее были с сотню офицеров на солдатских должностях и 12 солдат ездовых. Орудия были горные, трехдюймовые, с укороченными снарядами. Все номера были верхом. В батарее были четыре орудия и два пулемета для охраны.

Батарея действовала с только что сформированной 1-й конной Кубанской дивизией. Полки 1-й Екатеринодарский и 1-й Кубанский (Корниловский) составляли 1-ю бригаду. Командир бригады полковник Топорков. Уманский и Запорожский полки составляли 2-ю бригаду под начальством полковника Бабиева.

Вскоре после нашего прибытия дивизию принял генерал Врангель, впоследствии Главнокомандующий. Иногда с нами работал 1-й Линейный полк. Уже формировалась 2-я конная дивизия под начальством полковника Улагая.

Чины в нашей батарее не играли большой роли. Важна была давность поступления в батарею. Батарея пришла из Ясс, из Румынии, с отрядом Дроздовского и называлась 1-я конно-горная генерала Дроздовского батарея.

Наша новая служба состояла в быстрой доставке патронов и снарядов в дивизию. Мы жили в Тифлисской, когда приходил поезд, мы грузили патроны и снаряды на повозки, и один из нас вез их в Петропавловскую. Обыкновенно мы привозили 10 000 патронов и 10 шрапнелей. Это составляло примерно пять патронов на человека. С этим не развоюешься. К счастью, у красных был тоже недостаток патронов. Однажды я привез 100 000 патронов и 100 снарядов — меня встретили ликованием.

Я любил эти поездки. Сперва переезжали мутные воды Кубани и проезжали немецкую колонию. Потом безбрежная степь на 60 верст. Глазу не на чем было остановиться. Посреди дороги хутор с деревьями и ручейком. Тут поили лошадей. Над самой станицей Петропавловской был громадный курган.

Мы фактически проводили время в дороге. Возвращаясь с пустыми подводами, я на полпути встречал брата, везущего патроны, и передавал ему винтовку для охранения. Фронта-то ведь не было. Были отдельные отряды.

В Тифлисской дочь хозяйки взяла мою руку, посмотрела и сказала:

— Вы спокойно можете ехать на войну — вы умрете в старости.

Тогда брат протянул ей свою руку. Она взглянула и ее оттолкнула.

• Меня убьют?

- Нет, вас не убьют на войне.

Больше пояснить она не захотела.

Действительно, брат умер в Константинополе, сейчас же после эвакуации. Предсказание исполнилось.

Я поверил ей и за себя не очень боялся, но боялся за брата.

Вскоре Коленковский умер от тифа. Тиф причинял нам больше потерь, чем бои. У нас не было ни календарей, ни часов. Поэтому я могу только приблизительно определять события месяцами. Задним числом иногда узнавал дату какого-нибудь события.

АРМИЯ

Добровольческая армия сформировалась на Дону в конце 1917 года под начальством генералов Алексеева и Корнилова. Когда красные захватили Дон, Армия в числе около 3000 бойцов ушла на Кубань. Это был “Ледяной поход”. Добровольцы не смогли взять Екатеринодар. Корнилов был убит. Командование перешло к генералу Деникину. Армия пошла опять на Дон и тут узнала, что донцы восстали. Ростов был взят Добровольцами, донцами и подошедшим из Румынии отрядом полковника Дроздовского. Добровольцы и дроздовцы соединились, пошли во второй Кубанский поход и взяли Екатеринодар, куда мы и приехали. Кубанские казаки поднялись поголовно. Был большой приток добровольцев. Вместе с казаками Армия представляла грозную силу.

Против нас были красные части с Кавказского фронта. Мы перегородили единственную железную дорогу, ведущую с Кавказа в Россию, чем обеспечили донцам тыл. Донцы же обеспечивали наш тыл и снабжали нас патронами и снарядами. Снаряды они получали от немцев из украинских складов. Мы же с немцами не имели ничего общего, ориентируясь на “союзников” большой войны.

Красные были всегда многочисленней нас, но у них не было дисциплины и офицеров, и нам всегда удавалось их бить. Патроны они получали со складов Кавказского фронта, но плохо сумели организовать доставку, и часто патронов у них было мало, как и у нас. Но красные, менее дисциплинированные, расходовали патроны в начале боя, наши же сохраняли их под конец. Ожесточение было большое: пленных ни те ни другие не брали.

Иногда к нам переходили красные части целиком. Так, к нам перешли Самурский полк и красные казачьи части.

Со взятием нами Новороссийска, порта на Черном море, положение со снарядами улучшилось, но ненамного. “Союзники” первой мировой войны вели по отношению к Добровольческой армии политику колебаний. Шаг вперед, два шага назад. Причиной были глупость, недальновидность, эгоизм и плохая осведомленность. А ведь мы были первыми, оказавшими большевикам сопротивление, и, помоги нам тогда Запад, большевизма бы не было. К сожалению, все забывается.

Немцы были гораздо лучше осведомлены, но они проиграли войну. Они бы нам, конечно, помогли против большевиков.

У казаков была ахиллесова пята — иногородние. Их было примерно столько же, сколько и казаков. Казаки в большинстве были белыми, а иногородние красными. Сейчас, при общем подъеме, они молчали, но как только казаки колебались, иногородние вели красную пропаганду.

Добровольческая армия была политически за Учредительное собрание и ничего не предрешала. Были в ней и монархисты, и социалисты, и представители всех партий. Но громадное большинство, к которому мы принадлежали, не имело никакого представления о политике, а просто шло спасать гибнущую Россию, как шли в смутное время новгородцы.

Армия жила за счет населения. На Кубани казаки охотно кормили солдат. При маневренной войне редко оставались в той же станице два-три дня, и это не представляло большой обузы. Потом старались, где возможно, кормить солдат из походной кухни.

Много тягостней для населения была подводная повинность. Почему-то интендантство не сумело организовать транспорт — он падал на крестьян тяжелым бременем. Это нам очень портило отношения с крестьянами.

Главным недостатком Белой армии была, с моей точки зрения, плохая пропаганда.

У красных против нас было больше сотни дивизий, а у нас два-три десятка. Красные могли всегда заменять разбитые части, а у нас замены не было. Мы должны были всегда побеждать. А тылы в то же время кишели уклонявшимися от фронта. Учреждения в тылах разрастались до неимоверности, а полки редели. Интендантство почти ничего нам не давало. Лошадей, фураж и еду мы доставали сами у населения. Иногда, но редко, брали у красных.

ЛОШАДИ

Я должен сказать кое-что о лошадях, игравших такую важную роль в гражданской войне, очевидно, последней войне, где лошади участвовали. В следующих войнах их заменили машины, и вряд ли современники имеют ясное представление о лошадях. Мне же посчастливилось в течение трех лет почти не слезать с седла. Не только ездить на лошадях, но жить с ними: кормить, ухаживать и достичь их дружбы, когда читаешь взаимно мысли друг друга.

После прекрасного обучения верховой езде в Училище я думал, что умею ездить и знаю лошадь. Но во время бесконечных походов в Добровольческой армии я понял, что ровно ничего не знаю.

Тут казаки ездили совсем иначе. Разница главным образом наблюдается на рыси. Мы откидывались слегка назад и ездили облегченной рысью, то есть подпрыгивая, а казаки, наоборот, наклонялись вперед и ехали ровно, не подпрыгивая. У нас нога в укороченном стремени полусогнута, у казаков вытянута. Мы пользуемся удилами и мундштуком, казаки не знают мундштук. А кому же не знать, как ездить верхом, как не степнякам?

Так вот, я думаю, что облегченная рысь совершенно абсурдна, мучительна для лошади, неудобна для всадника, крайне некрасива и способствует набивке лошади (ранению холки). Казаки же, наклоняясь вперед, помогают лошади перенести тяжесть на передние ноги.

Ездить весь день с полусогнутой ногой просто невозможно -- она затекает. Мундштук неудобен для всадника (вторая пара поводьев), мучителен для лошади и ни к чему не служит. Простыми удилами и шпорами вы должны справиться с любой лошадью. Говорят, что есть лошади, для которых мундштук необходим. Таковых не видел и сомневаюсь в их существовании. Даже если такая лошадь есть, нельзя же из-за одной применять зря мундштук ко всем лошадям. Настоящий всадник никогда мундштуком пользоваться не будет. Казаки и не пользуются. Может быть, что лошадь из-за мундштука и бесится.

Казаки не носят шпор. Шпоры очень хорошее изобретение европейцев. Они освобождают правую руку для работы шашкой или пикой, и в то же время вы можете шпорами послать лошадь вперед. Плетью (у казаков) это сделать трудней. Английское седло и облегченную рысь выдумали англичане, а укороченные стремена придумали итальянцы. Но ни у англичан, ни у итальянцев никогда не было большой кавалерии.

Шпоры нужно носить умеючи. Плохо надетые шпоры вызовут насмешливую улыбку специалиста. Нужно носить их горизонтально или слегка наклонно, но не задранными петухом. Носят их низко. Надетыми у самой щиколотки вы не сможете пришпорить лошадь. Шпорами нужно пользоваться возможно реже, не злоупотреблять, покупать шпоры с колесиком, а не со звездой, шпоры небольшие, чтобы ни за что не задевать. От величины шпор не зависит быстрота езды. Носить шпоры и стик* (* Стик или Стек [англ, stik] — эластичный хлыст, употребляемый при верховой езде, (ред.)) просто глупо, как если бы вы носили два галстука. Раньше шпоры давались тому, кто их заслужил, теперь же просто покупаются и надеваются, вполне незаслуженно. И это сразу видно.

Несмотря на громадную кавалерию, в России хорошие шпоры продавались лишь в магазине Савельева в Петербурге. Из нержавеющей стали, с тихим “малиновым” звоном, каждая шпора звенела по-разному. В Европе хороших шпор я не видел, не звенят, а брякают. Серебряные шпоры вообще не звенят. Их избегали.

От лошади можно добиться чудес. Управлять ей мыслью. Но для этого нужно жить с лошадью, проводить с ней много времени, самому за ней ухаживать. У большинства всадников нет ни охоты к тому, ни времени, я бы сказал — нет умения.

Думают, что лошадь глупа. Это вполне зависит от всадника. Если он с ней хорошо обращается, то лошадь равняется по уму собаке, если же он с ней груб, то и она становится грубой и злой.

Даже испорченную лошадь можно исправить. У лошади натура нежная, и она не может противостоять симпатии. Нервная система лошади очень развита. Троньте лошадь былинкой — вся эта часть кожи задрожит. У других животных такой реакции нет.

Первые стремена найдены в степных могилах Азии в IV веке. Они имели форму восьмерки, и было одно стремя, чтобы садиться в седло. В VI веке стремена и удила приняли уже современную форму. В VIII веке венгры принесли их в Европу. До этого применяли путлища без стремян.

У азиатских же тюрков найдены первые сабли в могилах VII века. Массивные и слегка изогнутые. Европейцы, персы, арабы и египтяне переняли сабли только в XIV столетии. Они пользовались мечами.

Лучшие шашки, “пулад”, или дамасские клинки, делались в Индии. Хорошие клинки были редки и очень ценились. Их ковка сохранялась в величайшей тайне. В IX веке киргизы стали ковать лошадей. Арабы ввели подковы в Европе в XI—XII веке. В армии ковали только на передние ноги. Это достаточно и менее опасно при ударе.

ВАНЬКА

Моей первой лошадью в батарее был вороной жеребец Ванька. Я получил его в обозе, в станице Черномлыцкой. Вахмистр обоза меня предупредил:

— Будьте осторожны. Он кусается и лягается.

Я повел взнузданного и поседланного Ваньку на коротком поводу на двор хаты, где я помещался. Он был небольшого роста, но крепкий. Он косился на меня, видимо, изучая. Чтобы открыть ворота, я отпустил ему повод подлинней. Он этим тотчас же воспользовался, быстро повернулся ко мне задом, лягнул и поскакал во двор. Я бежал рядом, держа в левой руке повод, а правую, вытянутую уперев ему в круп, чтобы отдалить себя от ударов. Он лягнул меня еще и еще, свалил, протащил на оголовье и ускакал в сад. Я встал, потирая бока, закрыл ворота и пошел с оголовьем его ловить.

Он делал вид, что щиплет травку, но искоса наблюдал за мной. Подпускал на три шага, закладывал уши, лягал и пердел в моем направлении, выражая презрение, и отбегал дальше. Это длилось долго, наконец ему надоело, и он дал себя поймать. Я взнуздал его, надел оголовье, привязал к яблоне, схватил грабли, случайно здесь лежавшие, и стал его бить, пока не сломал грабли. Так произошло наше первое знакомство.

Злую лошадь надо наказать, чтобы она знала, кто хозяин. Но надо бить плетью или прутом по крупу, а никак не палкой. Против этого правила я часто грешил, потому что Ванька очень больно кусался и лягался, когда я его кормил или седлал.

В конюшне нужно было ставить Ваньку отдельно от других лошадей, иначе он затевал драку. Что вынес от него бедный серый Рыцарь, мерин моего брата, с которым он был всегда вместе и у которого был смирный характер! Но в конце концов Ванька привык к Рыцарю и больше его не мытарил. Он привык и ко мне и кусал, только когда был мною недоволен. Но это много позже. Пока кормежка не обходилась без драки. Сперва ад: он старался меня лягнуть, потом опрокидывал ведро с водой и, пользуясь моментом, когда я наклонялся, чтобы его поднять, пытался меня укусить. Но я уже знал его повадки и, ударив его кулаком по морде, иногда избегал укуса. У меня всегда были синяки.

Около Черномлыцкой я единственный раз увидал весь Кавказский хребет во всей его красоте. Обыкновенно он скрыт маревом или виден как силуэт.

Я ехал в батарею с обозом ячменя повозок в десять. Лежа на первой повозке, я смотрел назад, чтобы другие повозки не отставали. Нужно было спешить, чтобы не попасться красному разъезду и застать батарею, которая все время двигалась. Свой обоз я вел из станицы Курганной в Черно-млыцкую.

Я повернулся, и у меня вырвалось восклицание. Передо мной сиял весь Кавказский хребет, уходя в бесконечность и переливаясь всеми цветами радуги. Красота. Солнце вставало. Ближайшие горы были от меня в сотне верст и уходили вдаль. Никогда больше мне так видеть Кавказ не пришлось.

При моем восклицании сопровождавший меня казак встрепенулся, схватился за винтовку и с беспокойством осмотрелся.

• Я ничего не вижу.
• Как ничего? А горы. Какая красота!
• Ах, а я думал, что вы заметили красный разъезд... Да, красиво.

И повернувшись спиной к горам, он стал крутить папироску.

УХОД ЗА ЛОШАДЬЮ

Я знал, что неправильным кормлением можно погубить лошадь, но как это делается правильно, не знал. А спросить совета у старшего не решался из-за боязни насмешки. Я же был очень молод.

Горячую лошадь после похода нужно поводить медленно, чтобы она остыла, поставить в конюшню и дать сена. Два часа после похода сперва ее поят, а потом кормят овсом или ячменем. Нельзя сперва накормить, а потом поить. Ячмень разбухнет и разорвет желудок, потому что лошадь так устроена, что не может вытошнить излишек.

Сено должно быть у нее всю ночь. Сено можно заменить ячменной соломой. Отличить сорт соломы я никогда не умел, но подведенная к стогу лошадь не ошибается. Во время похода можно поить лошадь, если поход продолжается. Лошадь спит стоя, ложится на несколько минут. Вполне достаточно кормить лошадь два раза в день.

Из-за постоянных походов мы никогда лошадей не водили, кормили когда придется, иногда совсем не кормили, часто не расседлывали. Чистили раза два в год. И несмотря на это, потерь лошадей из-за плохого ухода было сравнительно мало. Очевидно, лошадь применяется к плохим условиям.

Я даже думаю, что не нужно очень нежить лошадь — это ослабляет ее выносливость. Попоны и отапливаемые конюшни, по-моему, вредны.

Некормленная лошадь слабеет к концу дня, а непоенная через несколько часов. Перековывали мы лошадей редко, раза два-три в году.

Под Ставрополем, после изнурительного похода, мы остановились в степи. Все легли на землю и тотчас же заснули, люди и лошади. Я проснулся из-за удивительной тишины. Поднял голову и не узнал ничего кругом меня. Во время сна прошел снег и покрыл всех белым саваном. Батарея как бы исчезла. Потом я узнал Ваньку, покрытого снегом, других лошадей, орудия и небольшие пригорки, под которыми были люди. Я стряхнул снег и всех разбудил. Батарея снова появилась. Стряхивали снег и ругали меня за то, что я прервал хороший сон. Ни у кого не было даже насморка.

Попробуйте-ка заснуть под снегом, одна мысль о том вызовет простуду.

Появился казак:

— Черт вас подери, где же вы были? Вот полчаса, как я ищу батарею... Приказ начальника дивизии...

А все потому, что снег нас хорошо закамуфлировал.

НЕСЧАСТНЫЕ СЛУЧАИ

Настроение лошади видно по ушам. Если уши прижаты, остерегайтесь — она хочет ударить. Бок у паха лошади указывает на состояние ее здоровья. Если он впал, то лошадь вскоре откажется работать. Напрасно ее бить, она обессилела и больше не может. Надо ей дать отдохнуть, покормить. Усталую лошадь я часто в походе расседлывал и протирал ей спину соломой, давал ей поваляться. Это очень освежает лошадь.

В знаменитой кубанской грязи, где оставляешь сапоги и вытаскиваешь разутую ногу, лошади, особенно упряжные, часто падали. Сами они не пытаются подняться. Нужно поднять их силой. Распрягаете, потому что лошадь должна, вставая, сделать шаг вперед. Схватываете за гриву и валите лошадь на бок. Высвобождаете вперед подогнутые ноги, опять за гриву и выпрямляете ее. Потом тянете за хвост кверху и лошадь неизменно встает. Ее запрягают, и она продолжает работать. Но если вы ее оставите в грязи, она не двинется, и вы ее найдете вскоре мертвой. Я сам поднял десятки лошадей. Бывает, что нога лошади провалится на мосту. Главное, не дать лошади биться, потому что она ломает ногу, не когда проваливается, а когда бьется. Так же высвободить ноги вперед и дать упор голове лошади, или оперев на плечо, или соединив руки двух людей и пропустив под голову лошади. Она поднимется. Поломки ног у лошади дело сравнительно редкое. Ведь кости их очень солидны.

В большом бою, под Моспиным, нам поездом подвезли резервы — Терскую казачью конную дивизию. Состав товарных вагонов подошел к самому фронту, остановился на высокой насыпи, двери вагонов открылись и оседланных лошадей просто выпихивали из вагонов. Они падали на откос и катились вниз, вскакивали и отряхались как собаки. Казаки за ними следовали, поправляли седла, и сотни тут же строились и шли в бой. Наша батарея вела огонь поблизости, и я мог с интересом наблюдать эту выгрузку. Было несколько поломанных седел, но ни одна лошадь не была покалечена — все пошли в бой. На место первого эшелона пришел второй и также выгрузился. Выгрузка двух эшелонов длилась минут двадцать. Выгрузились сотни лошадей — и ни одной поломки ног. Думаю, что откос был выбран с намерением. Лошади по нему катились, он ослаблял удар.

Толстой в “Анне Карениной” говорит, что Вронский, неудачно опустившись в седле, сломал хребет своей лошади. Сомневаюсь. Седло так устроено, что хребта не касается.

Конечно, холеные лошади более подвержены несчастным случаям, чем степные кони.

КАЗАКИ

Приходится слышать, что казаки плохо ездят верхом и посадка их ненормальна. Но тот, кто видел их в деле или присутствовал на джигитовке, этого утверждать не будет. Мнение это вызвано неудачей казаков на конкурах, где главным образом прыжки, забава. Может, тут они слабей других. Но в серьезном деле, в войне они имеют большие преимущества.

Джигитовка - высокая акробатика на седле, причем вольтижировка бледнеет перед джигитовкой. Казаки для джигитовки связывают стремена под животом лошади и пользуются высокой лукой. Остальное — умение. Причем джигитуют на скачущей прямо лошади, что трудней, а вольтижируют на кругу, что значительно легче.

Помню полк, 1-й Запорожский, возвращающийся из боя. Песенники поют залихватский мотив, а впереди один, стоя в седле, танцует. Плясун был подъесаул Павличенко, впоследствии генерал, командир корпуса.

Однажды в тумане мы наткнулись на красную кавалерию. Один казак остался без лошади. Но другой казак проскакал рядом с ним, схватил его за пояс, положил его поперек седла и, не уменьшая аллюра, увез его буквально из-под носа красных.

Донцы носят пики. Кубанцы и терцы пик не носят. Донцы одеты в фуражку, гимнастерку, синие шаровары с широким красным лампасом. Кубанцы и терцы носят папахи и черкески. Шашки у казаков без дужки (гарды), у донцов — казенного образца, у кубанцев и терцев — черные, часто в серебре.

Шпор казаки не носят, а нагайку. Она надевается на кисть правой руки или накидывается на высокую переднюю луку седла.

НЕДОСТАТКИ ВАНЬКИ

Ванька не был резв. У него были два хороших аллюра: шагом и стой. Я, конечно, преувеличиваю, потому что стоянки почти всегда были сопряжены с драками. Но Ванька был вынослив и нетребователен. Вскоре мы привыкли друг к другу и даже подружились. Он больше меня не бил задом и кусал редко, только тогда, когда он был мной недоволен. Но перед тем как укусить, он закладывал уши и издавал змеиное шипение, что меня предупреждало, и, ударив его кулаком по морде, мне часто удавалось избегнуть укуса.

Походы совершались шагом, рысью ходили редко, в бою. А галопом крайне редко. Поэтому у Ваньки было мало возможности показать свои плохие рысь и галоп. Когда колонна останавливалась, мы оставляли лошадей там, где они стояли, и собирались кучками, чтобы поболтать или закусить. Первое время я не мог оставить Ваньку одного, чтобы избежать драки. Потом, когда мы привыкли друг к другу, я забывал его плохой характер и делал как другие. Но вскоре я слышал шум и крики — это Ванька затеял драку. Я бежал на шум. Как только Ванька меня видел, он делал невинный вид, как будто ничего и не было. Думается даже, что из-за Ваньки меня назначили коноводом и из-за него оставили долго на этой низкой должности. Так как ни один коновод не соглашался держать Ваньку.

Однажды мальчишки деревни попросили дать им напоить лошадей на речке. Я совершенно не подумал о Ванькином скверном характере, и мы посадили мальчишек на неоседланных лошадей, и они отправились. Ванька вернулся без всадника и с виноватым видом. Он слегка изувечил своего мальчишку. Я его выдрал и больше никому не поручал.

У него была отвратная привычка рвать висящую на седле торбу с ячменем на вечер. Если он не мог до нее дотянуться, он шел рвать чужую торбу. Он мне не облегчал жизни, и все же я к нему привык и полюбил.

КОНОВОД

Первая должность, которую я занимал в батарее, была должность коновода — не особенно почетная, но весьма трудная.

Когда батарея становится на позицию, коноводы берут лошадей у номеров и отводят их в место, закрытое от наблюдения противника. Но недалеко от батареи, чтобы в случае атаки подать лошадей вовремя.

По уставу коновод должен держать три-четыре лошади. На практике держали пять-шесть, а иногда и восемь лошадей. Когда не хватало номера при орудии, то брали одного из коноводов, а остальным увеличивали количество лошадей.

Держать много лошадей непросто. Особенно когда кругом свистят пули и лопаются снаряды. Лошади прекрасно разбираются в свисте пуль и снарядов и легко впадают в панику. Вести рвущихся лошадей на батарею просто мучение. К гордости своей, я ни разу не упустил лошадей и у меня даже не было раненых. Вероятно, я умел лучше выбирать закрытое место, чем мои товарищи, у которых бывали раненые лошади.

Мучительно держать лошадей зимой голыми руками, так как повод отпустить нельзя. Когда мы взяли Ставрополь, я пошел в громадный лазарет, полный ранеными и больными красными. Они трепетали при моем виде. Но я собрал только несколько пар рукавиц, которые раздал коноводам и ездовым.

Ваньку я ставил крайне правым, чтобы можно было на него сесть, если понадобится. Затем Рыцаря, как тампон между Ванькой и другими лошадьми. В моем присутствии Ванька вел себя довольно скромно.

Мне кажется, что я проделал в батарее почти все должности и даже впоследствии ею командовал.

Коноводом меня оставили долго из-за Ваньки и потому, что я не распускал лошадей и вовремя их подавал. С течением времени у меня образовался опыт и лошади ко мне привыкли, так что я стал держать больше лошадей.

НАСТУПЛЕНИЕ

Как я уже сказал, 1-ю Кубанскую конную дивизию принял генерал Врангель. В сентябре 1918 года он предпринял наступление. Внезапно он занял станицу Михайловскую и на спинах бегущих взял станицы Курганную, Чамлыцкую, Черномлыцкую и Урупскую. Брату и мне было приказано присоединиться к батарее, и мы участвовали в наступлении. До этого у меня появилась экзема на плече. Я пошел к батарейному доктору.

• Вам нужно эвакуироваться, здесь вы от экземы не избавитесь.
• Доктор, я приехал воевать, а не валяться в лазаретах.
• Как знаете.

Действительно, экзема разрасталась, несмотря на все, что я ни делал. Но тут началось наступление, необычайный подъем. Об экземе я забыл и думать. Неделю мы не раздевались, шли все вперед. Наконец попали в баню.

- А где же твоя экзема? — спросил брат.

Тут я о ней вспомнил и провел рукой по плечу. Кожа была гладкая, экзема исчезла. Организм сделал необходимое, пока я о ней не думал и этим не мешал ему. В общем все произошло по Куэ (самовнушение), хоть тогда я о нем не имел никакого представления.

УРУПСКАЯ

С боем наша дивизия заняла большую станицу Урупскую. Генерал Врангель приехал на автомобиле и был торжественно встречен. Врангель выделялся большим ростом. Он носил русскую форму. Станичный атаман преподнес ему кинжал. Для ответного подарка Врангель отцепил свой револьвер и дал его атаману. На следующий день 2-я бригада с нашим 1-м взводом (1 и 2-е орудия) пошли куда-то вправо. Мы же, 3-е и 4-е орудия, с каким-то полком вышли из станицы, прошли версты три и встали на позицию около кургана. Наша лава пошла вперед. Была хорошая погода, выстрелов не было слышно. Все казалось спокойно. Мы расположились около орудий, ели арбузы, некоторые заснули. В этот день брата послали куда-то, кажется, квартирьером, а меня взяли из коноводов к орудию, чтобы заменить его. Оба мы были зачислены в 4-е орудие.

Тут я должен отметить один недостаток горной пушки. В походе пушка идет на низкой коленчатой оси, а когда ставится на позицию, то рычагом перевертывается на высокую ось для стрельбы. Для похода ее нужно снова опустить. На высокой оси орудие легко переворачивается на повороте.

Наш боевой обоз (вещевые повозки) стоял саженях в ста сзади. На кургане собралось начальство. Приехал Врангель на автомобиле, оставил машину у наших вещевых повозок и пешком, большими шагами дошел до кургана. Я из любопытства подошел к кургану, чтобы посмотреть на Врангеля и послушать, что говорят старшие.

Один из офицеров сказал с удивлением:

• Странно... Почему наша лава возвращается?

 Все схватились за бинокли.

• Да, странно... Переходят на рысь...
• Шашки поблескивают на солнце...
• Да это вовсе не наши...

- Красные! Атака!

- К бою!

Красная конница была уже недалеко, она перешла на галоп. У нас началась паника. Я бросился к орудию. Мы выпустили два выстрела картечью и рассеяли конницу перед нами, но оба фланга нас захлестнули. Мы прицепили орудие на передок, но не имели времени поставить на низкую ось. Ездовые (Ларионов и Ранжиев) тотчас же тронули крупной рысью. В нашем орудии почему-то было только два выноса (4 лошади) вместо трех. Коноводы подали лошадей. Я еще не вполне отдавал себе отчета в опасности и был удивлен истерическим криком коновода:

— Берите лошадей... Да берите же лошадей, а то я их распущу!

Я схватил повод Ваньки, но он стал крутиться как черт, мешая мне сесть в седло. Он подпал под общую панику. Наконец мне удалось сесть. Я огляделся. Пыль от наших выстрелов еще не улеглась. Выстрелы, крики, кругом силуэты скачущих с шашками всадников. Наши исчезли.

Тогда я так испугался, что почти потерял сознание от страха.

Сознание вернулось как-то сразу. Я скакал между двумя красными всадниками, касаясь обоих коленями. Лица их были налиты кровью, они орали и махали шашками, но, очевидно, находились в состоянии одурения, как я допрежь, потому что они меня не замечали. Я попробовал протиснуться между ними, но мне это не удалось. Тогда я попридержал Ваньку, пропустил их и взял направление под углом. Сердце билось, как на наковальне. Всеми силами я старался сохранить разум. Становишься слишком легкой добычей, если балдеешь. Все же перевел я Ваньку на рысь, чтобы сохранить ему силы, если понадобятся. Снял из-за спины карабин и отвел предохранитель. Я знал, что в нем пять патронов. Патроны в то время были редкостью. Присутствие карабина меня несколько успокоило. Я искал глазами среди скакавших наших. Наконец я узнал одного офицера. Мы обрадовались друг другу, как родные. Вскоре нашли и других офицеров. Мы перешли на шаг. Красная атака остановилась.

Мы рассыпались в цепь и открыли огонь по красным. Мой карабин слабо щелкнул. Я открыл затвор — патронов не было, их у меня украли.

Вдали, сзади, нам на выручку шел черкесский полк. Впереди красные увозили наши две пушки.

В нашем 4-м орудии потерь не было. В 3-м же потери были. Пушка на высокой оси перевернулась. Все трое ездовых спрыгнули с лошадей и пустились бежать. Все трое были зарублены. Зарублены были еще трое офицеров, у которых почему-то не оказалось лошадей. Вырвались ли лошади? Не дали сесть? Или коновод их не подал? Это осталось невыясненным.

Вспоминаю как во сне: полковник Топорков, в пыли, поворачивает лошадь и взмахивает шашкой над толпой красных, очевидно, грабящих одного из наших убитых. Мало кто думал о сопротивлении. Все, как и я, бежали без оглядки. На наше счастье, красная конница состояла из матросов. Хоть и храбрые, они оказались плохими кавалеристами, неуверенно сидели в седле и плохо рубили. Этим объясняются наши малые потери. Будь на их месте настоящие кавалеристы, нам бы пришлось худо.

Наше 4-е орудие тоже опрокинулось. Ларионов, ездовой корня, спрыгнул, отстегнул вагу (железная скоба, к которой припрягаются передние выносы) и сел на круп к Ранжиеву...

Шофер Врангеля включил автомобиль, машина сделала прыжок и заглохла. Шофер выскочил из машины и пустился бежать. Врангель остался без автомобиля, без лошади и без револьвера, который он отдал вчера атаману станицы. Он побежал и, на свое счастье, наткнулся на наших ездовых.

— Солдатики, дайте лошадь! — крикнул он.

Ранжиев отстегнул подручную лошадь, и Врангель быстро на нее взгромоздился. Большой рост, золотые генеральские погоны и синие штаны с красным генеральским лампасом не ускользнули от внимания красных, и несколько конных пустились его преследовать. Но за лошадью Врангеля болталась вага, подпрыгивала на кочках и отпугивала лошадей преследователей. Так и Врангелю, и нашим ездовым удалось спастись.

Со следующего дня Врангель стал носить черкеску и ездить верхом. На боку его висел маузер, который он уже никому не дарил. В черкеске Врангель был хорош. Он напоминал немного Великого князя Николая Николаевича и был популярен среди казаков.

Командир нашего взвода капитан Шапиловский на кургане остался тоже без лошади. Он вскочил в нашу пулеметную тачанку (тарантас). Но в это самое время в запряжку нашего пулемета въехал красный кавалерист, который явно не справлялся со своей лошадью. Стоя в тарантасе, Шапиловский стрелял в него в упор шесть раз, пока в револьвере не осталось патронов, но промазал. Тогда он страшно обругал красного кавалериста:

— Да провались ты ко всем чертям, так-то и так-то.

Сконфуженный кавалерист уехал, и тачанка могла спастись.

И это не все. В Урупской явился казачонок шестнадцати лет на крестьянской лошади. Ему дали винтовку, пять патронов и определили в обоз. Когда началась атака, казачонок струсил и хотел удрать, но необъезженная лошадь не пошла, а уткнулась за нашей вещевой повозкой, удиравшей по степи. На вещевой повозке сидел денщик командира батареи. Он и рассказал:

- Казачонка догнал красный кавалерист и полоснул по голове шашкой. На казачонке была баранья папаха, он мотнул головой и выстрелил, не прикладываясь, из винтовки. Красный упал. Та же участь постигла и второго, и третьего красного кавалериста. Баранья папаха спасла казачонка: красные матросы плохо рубили с седла. Голова казачонка была исполосована, и он так струсил, что ничего не помнил. Но когда денщик рассказал ему об его подвиге, то он приосанился и пошел просить у Врангеля Георгиевский крест. Уж не знаю, получил ли он его. Сомневаюсь.

Наша лава, заметив противника, вильнула влево и уклонилась от боя, не предупредив нас.

Это был единственный случай, когда мы в бою потеряли две пушки. Больше терять в бою не пришлось. Случалось, что мы сами уничтожали орудия, но в бою больше не теряли.

Бой под Урупской оставил у меня самое неприятное впечатление. Я стал бояться и понял, как важно приучить лошадь не балдеть и давать сесть в седло, потому что остаться без лошади — это смерть.

БЕССКОРБНАЯ

Наш прорыв на Урупскую облегчил нашей пехоте взятие Армавира. Красные создали новый фронт у станицы Бесскорбной, чтобы защитить большую станицу Невинномысскую.

Батарея очень быстро получила две пушки взамен потерянных. Под Бесскорбной мы были уже снова 4-й орудийной батареей. Но снарядов было катастрофически мало. Одно время на всю батарею осталось две шрапнели. Батарея все же выезжала и следовала за полками, чтобы подбодрить наших и чтобы красные не догадались, что мы почти безоружны. К нашему счастью, у красных был тоже недостаток патронов. Станица разделена рекой Урупом надвое. Мы занимали южную, красные — северную часть. Дошло до того, что стрельба вовсе прекратилась. Обе стороны смотрели друг на друга через реку. Так длилось два дня, потом мы получили немного патронов и снарядов, очевидно, красные тоже, потому что стрельба возобновилась, но редкая.

Тут мы узнали, что Германия проиграла войну. Это дало нам надежду, что теперь “союзники” нам помогут деятельно, и мы кричали “ура”. Как мы были наивны!

Наш взвод стоял на позиции, не стреляя. Послали одного офицера за едой. Он привез большущий котел с кусками гусятины. Офицеры бросились и как дикари стали хватать руками куски. Брат и я были новичками и, не желая подражать этой толкотне, стояли поодаль.

Капитан Мей, командир нашего 4-го орудия, обратился к нам:

— Что же вы не берете?

Мы подошли, но в котле остались одни кости. Мей это заметил.

• Вот вы и остались без еды. А я видел, как некоторые хватали по два и даже по три куска.
• Спасибо, мы не голодны.

• Вы так же голодны, как и все остальные. Только у вас заметно еще воспитание, которое исчезло у других.

Это было все.

Вечером Мей пригласил брата и меня поместиться на его квартире. Это было исключительное внимание к новоприбывшим. Дело в том, что Мей пользовался большим авторитетом в батарее. Опытный офицер 64-й бригады, он был старый Дроздовец, носил золотое оружие с георгиевским темляком. Он был латыш, большого роста, хмур с другими и мил с нами. Это возбуждало зависть.

Мей что-то хотел показать брату. Из его бумажника выпала картонка, разрисованная как погон.

• Что это такое? — спросил я.

• Это членский знак монархической организации. Лычки-поперечины обозначают чин. Чем больше лычек, тем выше чин, и члены обязаны ему повиноваться.

• Существует еще эта организация?

Не знаю. Это было в Румынии. С тех пор ничего не слыхал о ней.

Как я узнал впоследствии, Мей не преминул рассказать командиру батареи полковнику Колзакову об истории с кусками гуся. Колзаков в присутствии старших офицеров жаловался на одичание нравов и выразил желание, чтобы среди разведчиков, которые ездили за ним, находились лучшие офицеры, и назвал нас таковыми. Это стало известно всем офицерам, кроме нас, понятно. Как! Только приехали и уже оказались лучшими, а мы, старые, оказались худшими?! Нас стали бойкотировать. Но, повторяю, мы этого не знали, что позволило нам остаться естественными.

Как-то под Спицевкой все полковники находились на кургане. Я подошел к кургану. Вдруг полковник Колзаков спустился с кургана и пожал мне руку, чем меня, простого коновода, смутил. Подобное повторялось не раз с братом и со мной.

У разведчиков был излишек офицеров. Они ездили за командиром батареи и несли службу связи, командовал ими полковник Андриевский. Их посылали с донесениями. Это были аристократы батареи, без определенных занятий. Мы попали в разведчики после взятия Ставрополя.

АРМАВИР

Наступил октябрь. Нашу дивизию оттянули в Армавир на отдых. Я забыл разнуздать Ваньку. Поручик Абрамов, который был дневальным при лошадях, объявил об этом во всеуслышание. Я был очень сконфужен этой оплошностью. Но каково было мое недоумение, когда, придя на коновязь, я нашел Ваньку все еще взнузданным. Абрамов это заметил и не разнуздал. Это было недоброжелательство. Сколько раз потом мне приходилось разнуздывать чужую лошадь и наедине сообщать о том забывчивому всаднику. Бедный Ванька простоял всю ночь взнузданным.

В Армавире много армян. Нас поместили в доме армянина-торговца. Хозяин, молодой человек, выразил нам свое восхищение, что мы сражаемся против большевиков.

• А почему вы не сражаетесь против большевиков?

-Я?!

• Да, вы.
• Вы же солдаты — это ваше дело.

• Вы думаете, что мы родились с ружьем в руках? Мы были частными людьми и пошли добровольцами.
• Но у меня магазин, торговля. Что станется с магазином, если я пойду воевать? Нет, я не могу.
• Если магазин мешает вам исполнить ваш долг, то подарите его кому-нибудь.
• Вы шутите?

• Тогда, если мы все разойдемся по нашим делам, то не останется никого, чтобы помешать коммунистам разграбить ваш магазин и повесить вас вдобавок.

После этого хозяин больше не показывался.

Было много эгоистичных трусов, которые нас восхваляли, но не считали себя обязанными следовать нашему примеру. Война ведь вредна для здоровья.

В Армавире я познакомился с прапорщиком Ушаковым. Он хорошо пел Вертинского и ездил на чудной вороной кобыле Дуре, которую мне часто приходилось держать как коноводу. Свое имя она получила, потому что очень близорукий Ушаков совал ей удила не в рот, а в нос. Лошадь пятилась и задирала голову, а Ушаков в ярости кричал: “Дура!”. Так Дурой она и осталась.

В это время наша пехота отбросила красных за Невинномысскую и подошла к Ставрополю, главному городу Северного Кавказа, за который уже давно велись бои. Из Армавира поездом нас привезли в Невинномысскую. Там мы видели Кавказские горы в виде силуэта и видели оскверненную церковь. Губы святого были прострелены и в дырку вставлен окурок. Мы поили лошадей в реке Кубани. В Тифлисской и Екатеринодаре это широкая, мутная и глубокая река, а в Невинномысской — каменистый прозрачный поток, который мы перешли вброд.

НА СТАВРОПОЛЬ

Из Невинномысской дивизия двинулась на север. У дороги увидели труп, очевидно, офицера. Глаза были или выколоты, или съедены воронами. Все побежали смотреть. Я боялся трупов — еще, не дай Бог, приснится — и всегда от них отворачивался. Меня поражало это болезненное любопытство у других. Ведь ничего красивого нет, а часто ужасный смрад. Дальше часто стали попадаться трупы, уже с месяц тут шли бои. Никто больше не бегал смотреть, трупов было слишком много. Все они были раздеты, очевидно, ограблены крестьянами. Узнать было нельзя — наши или красные.

Если во время похода видели в степи гусей или лошадь, они становились нашей добычей. Это не считалось предосудительным. Мы жили за счет страны, особенно потому, что мы больше не были на Кубани, нам сочувственной, а в Ставропольской губернии, нам враждебной. Часто видели в степи дроф. Как-то заметили в степи свиней и послали двух человек захватить для нас поросенка. Но конные подъехали, постояли и вернулись.

• Почему вы не взяли свиней?
• Они жрали людские трупы.

В селе Темнолесском мы нашли много нашей пехоты. Над мелколесьем, что осталось от темного леса, были видны купола Ставрополя и особенно одной очень высокой колокольни. Наша дивизия пошла влево, в обход. После большого похода верст в шестьдесят, под мелким дождем, мы ночевали в селе Сенгелевском. Хозяйка приготовила нам чай, который мы пить не стали: из чайника когда-то разливали керосин, а она его не вымыла.

На другой день мы пошли дальше и вошли в область лесов и оврагов. Стало уже холодно, особенно по ночам.

После трудного и долгого похода под дождем и ветром, в темноте, мы пришли в деревню Марьевскую. Ведя Ваньку в поводу, я пошел на квартиру, отведенную для 4-го орудия. Но поручик Клиневский мне объявил, что дом тесный и места больше нет, и захлопнул дверь перед моим носом. Неприятно пораженный такой враждебностью, я постоял и пошел искать квартиру в соседних домах. Все двери были заперты, и на мой стук и просьбу впустить мне решительно отказывали. У меня еще была вежливая система. Вскоре я усвоил требовательную систему, которая давала лучшие результаты. Брат был еще чем-то занят при орудии. Впоследствии я подружился с Клиневским, и он со смехом рассказал мне, что отказ впустить меня был следствием бойкота. Наконец я наткнулся на женский монастырь. На мой стук монашка, не открывая ворот, отказалась меня впустить.

— Разве это по-христиански — отказывать в гостеприимстве и оставлять усталого человека ночью в холод на улице?

Это подействовало. Шепот, потом:

• Мы боимся одиночного человека.
• Мой брат сейчас придет. Не бойтесь. Я до смерти устал и голоден.

Снова шепот, потом ворота приоткрываются. Я поставил Ваньку в конюшню, вошел в дом, снял фуражку, перекрестился на иконы и затем поздоровался. Это, видимо, успокоило монашек, боязливо за мной наблюдавших. Мало-помалу отношения наладились. Дали воды умыться, полотенце. Накрыли стол, появился самовар. Постелили на полу две постели.

Когда пришел брат, он с удивлением огляделся. - Ты хорошо устроился.

Разговорились, и я, накормив лошадей, заснул под чтение Апокалипсиса.

КОРМЕЖКА

Я регулярно поил и кормил Ваньку. Вечером это было трудно. После похода и боя мы падали от усталости. Ставили лошадей на конюшню, давали сена и сами тотчас же засыпали. Когда хозяйка, готовившая нам еду, объявляла, что готово, никто не хотел есть, а продолжали спать, попросив хозяина напоить и накормить лошадей. Ели утром.

Для сна мы не раздевались, иногда снимали сапоги. Спали и слушали. Если раздавались выстрелы, то вставали как автоматы и просыпались в конюшне, седлая лошадей. Промедление могло стоить жизни.

Вечером я всегда боролся со сном и в конце концов вставал и шел в конюшню. Во-первых, я полюбил Ваньку. Во-вторых, я не доверял крестьянину, может быть, красному. В-третьих, от хорошего состояния Ваньки зависела моя безопасность. Ведь завтра возможно бегство (“драп”, по-нашему), и я не хотел, чтобы Ванька сдал. Не могу вспомнить ни одного случая, когда бы я не накормил Ваньку, конечно, если была возможность кормить. Иногда простаивали ночь в поле, не евши и не кормя лошадей. Всякое бывало. Тогда разнуздывали и отпускали подпруги. Я расседлывал и протирал спину лошади, другие этого не делали. Ложился на землю спать, держа в руках повод, и каждые полчаса менял место. Летом — чтобы конь мог пастись, зимой — чтобы не замерзнуть.

Итак, победив сон, я шел в конюшню. С помощью каганца (черепок с деревянным маслом и тряпкой, скрученной в фитиль и зажженной, дающей очень мало света) достаешь воду из колодца, много воды. Если колодец глубокий, то это нешуточная работа. Ни спичек, ни свечей, ни керосина во время революции не было. Никто не работал, все только воевали.

Я давал Ваньке воды вволю, конечно, поил Рыцаря, коня брата. А другие лошади? Они смотрели на меня с доверием и вздыхали. Я их всех знал и держал как коновод. Я ругался, но поил всех. Офицеры это заметили и решили, что могут спать спокойно — Мамонтов напоит лошадей. Мало-помалу это вошло в обычай. Мне это не было неприятно. Установилось доверие между лошадьми и мной, и, как коновод, я мог держать больше лошадей, чем другие. Лошади больше не старались вырваться. Мне даже сдается, что мне никогда не приходилось держать трех лошадей, предписанных по уставу, а всегда больше. А раз я смог увести от красных двенадцать лошадей, да еще при стрельбе и панике.

Так как я никогда не распускал лошадей и подавал их вовремя, то каждый офицер хотел, чтобы я держал его лошадь. Но бойкот вмешался даже в дело коновода.

Как-то я напоил всех лошадей, не подумав, что капитан Барский приехал позднее. Лошади это не повредило бы, она уже с час стояла в конюшне. Но Барский воспользовался случаем, чтобы разыграть неприятную сцену.

— Если вы не знаете, что горячую лошадь поить нельзя, то лучше бы вам служить в пехоте. Я вас не просил поить мою лошадь, — демонстративно он поседлал свою лошадь и проскакал на ней.

Формально он был прав, но перебарщивал. Я объявил во всеуслышание, что больше до чужих лошадей не дотронусь, — поите, мол, сами. На самом же деле я их поил по-прежнему, кроме коня Барского, которого я отказывался держать как коновод.

— Не могу взять вашего коня, у меня уже большее число, чем предписано по уставу.

И тут же брал коня другого офицера.

Думаю, что Барский жалел о своей выходке, потому что наш бойкот вскоре кончился и настала моя очередь бойкотировать Барского.

Бедный был убит во время десанта на Кубань в августе 1920 года.

СТАВРОПОЛЬ

Мы выступили очень рано из Марьевской и шли лесом часа полтора. Батарею вызвали вперед. Мы вынырнули из оврага. Лес обрывался и перед нами было большое поле, а за ним начинался город Ставрополь. Все поле было покрыто кавалерией, совсем близко от нас. Развевалось несколько красных знамен. Это были красные.

Батарея тут же, на краю оврага, снялась с передков и ахнула по кавалерии картечью. Неожиданность была полная. Красные знамена исчезли, кавалерия смешалась и побежала. Наши полки выскочили из леса и атаковали бегущих. Стрелять больше было нельзя, чтоб не задеть наших. Батарея взялась впередки и рысью пошла за полками. На спинах бегущих мы вошли в город.

Удар во фланг удался блестяще. У красных началась паника, и этим мы облегчили задачу нашей пехоте, наступавшей с другой стороны.

Первым зданием города был женский монастырь. Когда мы проходили мимо него, из ворот выскочила монашка, бегом догнала нашу санитарную двуколку, впрыгнула в нее на ходу. Это был переодетый офицер. В предыдущем бою он был ранен и скрылся в монастыре. Монашки его не выдали. Теперь он плакал и смеялся, что опять попал к своим.

С налета казаки прошли до центра города, но в городе конница плохо применима. Красные пришли в себя, оправились и нас из города вытеснили. У красных в Ставрополе были очень крупные силы.

Наша батарея поднималась по узкой крутой улице, когда мы встретили отходящих казаков. Чтобы повернуть батарею, пришлось отцеплять орудия, поворачивать запряжки и снова прицеплять орудия. Чтобы избежать паники, мы шли пешком, а коноводы вели лошадей.

Один красный стрелок взобрался на высокую колокольню и оттуда пускал нам пулю за пулей. Но он волновался и мазал. Вдруг я услыхал, как пуля во что-то ударила. Шедший впереди меня поручик Виноградов обернулся.

— Я ранен, посмотрите, куда, где-то на спине.

Я осмотрел спину, но крови нигде не заметил. На срезе карабина, который был за спиной у Виноградова, я увидел след пули.

— Меня как палкой по спине ударило.

Несколько дней спина Виноградова болела, но все же карабин спас его.

Мы вернулись к монастырю и провели ночь на площади перед ним. Орудия по очереди стреляли всю ночь по городу, каждые четверть часа. Это действует на нервы. Причем лучше разбрасывать снаряды без всякой системы. Так никто не знает, куда упадет следующая граната.

Я пошел в монастырь и постучался. Монашенки отказались открыть. Но я уже знал, что говорить.

— Вы отказываете просящему погреться, разве это по-христиански?

Я подождал, но ответа не было. Я ушел и устроился в башне над воротами. Лег на пол. Пошел первый снег в этом году, но я был закрыт крышей над башней. Вдруг появилась монахиня.

• Это вы стучались к нам?

 -Да.

• Так пожалуйте. Приведите ваших друзей. Мы вас ждем.

Я был удивлен. Особенно тем, что она меня нашла среди стольких. Я пригласил брата, Мея, Виноградова, Мукалова и еще кого-то пить чай. Они вытаращили глаза и думали, что я шучу, но пошли за мной. Стол был накрыт, шипел самовар, сидел священник, монашки прислуживали.

Ах, как приятно было напиться чаю в теплом и сухом помещении. Мы сердечно поблагодарили и разошлись. Я лег в своей башне, подложив под голову котелок. Даже выстрелы нашей батареи мне не мешали. Я крепко заснул, и мне чудилось, что сплю я в своей кровати в Москве. Утром был даже удивлен — где я?

В ОБХОД

На следующий день решили охватить город еще больше. Послали наше орудие (4-е) с двумя сотнями казаков влево. Плоскогорье было перерезано тремя глубокими балками-оврагами. Наша лава пошла ходко, не встречая сопротивления. Сотни переходили овраги поперек, а орудие должно было следовать по дороге, которая шла зигзагами. Поэтому мы отстали. Когда мы выбрались на гребень третьего оврага, то встретили нашу отходящую лаву под сильным огнем красных. Мы повернулись и пошли крупной рысью, а иногда галопом. Казаки были уже на другом краю балки, а мы еще внизу, когда на гребне появилась красная пехота и стала палить по нам. Так было в каждой балке. Пехота бежала, надеясь отрезать нам путь отступления, а мы скакали что есть мочи. Наконец мы выбрались на ровное место и крупной рысью смогли оторваться от преследования.

Мы шли мимо крайних домов города и заметили слишком поздно казака, который делал нам знаки нагайкой. В этом месте улица выходила в поле. Как только орудие стало пересекать продолжение улицы, там где-то заработал пулемет. Орудие перешло на галоп и благополучно достигло закрытого пространства, за домами на той стороне.

Все же пулеметная лента прошла как раз через орудие. В переднем выносе легко ранен ездовой в плечо и прострелено ухо его лошади. В корне тоже легко ранена лошадь. Но больше всего повезло брату. У Рыцаря было три царапины, одна на гриве и две на крупе, и полушубок брата был прострелен. У меня сердце екнуло: дрогни немного рука наводчика, и... У нас с Ванькой ничего не было.

Наша дивизия была вынуждена выйти из города. Красные думали, что мы отступаем и погнались за нами. Но просто Врангель вывел конницу из узких улиц в поле. Тут мы должным образом встретили красных и загнали их опять в город. Результат нашего флангового удара сказался. Наша пехота нажала с другой стороны, и красные уходили из Ставрополя.

Последняя граната заклинилась в нашем орудии, и, несмотря на все наши усилия, извлечь нам ее не удалось. В это время раздался радостный крик:

— Квартирьеров в Ставрополь!

Радостная дивизия пошла в город, а наше орудие получило приказание под начальством поручика Виноградова и с несколькими номерами (в том числе и я) идти в наш обоз за 25 верст. Там техник инструментами вытащит гранату. Мы были неприятно поражены этим приказанием. Тем более что наступил вечер, дороги в этот хутор мы не знали и проводника взять было негде. Решили идти по карте.

Все радостные пошли в город, а мы, угрюмые, пошли в другом направлении.

СТРАННАЯ НОЧЬ

Наступила ночь, было ветрено и холодно. Мы пошли рысью по громадному полю. Иногда ветер рвал облака, и луна освещала белые раздетые трупы. Они были всюду. Лошади их пугались и шарахались. Сознаюсь, и мне это зрелище было неприятно. Наконец мы спустились в лес. Ветер стих, но пошел дождь. Я закутал голову мешком. Тьма в лесу была кромешная. Вдруг мы увидали направо огонь. Орудие остановилось, и Виноградов послал меня посмотреть и расспросить о дороге. Я углубился в лес. Может, это разбежавшиеся красные развели костер? Я достал карабин из-за плеча и взвел предохранитель. Небольшая полянка, и за орешником на холмике пылал костер. Я послал Ваньку и выехал наверх. Я был в недоумении — горел ярким пламенем пень. Никого кругом. Они заслышали мое приближение и спрятались.

Я внимательно осмотрел траву вокруг пня. Трава была не измята, даже капли висели на ней.

В это время Ванька фыркнул и грива его встала дыбом. Я почувствовал, как первобытный страх охватил его и от него передался мне. Ванька повернулся на задних ногах и поскакал к орудию. Я же его не удерживал, а пригнулся, чтобы избежать веток. Когда я услыхал голоса наших, то сразу пришел в себя и перевел Ваньку на рысь.

• Что там?
• Пень горит и никого нет.
• Вы так скакали, что мы подумали, что вас преследуют.

 -Хм...

До сих пор не могу понять, как это пень один, без людей горел под дождем? Это не был фосфорический свет гнилого дерева, а яркий огонь.

Еще непонятно, как я мог скакать по лесу и не зацепиться. Лес там крючковатый. Там и днем-то не проскачешь.

ХОЛЕРА

Поздно ночью мы все же нашли хутор и наш обоз. Пол дома был сплошь покрыт спящими солдатами: портные, сапожники, шорники и кучера, не было свободного места. Но под окном широкая лавка была почему-то свободна. Какое везение! Шагая через спящих, я положил седло в головы, накрылся шинелью и тотчас же заснул. Как раз подо мной лежал больной, который стонал и мешал спать. Помню сквозь сон, что хозяин давал ему пить. А я, к стыду своему, посылал его мысленно к черту.

Когда я проснулся, было утро, солдат уже не было, кроме больного, который спал. Наши офицеры собирались пить чай за столом в другом углу хаты. Я полез в сумы за сахаром и неловко зацепил спящего. Он не шелохнулся. Я посмотрел на него внимательно — он был мертв. Конечно, чаепитие расстроилось. Позвали доктора. Он указал на седло и мою шинель.

• Кто здесь спал?

 -Я.

• Как вы себя чувствуете?
• Спасибо, хорошо.

• Покажите язык... Не приближайтесь ко мне. Нет у вас слабости и кровавого поноса?
• Доктор, объяснитесь, в чем дело?

- Он умер от холеры, а вы провели ночь рядом с ним.

Наступило неловкое молчание. А через четверть часа у меня появилась слабость и кровавый понос. Слабость увеличивалась.

Доктор потребовал, чтобы я остался в обозе.

— Ни за что на свете. Если я действительно болен, то нужно лечиться в городе. Там мой брат.

Все стали меня уговаривать остаться, и я понял, что они боятся заразы и могут силой запереть меня в амбар, чтобы от меня отделаться. Я решил не спорить.

— Хорошо, я останусь. Отведу Ваньку в обоз.

Это решение всех успокоило, и меня оставили в покое. Я так ослаб, что не мог поднять седло, чтобы поседлать Ваньку. Пришлось вцепиться в Ванькину шерсть и, перебирая ее, поднимать седло. Я был близок к обмороку, холодный пот струился по всему телу. Я повел Ваньку не направо в обоз, а налево к Ставрополю. Сесть в седло я уже не мог, мне пришлось, как в детстве, влезть раньше на забор и оттуда в седло. Ванька понимал, что что-то не так, он стоял смирно. Я шагом пошел к городу.

Вскоре наше починенное орудие меня догнало.

• Как ты? Почему ты не остался в обозе?

• Пошли к черту с вашим обозом. Это самый верный способ сдохнуть. Не бойтесь. Я поеду сзади и вас не заражу.

Пока ехали шагом, было сносно. Но вот орудие пошло рысью, и я с отчаянием почувствовал, что сейчас свалюсь. Сил не было. Я вцепился в Ванькину гриву и не свалился.

Выглянуло солнце, птички защебетали, ездовые запели хором, мы увидели золотые купола Ставрополя, и я как-то отвлекся от своей болезни.

В городе нас встретили овацией, барышни нам улыбались и бросали цветы, толпа нас приветствовала. Одна дама бросилась и поцеловала мой грязный сапог. Виноградов повернулся ко мне.

— Мамонтов, подравняйтесь.

Я занял место в ряду. Мы приосанились.

Только прибыв на квартиру и расседлывая Ваньку, я вдруг вспомнил холеру. Сразу же я почувствовал слабость, но уже не так, как прежде.

Я открыл дверь дома. Посреди комнаты был накрыт стол белой скатертью, стояли всякие яства и бутылки. Наши офицеры окружали интересную брюнетку в цыганской шали, с ногами сидящую на диване. Она перебирала струны гитары и грудным голосом пела:

Для тебя одной я живу еще,

Для тебя одной льется песнь моя.

Моя деточка, моя милая,

Моя ласточка перелетная...

По всей видимости, здесь не скучали.

Держась за косяк двери, я слабым голосом сказал:

— Федя, я очень болен.

Дружный взрыв хохота приветствовал мои слова. Капитан Мукалов вскочил и налил мне полный стакан водки.

• Вот лучшее лекарство.
• Что же, — подумал я, — водка должна продезинфицировать кишки.

Я залпом выпил и приятная теплота разлилась по всему телу. А когда певунья сказала: “Идите сюда, я вас вылечу”, — я забыл все и свою холеру.

Много поздней я познакомился с теорией Куэ (самовнушение). Я понял, что сделался жертвой самовнушения от глупых слов доктора. Конечно, доктор сам не знал, от чего солдат умер. Хата была полна народу, все спали с ним рядом, и хозяин поил его, а доктор придрался только ко мне. Но я глубоко уверен, если бы я тогда остался в обозе, я бы умер от самой настоящей холеры.

В Ставрополе брат попал на квартиру к москвичу. В семье было две дочери, и обе были в него, по-моему, влюблены. Должен отметить шарм брата. Его как-то очень быстро принимали в семью и на квартирах, и в батарее. Высшие офицеры с ним дружили. Несмотря на то что он был пехотным офицером, его не только не отправили в пулеметную команду, куда направляли всех пехотных офицеров, но не назначили коноводом, как меня, артиллериста. Вскоре перевели в разведчики — аристократию батареи — и потом назначили начальником орудия, хотя было много артиллеристов, добивавшихся этого места. Я следовал за ним в его успехах. Причем брат никогда ничего не делал, чтобы достичь чего-то. Не просил, не интриговал, не завидовал. Вероятно, это-то всем и нравилось.

СОВЕТ СТАВРОПОЛЬСКОГО МОСКВИЧА

— Мамонтовы... Мамонтовы? Москвичи... Не родственники ли вы Константину Васильевичу Рукавишникову? А, это ваш дед со стороны матери. Вот странная встреча москвичей где-то в Ставрополе, на Северном Кавказе. Я хорошо знал вашего деда, очаровательный человек.

Вот я вас послушал, молодые люди. Вы верите в победу и успех, как и полагается в вашем возрасте... Да, да, знаю. Все идет прекрасно и вы наступаете. Но не забудьте, когда играют в карты или ведут войну, то никогда не известно, как это кончится. Обыкновенно все идет хорошо, а потом случается непредвиденное... Не забудьте, что коммунизм еще очень в моде и повсюду. Конечно, это сплошная утопия и он основан на невежестве и глупости масс. Но именно из-за этого он должен иметь успех, потому что базируется на людской глупости, которая является самой большой силой в мире.

Помощь союзников?.. Хм... Не особенно на нее рассчитывайте. Союзники хотят слабую Россию, чтобы попользоваться. Конечно, потом они будут жалеть, что не помогли вовремя. Потому что они ошибаются, если думают, что большевики будут слабым и покорным им правительством. Это самая жуткая диктатура. Советы? Ха-ха. Декорация для дураков. Один диктатор сосредоточил всю власть в своих руках и делает, что хочет, и никто пискнуть не смеет.

Лучше бы вы постарались привлечь на вашу сторону крестьянина. Реформами и пропагандой это возможно сделать. Дайте ему землю. Крестьянин консервативен, и кооперация ему не подойдет. Он хочет свою землю!

Нет, я вовсе не собираюсь критиковать ваше дело, оно ведь и мое дело. И я не намерен охлаждать вашего энтузиазма, это было бы жаль. Нет, я хочу дать вам практический совет в память вашего деда. Другим бы я ничего не сказал, вам я обязан.

Вы все думаете, что вы будете делать после победы. Не ломайте себе голов. Все пойдет само собой, без вашего участия. Москва, Триумфальная арка, фанфары, все преимущества старой гвардии, которая, между нами, станет вскоре невыносимой... Но вот... У всякой вещи две стороны. Думали ли вы, что вы будете делать, если войну проиграете? Конечно, нет. Но лучше предвидеть оба случая.

Вот мой совет: эмигрируйте. Не верьте никаким амнистиям. Это хитрость, чтобы вас поймать. И эмигрируйте возможно дальше — в Австралию, в Новую Зеландию. Там народу мало, а земли много. Там революции не будет. В Европе же и Америке вы никогда не будете уверены, что коммунизм за вами не последует. Они слишком перенаселены.

Вот, это все, что я хотел вам сказать. Если, чего не дай Бог, вы войну проиграете, вспомните мои слова... А главное, постарайтесь, чтобы вас не убили. Известная осторожность лучше, чем безумная храбрость.

ДУБРОВКА

Из Ставрополя красные отступили к северу и укрепились в селе Михайловка. После нескольких дней отдыха в городе наша дивизия пошла на север. Было несколько боев, но мы не смогли взять Михайловки. Тогда переменили тактику. Дивизия выступила ночью и пошла влево, не встречая противника. Рассвело, и вдруг сзади прилетели несколько шрапнелей и лопнули над нашей колонной.

• Наши артиллеристы спятили — стреляют по своим.
• Нет, это не наши, а красные стреляют.
• Как красные? Сзади?
• Мы находимся в их тылу. Ночью мы миновали фронт.
• В тылу? Хм... а если... неудача, что мы тогда будем делать?

Мы впервые шли в тыл красных и робели. Но вскоре убедились, что страх красных гораздо больше нашего.

Мы стояли на бугре, внизу деревня Дубровка, очевидно, база красных. При первом же выстреле там произошла невероятная паника. Неожиданность нашего появления была полная. Сотни подвод неслись в разные стороны из деревни, по дорогам и без дорог, сталкивались, опрокидывались. На мосту случился затор. Впоследствии мы часто ходили по красным тылам, и у нас создался опыт использовать первую неожиданность и панику. А в Дубровке мы потеряли много времени в нерешительности. Все же это была легкая победа. Несколько снарядов, пущенных в деревню, довершили панику. Мы захватили большую добычу, пленных, а главное, посеяли панику во всей округе. Появилась с севера красная пехота, но после нескольких шрапнелей пустилась бежать.

Возвращаясь, мы зашли в тыл Михайловке и на этот раз с легкостью ее заняли. Все же мы были рады наладить контакт со своей пехотой, которая нас встретила, как героев (довольно робких героев!).

Думаю, что у нас потерь не было или очень мало.

Генерал Врангель получил командование над нашим конным корпусом. В него вошли наша дивизия и дивизия полковника Улагая.

Не знаю, из-за какой протекции Врангель затребовал брата и меня для службы в штабе корпуса. Но мы уже сжились с батареей, с людьми и лошадьми и не хотели с ней расставаться. Мы отказались. Это понравилось командиру батареи и нашим товарищам, и бойкот прекратился. Нас окончательно приняли в батарейную семью. Нас перевели в разведчики батареи.

СТЕПЬ ОЖИВАЕТ

Я выбрал самый высокий курган. Ваньке пришлось карабкаться, чтобы взобраться на него. Сверху открывался широкий вид на безграничную степь, усеянную курганами, свидетелями былой буйной жизни.

Длинные колонны конницы пересекали степь.

— Как прежде, во времена печенегов, монголов, — подумал я.

Я насчитал пять колонн. В ближайшей, нашей, были видны всадники в бурках и папахах, слышались шум повозок, изредка ржание коня. Дальше колонны казались темными лентами, едва двигавшимися. Пять бригадных колонн не шутка. Мне казалось, что я превратился в монгольского хана и перенесся в XIII век. Я почувствовал те же гордость и радость, что чувствовал, должно быть, монгол.

Колонны двигались на северо-восток. Неглубокий снег не всюду покрывал сухую траву, было холодно.

КУГУЛЬТА

Наша колонна пришла первой. Полковник Топорков оставил полки в низине, скрыв их от глаз противника. Он взял полусотню казаков и нашу батарею и направился в сторону красных. Перед нами были цепи красной пехоты. Мы посылали им редкие шрапнели не столько для поражения, но чтобы дать знать другой колонне, которая должна была взять их с тыла, о нашем присутствии. Красные, воодушевленные нашим незначительным числом и редким огнем, шли в нашу сторону. Их пули стали чаще цыкать мимо наших ушей. Мы уже подумывали об отходе, но Топорков, казалось, ничего не замечал. Он смотрел вдаль.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Вот они.— Далеко в тылу красных лопнули шрапнели. Красная цепь остановилась. —Это психологический момент. Нужно их атаковать немедленно. Наши полки слишком далеко... Ну артиллеристы, шашки вон и пошли с Богом.

Полусотня и мы, артиллеристы, развернулись в лаву. Наш трубач протрубил атаку, и мы пошли, сперва рысью, потом перешли в галоп. Огонь красных усилился. Я пригнулся к шее Ваньки и, как в Урупской, потерял голову.

— Что ты кричишь? — сказал мне товарищ. — Все уже кончено.

Очень сконфуженный, я пришел в себя. Наша атака удалась. Человек 60 красных сдались, несколько были зарублены, остальные бежали вдали. У нас было двое легко раненных.

Наши полки проходили мимо нас на рысях для новой атаки.

— Молодцы, артиллеристы, хорошо сработали! — крикнули казаки.

Мои товарищи ответили шутками, я же молчал.

Год спустя, в Таврии, мы были атакованы красной кавалерией. Наша картечь ее остановила. Один-единственный всадник доскакал до батареи. Он разъезжал между орудий, кричал и махал шашкой. Он находился в этом состоянии одурения и стал легкой добычей. Если бы он не потерял головы, легко мог бы удрать.

КИРИЛЛ И МЕФОДИЙ

Мы ночевали в Кугульте. Был сильный мороз. Хозяйка наша была не в духе. Наконец она не выдержала.

— Не стыдно вам? Сами сидите в тепле, а солдат своих держите в сарае, при таком морозе. Они же там замерзнут. Мы выпучили глаза от удивления. Наши солдаты были прекрасно расквартированы за три дома от нас.

• Какие такие солдаты?
• Нешто я знаю? Их с десяток в сарае.

Мы взяли карабины и пошли в сарай. Нашли семерых красных, разбежавшихся накануне. Они зарылись в солому. А мы и не подозревали их присутствия. Если бы они были посмелей, то могли ночью нас перерезать или увести лошадей.

Мы не знали, что делать с нашими пленными. Надо отдать их казакам.

— Они же их расстреляют, — сказал брат. — Давайте оставим нам двух. Они будут готовить еду и убирать лошадей.

Выбрали двух. Одного пожилого Кирилла, другого помоложе назвали Мефодий. Мефодий был разбитной и сразу сумел войти в нашу солдатскую среду. Я всегда видел его сидящим на нашей вещевой повозке, рядом с кучером и всегда с гусем под мышкой. Кирилл же был застенчив. На следующий день я встретил его на улице.

— Почему ты не сидишь в хате при таком холоде?

- Ничего, я люблю холод. Прогуливаюсь. Заподозрив что-то, я пошел к солдатам и спросил причину.

- Мы не желаем этой красной свиньи у нас в доме. Вот те на! А Мефодий сидел тут же и сами ездовые забыли, что его тоже выбрали из пленных. Я взял Кирилла к нам в хату. Он оказался услужливым и довольно развитым. Вскоре их обоих демобилизовали и отослали по домам.

РАЗНОЕ

Был дикий мороз, и выбрали как раз этот день, чтобы чистить орудие. Чистили орудие два раза в год, при случае. А чистить при морозе — просто зверство. Нельзя прикоснуться к стволу, кожа прилипает и отрывается.

Из Кугульты мы пошли на восток и заняли Константиновку, из которой красные нас дважды выбивали. Дело в том, что к селу со стороны красных примыкает плоскогорье, с которого село хорошо обстреливается. Так что Константиновку мы брали три раза.

Кроме Константиновки, были бои и походы. Но названия деревень не записал, а бои забыл. Обыкновенно запоминается победа или скверная ситуация, а каждодневный нудный бой под моросящим дождем, без решительной атаки легко забывается и уступает место в памяти какому-нибудь красочному событию. Так, однажды под вечер, под дождем, при затихающем бое, на нашу батарею прискакал великолепный комиссар весь в звездах и красных бантах. Он стал распекать батарею за то, что она не следует его приказаниям. Глядя на него, мы глазам не верили и немного опешили. Он принял нашу батарею за свою и заметил свою ошибку слишком поздно. В его седельных сумах было много денег.

У нас в дивизии появилась казачья конная батарея. Неважная, по отзыву самих казаков. Работала она в другой бригаде и мы редко встречались.

ПЕТРОВСКОЕ

Вдоль реки Кальмиуса находится высокое плоскогорье. Оно возвышается над степью метров на пятьсот. Наверху совершенно ровная плоскость, переходящая в Манычские степи. Внизу когда-то было море. Края обрывов покрыты окаменелыми ракушками. Обрывы очень круты и представляют натуральную крепость. Это плоскогорье находится к востоку от реки Кальмиуса. Маленький городок Петровское лежит у подножия обрыва и служит углом плоскогорью, которое тут уходит на восток. Сама река вырыла глубокое, метров в пятьдесят, ущелье. Для всадника оно непереходимо. В Петровское попадаешь по железному мосту через реку. Из Ставрополя через Петровское идет железная дорога на север в Дивное и из Петровского ветка на восток на Благодарное.

Дивизия осталась в Константиновке, а батарею под начальством полковника Шафрова послали к Петровскому произвести демонстрацию. С нами было двадцать девять казаков Корниловского полка как прикрытие. Дивизия Улагая наступала на плоскогорье, и наша батарея должна была отвлечь внимание красных.

Мы выступили поздно и подошли к Петровскому часов в пять вечера. Противника мы нигде не встретили. На плоскогорье, к северу от Петровского, шел бой, лопались шрапнели, и казалось, что бой двигается вправо, то есть Улагай наступает. Посланный в Петровское разъезд не обнаружил красных. Мы стояли в степи перед мостом.

— Что нам делать? — сказал полковник Шафров. — Начинает смеркаться, и пошел снег. Мне вовсе не улыбается идти двадцать четыре версты опять в Константиновку. Есть вероятность, что Улагай займет Петровское. Пойдемте туда его дожидаться и там проведем ночь.

Удивительно, что никто из наших опытных капитанов не протестовал против такого легкомыслия.

Мы перешли мост и по узкой кривой улице вышли на площадь. Мы поставили орудия на площади, распрягли лошадей, увели их в конюшни и заняли дома вокруг площади. Конюшни же не выходили на площадь, а на улицу за площадью. В общем, расположились, как у себя дома, без всякого охранения, конечно. Правда, лошадей не расседлывали.

• Мне эта авантюра вовсе не нравится, — сказал мне брат.
• Почему?

- У нас только один выход — узкая кривая улица и мост. Достаточно красным занять мост десятком стрелков — и мы попались, как в мышеловке. Река непроходима даже для пешего. Наши двадцать девять казаков не смогут ничего сделать.

• Но вся дивизия Улагая, которая придет?
• Откуда ты это знаешь, что она придет? Это только предположение Шафрова.

Наши разведчики расположились в просторном доме и, благо в доме было тепло, сняли рубашки и при свете каганца стали уничтожать вшей, которые на войне всегда есть.

Дверь отворилась и появилась заснеженная фигура в бурке и папахе. Очевидно, квартирьер Улагая. Мы были оголены по пояс.

• Вы какой части? — спросил он.
• Батарея.
• Этот дом назначен для штаба дивизии. Вы должны очистить дом.
• Мы его заняли, мы в нем и останемся.
• Это мы еще увидим, — сказал он выходя. — Приказано встать по прежним квартирам.

И он исчез.

Мы смотрели друг на друга с раскрытыми ртами.

— Это вовсе не Улагай, а красные, раз они занимают прежние квартиры.

Мы стали поспешно одеваться и послали предупредить Шафрова.

Командир батареи приказал: собраться к орудиям, ведя лошадей в поводу. Не курить, не разговаривать, не отвечать на вопросы.

— Мышеловка, — подумал я.

Собрав вещи, бросился в конюшню. Она выходила на другую улицу. Чтобы попасть на площадь, нужно было пройти две улицы. Я привязал повод Ваньки узлом, и он, дергая за повод, затянул мокрые ремни узла, — я никак не мог развязать узел. Товарищи мои взяли лошадей и ушли, а я все бился с узлом. Никогда больше не завязывал поводья, а накидывал петлей на что-нибудь. Наконец, испуганный наступившей тишиной, я вспомнил о перочинном ноже в кармане и перерезал поводья. Я повел Ваньку на сборный пункт.

- Проклятая мышеловка, — подумал я. — Слава Богу, что темно и идет снег, — можно пройти незаметно.

Вдруг сердце мое скакнуло. На углу вырисовывались три силуэта конных. Мне нужно пройти мимо них.

Наши? Красные?.. Это красные. Они курят и громко разговаривают. Что делать? Только не останавливаться и не вызывать у них подозрения.

Сердце билось во всеуслышание. Но я продолжал идти не спеша, прижимаясь к угловому дому. Карабин был за спиной. Заряжен ли он? Конные не обратили на меня внимания, и я уже думал, что мне удастся пройти незамеченным, но Ванька, проходя, не мог не укусить одну из лошадей. Раздались ругательства.

— Надо убить такого коня да владельца вместе с ним. Ты не можешь смотреть за своей лошадью! Сволочь...

В ужасе я втянул голову и прибавил шагу. Когда отошли, я сказал тихо Ваньке:

- Ты хоть герой, но дурак. Из-за тебя чуть не влип. Наконец площадь. Молчаливая группа — наши. Орудия уже запряжены.

— Проверьте, все ли тут, — говорит Шафров вполголоса.

• Все в сборе.
• В поводу. Шагом марш. Казаки идут сзади.

Идущая в поводу батарея меньше привлекает внимания, Мы пошли к мосту. Вошли в изгибы улицы. Несколько выстрелов сзади, потом тишина. Мы прибавили шагу. Мы узнали потом, что казаки решили использовать ситуацию. Они подходили к отдельным всадникам и просили прикурить. Когда всадник наклонялся, его стягивали с седла и пыряли кинжалом. Одному удалось вырваться, что вызвало выстрелы. Красные, не подозревая нашей малочисленности, не решились нас преследовать в темноте. У моста стоял уже красный часовой.

— Какой части? — спросил он. Молчание.

- Я вас спрашиваю, какой вы части? Никто не ответил.

— Язык у вас отнялся, или вы оглохли?

Вдруг он догадался. Он пытался отступить, но за ним был обрыв. Он весь съежился и замолк. Мы перешли мост.

— Стой. Садись. Рысью марш!

Какая радость оказаться вновь в степи, на просторе. Вышли из мышеловки!

Мы пошли в Константиновку.

ТРЕВОГА ЗА БРАТА

Поздно ночью подошли к Константиновке. Тут снега не было, а была гололедица. Светила луна. Мы увидали гусей в поле и решили захватить одного для еды. Несколько человек отделились от колонны, окружили гусей и зарубили двух. Колонна уже исчезла в селе. Мы крупной рысью пошли догонять батарею. Я догнал батарею и встал на свое место. Вдруг я услыхал крик:

— Лошадь поручика Мамонтова (брат был поручиком, а я еще прапорщиком).

Я выехал туда, где кричали, и вижу тяжело дышащего Рыцаря, со съехавшим седлом и оборванным поводом. Я поправил седло, взял Рыцаря и поехал назад искать брата.

Очевидно, он упал. Почему?

Доехав до того места, где мы ловили гусей, никого не встретил. Вернулся на квартиру — брата нет. Очень обеспокоенный, я поставил Рыцаря и Ваньку в конюшню и пошел пешком опять по дороге, стуча во все дома и спрашивая, не видали ли офицера. Никто ничего не знал. Я волновался все больше.

В это время из-за туч вышла луна и осветила разорванный сапог на дороге — сапог брата. Я стал внимательно осматривать дорогу и нашел гуся и несколько предметов из карманов брата.

Тут он свалился и, вероятно, сильно расшибся, раз он оставил даже сапог.

Не произошло ли на него нападение? Что делать? Пойду на квартиру и попрошу кого-нибудь идти со мной обыскивать ближайшие дома.

Тревога сжала сердце. Я стал горячо молиться. Единственно гусь меня несколько успокаивал. Если бы брата застрелили и унесли, то унесли бы, конечно, и гуся.

Я пришел на квартиру и, о радость, нашел брата. Вот что произошло.

Он шел крупной рысью, и на повороте, на гололедице, Рыцарь поскользнулся и упал, сейчас же вскочил, но нога брата осталась в стремени. Рыцарь испугался, поскакал и проволок брата саженей десять. К счастью, сапог был плохой, разорвался и освободил ногу брата. Брат был так избит о мерзлую землю, что едва пришел в себя, влез в проезжавшую повозку и доехал до квартиры. Три дня он едва мог двигаться.

НАПАДЕНИЕ

Мы стояли два дня в Константиновке. Наши офицеры играли в карты и редко выходили наружу. Брат вследствие падения плохо двигался, и я кормил Ваньку и Рыцаря да за компанию и других лошадей и часто проводил время в конюшне. На третий день я поил в конюшне лошадей, когда услыхал выстрел, еще и еще. Я вышел на двор, и около меня цыкнула пуля. На краю плоскогорья стояла цепь, очевидно, красные. Стрельба усилилась. Мешкать было нельзя. Я оседлал всех лошадей, проклиная наших в хате, ничего не слышащих. Потом вихрем ворвался в хату.

- Красные!

Все вскочили, стали спешно одеваться и собирать вещи. Очень обрадовались, увидя оседланных уже лошадей. Стреляли уже по всему селу. Мы бросились в парк. Ездовые запрягали. Дивизия скорей выкатилась, чем вышла из Константиновки. Штаб Врангеля выскочил полуодетым. Несколько казаков попались в плен. Когда назавтра мы снова заняли Константиновку, то нашли их изуродованные трупы. Это очень озлобило людей и пленных расстреляли.

ИСПУГ

Меня как разведчика послали однажды ночью из Петровского в Донскую Балку, где стоял наш взвод, с донесением. Очень неприятно. Ночь темная, дороги не знаю, и она идет под обрывом, занятым наверху красными. Фронта никакого нет и могут быть разъезды. Я мобилизовал местного жителя с повозкой, прицепил Ваньку сзади и сам лег на сено в повозке с карабином в руках, напряженно приглядываясь и прислушиваясь к темноте. Как я заснул, сам не знаю. Проснулся я оттого, что повозка остановилась и чиркнувшая спичка осветила трех склонившихся надо мной всадников. Кровь ударила мне в голову, схватив карабин, я вихрем скатился с повозки и юркнул в кусты. Только там я совсем проснулся и с запозданием осознал, что спичка осветила погоны на их плечах.

• Черт вас дери, как вы меня напугали, — крикнул я робко из кустов, — я уж думал, что вы красные.

• Ха-ха. Мы и сами напужались, когда ты с карабином сиганул в кусты.

Слава Богу, это был наш разъезд. Больше я не засыпал и был рад-радешенек приехать в наш взвод.

ПЛОСКОГОРЬЕ

Петровское плоскогорье нас задержало на некоторое время. Обрывы были очень круты — от 400 до 600 метров высоты. Красная пехота могла легко их защищать, а нашей коннице было трудно туда взобраться. Кроме того, места, где можно было подняться, то есть где были тропинки, были редки и хорошо охранялись красными.

Все наши полки полезли наверх. Батарея лезла вслед за полками. Тропа была крута и извилиста. Упряжные лошади дымились от пота. Номера должны были все время напирать на колеса, чтобы продвинуть орудие в особенно крутых местах. Даже мне, коноводу, было трудно вести лошадей по тропе. Наконец мы достигли плоского верха и сели на коней. Но полки отступали и пули летели роями.

— Что вы тут делаете? — крикнул нам полковник Топорков. — Проваливайте, и живо.

Если это говорил Топорков, ему можно было верить. Он не был паникером. Очевидно, положение было пиковое. Мы затормозили наглухо колеса орудий и спустились на рысях, чуть не опрокинув пушки.

Когда достигли низа, прискакал казак на взмыленной лошади.

— Приказ полковника Топоркова. Батарея, поднимайтесь поскорей. Положение восстановлено. Полковник требует вас немедленно.

Поворчали и снова полезли наверх. Но только мы вылезли на плоское, нас окатил красный пулемет. Полковник Топорков как раз начал спускаться.

- Поздно... Нужно было подняться раньше. Теперь уходите, если не хотите потерять орудий.

Мы опять скатились вниз. Несколько красных стрелков добежали до края обрыва и посылали нам пули, когда зигзаг тропы был им виден. У нас ранило двух лошадей. Вероятно, подъем длился около часа, а спуск 20 минут или меньше. Под вечер прискакал казак.

— Батарея... Приказ полковника... Опять!

Но командир батареи наотрез отказался лезть наверх. Мы встали на холм внизу и посылали наши гранаты через гребень обрыва наверх вслепую. Казаки потом говорили, что наши снаряды иногда ложились там, где надо.

Плоскогорье нам занять на этот раз не удалось. На обрыве оставались красные.

ПОЗИЦИИ

Батарея стреляла почти всегда с открытой позиции. В Северо-Кавказских степях, совершенно плоских, очень трудно найти закрытую от глаз противника позицию. Практика показала, что при маневренной войне некогда искать закрытых позиций, а нужно действовать быстрей, чем противник.

Выкатывались на позицию на виду у противника, снимались с передков под свист пуль, подравнивали орудия на глаз и скорей открывали огонь. Тогда стрельба противника как по волшебству смолкала, и красные бежали, потому что очень трудно вынести огонь батареи, которая в тебя стреляет в упор. Это холодит кровь и связывает все движения. Не до стрельбы, а как бы поскорей убраться. Красные батареи стреляли плохо, очевидно, без офицеров. Это давало нам возможность рисковать.

Стреляли и с закрытых позиций и даже проводили телефон, но это было редко, когда не спешили. Нормально же командир находился рядом с батареей и давал команды голосом. Стреляли ведь с малых дистанций (хорошая видимость), никогда не превышавших трех верст, а чаще много меньше. Мы установили, что стрельба картечью дает самые лучшие результаты и в смысле поражаемости, и в смысле психологическом. Параллельного веера никогда не строили.

СПИЦЕВКА

С тех пор как генерал Врангель принял командование Кубанским конным корпусом, его успехи превратились в триумфальный марш. Но справа от нас у нашей пехоты была неудача. Красные собрали значительные силы и нанесли удар с востока в направлении на Ставрополь. Они отбросили нашу пехоту у сел Спицевка и Сергеевка, угрожали Ставрополю и вышли в тыл нашего корпуса. Положение было очень серьезное.

Врангель реагировал быстро и решительно, как всегда. Он просто снял свой корпус с петровского направления, шел всю ночь, наутро ударил неожиданно во фланг прорвавшимся красным, уничтожил их и на следующий день вернулся на свои старые позиции, раньше чем красные собрались что-нибудь предпринять.

Петровское. В пять часов пополудни нам объявили:

— Завтра дневка — ни боев, ни походов. Отдыхайте.

Это нас обрадовало, потому что каждый день были и бои и походы. Поручик Коренев и я пошли в поле, поймали барана и отдали его хозяйке жарить. Я отдал белье стирать. Но в девять часов вечера новый приказ:

— Седлать, заамуничивать. Выступаем через 15 минут.

Вот тебе и отдых! Забрали недожаренного барана. Я засунул в сумы седла мокрое белье. Бог знает, когда и где оно теперь высохнет. Наступила ночь. Впоследствии мы узнали, что это сделали нарочно, чтобы обмануть красных. Хитрость удалась. Предупрежденные своими агентами о нашей дневке, красные решили тоже отдохнуть. Когда же на следующий день они узнали о нашем исчезновении, опасаясь засады, они ничего не предприняли. А послезавтра мы были снова на местах с вестью об одержанной большой победе.

Мы шли впотьмах всю ночь, часто рысью, не зная, куда мы идем. Перед рассветом мы остановились в неглубокой балке. За ночь мы проделали шестьдесят верст.

“Не курить и не разговаривать!” — это значило, что красные под боком.

Стало светать и мы с изумлением увидели шагах в трехстах от нас разгуливающих по гребню красных пехотинцев. В ложбине, где мы находились, было еще темно, и они нас не видели. Но посветлело и раздались отдельные выстрелы.

— По коням. Садись. Шагом марш!

И несколько колонн конницы стали молча, не отвечая на выстрелы, подниматься на бугры. Огонь усилился, потом смолк. Мы не отвечали, а молча двигались. Это неожиданное появление на их фланге масс конницы вызвало у красных панику. Красные побежали. Мы перешли на рысь.

В нашем корпусе было восемь, а может быть, и все десять полков. Считая по 500 шашек на полк, это составляло от 4000 до 5000 шашек, не считая батарей. Это очень внушительная сила. А главное, полная неожиданность.

Мы поднимались на холмы за первым Линейным полком, пятым в нашей дивизии. В этом полку казаки носят красные башлыки. А так как казаки справляются на службу сами, то не было ни одного одинакового красного цвета, от малинового до ярко-красного. На черных бурках и на фоне белого снега — это была картина незабываемая, освещенная восходящим солнцем. После стольких лет, стоит только закрыть глаза, и я ее снова вижу.

Мы все шли вперед, не останавливаясь и не обращая внимания ни на сдающихся, ни на обозы. Сдавались все кругом. Мы почти не встречали сопротивления. А где встречали, там с радостью разбивали сопротивление в несколько минут и шли дальше. Приходилось проходить полями, сплошь утыканными винтовками, штыками в землю. Никогда такого количества видеть больше не приходилось. На пленных не обращали внимания, гнались за бегущими. Сдавшихся было даже чересчур много — это становилось опасно. Но психологическая победа была так сильна, что она отняла у них всякую инициативу.

Пройдя восемнадцать верст, большей частью рысью, мы оказались перед невысокой, но крутой цепью холмов. Какая позиция для красных! Здесь под холмами скучились остатки красных дивизий. Они бежали эти восемнадцать верст и, чтобы уйти от нас, должны были перевалить через холмы. Но сил и дыхания у них больше не было. Тут-то разыгралась главная атака всего корпуса. Атака целого корпуса неописуема, надо ее пережить. Мурашки бегают по спине от восторга. Земля дрожит от топота копыт.

Батарея, охваченная общим энтузиазмом, скакала к красным, не отдавая себе отчета, что она там будет делать. Просто пришли в телячий восторг.

Вдруг мы увидали четырехорудийную красную конную батарею. Она шла рысью, стараясь обогнуть холмы слева и уйти от нас.

— Поймать мне эту батарею! — завопил полковник Шапиловский.

Всякая осторожность была забыта. Номера и разведчики кинулись вскачь за батареей. Несколько казаков поскакали ей наперерез. Красная батарея шла теперь карьером. Первому орудию и номерам второго удалось улизнуть, но казаки остановили три других орудия, и мы с торжеством привели их с номерами к нашей батарее. Дали им офицеров, и так они за нами и ездили.

Очень мало кому из красных удалось уйти. Разгром был полный. Несколько красных дивизий перестали существовать.

Наши полки рассыпались и сгоняли пленных, как баранов. Повозки собирали винтовки. Бой был кончен.

Мы пошли в село Сергеевку ночевать. Заперли наших пленных артиллеристов в сарай. Слишком усталые, чтобы их сторожить, мы им посоветовали не двигаться, не то... Они и не двинулись.

Страшно усталые, после похода и боя, мы заснули как убитые. Но я все же проснулся по привычке. Надо было накормить Ваньку. Бедняга не ел со вчерашнего дня, а работать пришлось на совесть. После недолгой борьбы со сном я встал и вышел на улицу. Невольно подался назад: вся широченная улица была полна красной пехотой.

— Ах да. Это же пленные.

У стены нашей хаты стоял прислонившись казак и дремал, держа винтовку.

• Что это такое?
• Да пленные.
• Ты что же, их стережешь?

- Как их устережешь? Их ведь тысячи... Но их так пужнули, что они теперь тихие стали... Ничего.

Утром корпус пошел обратно в Петровское. Между полками шли громадные четырехугольные колонны пленных, думаю по тысяче человек. Шел полк, колонна пленных, опять полк, опять пленные и так далее. Когда полки переходили на рысь, то пленные бежали бегом. Нужно было торопиться вернуться в Петровское. Думаю, что пленных было пять-шесть тысяч человек, а то и больше. Впервые пленных не расстреливали, а послали в тыл и из них сформировали белые полки, которые сражались вполне прилично.

По дороге полки остановились и построились в широкое каре. Рядом с нашими четырьмя орудиями построились три красные пушки, которые мы все возили с собой. В каре галопом вошел генерал Врангель. Он осадил своего чудесного коня, снял папаху и зычным голосом крикнул:

— Спасибо, орлы!

Громовое “ура” было ему ответом.

Передний ездовой красного орудия тоже сорвал папаху и вопил “ура”. Был ли он захвачен грандиозностью картины или хотел подлизаться? Кто его знает? Считаю, что под Спицевкой Врангель одержал одну из самых значительных побед на Северном Кавказе. После Спицевки красные больше не пробовали проявлять инициативы и очистили Терек. Мы же перешли в Манычские степи.

Спицевка была одним из редких боев, когда я вовсе не испытывал страха.

КАВАЛЕРИЙСКИЕ НАЧАЛЬНИКИ

В кавалерии все зависит от начальника. Хороший начальник достигнет успеха даже с посредственной частью, а плохой ничего не добьется с прекрасными полками. Берусь об этом судить, потому что пришлось служить и с хорошими, и с плохими.

Хорошие начальники редки. К началу первой мировой войны в России была самая лучшая и самая многочисленная кавалерия, а среди высших начальников хороших не нашлось, и наша чудная кавалерия осталась неиспользованной. Конечно, были славные дела, но не выше дивизии. То есть среди младших начальников были и хорошие, но ходу им не давали.

У хорошего начальника какое-то чутье, он разбирается в обстановке и в настроении войск, он способен принять быстро решение.

В нашей 1-й Кубанской дивизии были три прекрасных начальника: Врангель, Топорков и Бабиев. К этим трем могу прибавить генерала Барбовича, начальника регулярной кавалерии, и донца генерала Мамонтова (однофамилец), проведшего рейд на Тамбов по красным тылам. Из этих пяти я имел честь служить под командой первых четырех. Какая радость служить под начальством хорошего и тоска служить у плохого.

Каждый полк и штаб дивизии имел свои значок, и на плоских степях Северного Кавказа их было издали видно. Этим очень облегчалась служба связи. Надо было только оглядеться, чтобы знать, где находится часть, которую ты ищешь.

У Екатеринодарского был голубой флаг, у Корниловцев красно-черный. У нас были Владимирские цвета: черно-красно-черный. Другие запамятовал.

МАНЫЧСКИЕ СТЕПИ

Наконец мы поднялись на плоскогорье. Красные нам не мешали, видимо, их оттеснила дивизия Улагая. Батарея то находилась в Овощах, то переходила в Казалук. Боев вовсе не было. Было так тихо, что мы стали опасаться ночного внезапного нападения — не привыкли мы к тишине. Но нападений не было.

Тут много баранов, и в Казалуке умеют выделывать их шкуры в белый цвет. Почти вся батарея заказала себе белые полушубки. Это было красиво, немного как рынды. Я тоже заказал полушубок. Когда я пришел за ним и заплатил портному деньги, он схватил мою руку и потряс.

— Вы единственный, который мне заплатил. Другие берут и уходят.

Я был очень сконфужен за моих товарищей.

Здесь мы узнали, что немцы покидают Украину и нужно ее занять раньше красных. Но казаки, упоенные легкими успехами, думали, что они окончательно освободились от большевиков, и отказались идти на Украину. Это нас очень подвело и уменьшило нашу численность. Жаль было покидать дивизию, мы к ней привыкли. Они нас тоже жалели. Потом нам пришлось еще работать вместе.

Мы пошли на юг, на какую-то маленькую станцию. Утром увидели мельницу, но дошли до нее только вечером — так плоски там степи, как бильярд. Было холодно, но снегу не было. Был декабрь 1918 года. Грузились в поезд вместе со 2-м конным офицерским Дроздовским полком. Поехали через Ставрополь, Кавказскую, Тихорецкую, на Ростов и дальше на Украину. Первый этап войны на Северном Кавказе для нас окончился, наступил второй.

КАРАБИН

Карабин свой я достал в Черномлыцкой, там же, где получил Ваньку. Карабин сопровождал меня во все время гражданской войны и даже доехал до Галлиполи. Я зашел в обоз за сапогами, которые отдал в починку. Получив починенные сапоги, я спросил солдата-сапожника, сколько я ему должен. Он засмеялся и сказал, что обоз делает починку для батареи даром. Я дал ему что-то на чай, и он остался, видимо, доволен. Уже уходя, я увидал в углу артиллерийский короткий карабин, которые очень ценились и не мешали в походе.

• Чей это карабин?
• Мой, — ответил сапожник.
• Продайте мне его.

- Оружие не продается.

Мы были на Кавказе, где покупка оружия считается срамом. Его получают, воруют, достают у врага, но не покупают.

— Тогда одолжите мне его. Я еду в батарею, и у меня нет никакого оружия. Там, на фронте, я что-нибудь себе раздобуду и карабин вам отдам.

- Это можно, — и сапожник протянул его мне.

С тех пор карабин со мной не расставался. Впрочем, вру — дважды я его терял и он каким-то сверхъестественным образом ко мне возвращался. Через некоторое время я, скрепя сердце, решил отдать карабин владельцу. Но придя в обоз, узнал, что владелец-сапожник умер от тифа. Я стал законным владельцем карабина.

Под Харьковом мы ходили по тылам. Красные загнали нас в болото. Мне пришлось бросить орудийный ящик. Мы отпрягли лошадей, и я не подумал, что на ящике привязаны мои вещи, шинель и карабин. Шинель и вещи пропали, а вот карабин вернулся. Несколько дней спустя мимо нас шел полк. Вдруг я бросился к одному всаднику. Я узнал свой карабин. Странно ведь, что я узнал его между стольких одинаковых, и еще странней, что всадник отдал мне его без спора. Как тут не верить в чудо.

Когда в северной Таврии мы расставались с братом, то я настоял на том, чтобы он взял карабин. Я оставался на фронте, а брат уезжал в обоз. Карабин, пожалуй, был бы мне нужней. Но я знал его магическое свойство ко мне возвращаться и надеялся, что он мне приведет и брата с собой. Время было тревожное — перед эвакуацией из Крыма.

Поручик Абрамов передал мне карабин в Галлиполи.

• Как он попал к вам?

• В Феодосии на пристани была толкотня. Ваш брат дал мне его подержать и стал пытаться влезть на пароход. Толпа нас разъединила. Но я видел, что он влез на пароход.

Я рассердился на карабин за то, что он не привез ко мне брата, и решил его наказать — продать туркам. Турки охотно покупали оружие, Кемаль-паша был поблизости. Мы почти сторговались, вдруг турки разбежались, и карабин опять остался у меня в руках. К нам подходили греческие жандармы. Но нас было несколько и мы были вооружены, жандармы прошли мимо.

Я оставил карабин в батарее в Галлиполи.

На войне становишься суеверным. Суеверие, по-моему, та же вера, но древняя, языческая.

У меня с судьбой установился “договор”. Меня не убьют и не ранят, если я не буду делать подлостей и убивать напрасно. Можно было убивать для защиты и при стрельбе из орудий. Это убийством не считалось. Но не расстреливать и не убивать бегущих. Я никогда никого не убил самолично, и верно — я не был ранен и даже лошадь подо мной никогда ранена не была. Страх, конечно, я испытывал, такова уж человеческая природа. Но когда я вспоминал о “договоре”, то мне казалось, что пули перестают цыкать около меня. В общем за себя я не очень боялся, а за брата очень. Часто становился между красными и братом, чтобы прикрыть его моим “договором”. Было какое-то предчувствие. После сильной передряги всегда искал светлый контур Рыцаря и на нем брата и вздыхал с облегчением: “Слава тебе Господи. Жив!” А заговаривал о какой-нибудь мелочи.

Когда карабин вернулся ко мне в Галлиполи, я понял, что брат умер. Всеми неправдами, с чужим удостоверением, попал в Константинополь и искал брата во всех громадных французских госпиталях. Безуспешно. В отчетностях и в палатах царил чисто французский кавардак.

В полном отчаянии шел по Пере. Навстречу французская сестра милосердия. Спрашиваю, не знает ли случайно?

— Ах, тысячи больных русских. Как можно их запомнить? Я поник головой. Очевидно, она сжалилась и спросила, как фамилия. Я сказал.

— Мамонтов? Он умер у меня на руках.

Как же не верить в чудо? Французская сестра милосердия помогла мне найти могилу брата.

ПРОТИВ МАХНО НА УКРАИНЕ

НА УКРАИНУ

С Северного Кавказа нас поездом перебросили на Украину. На вокзале в Ростове я с радостью встретил своего отделенного офицера из Училища, капитана Жагмена. Он меня узнал и вспомнил, но был нерадостен. Устроиться одному было просто, а у него была семья.

Был декабрь 1918 года, снегу не было, часто шел дождь, были туманы, но было не холодно.

Немцы уходили с Украины, большевики шли с севера. Надо было занять как можно большую территорию до их прихода. Казаки отказались идти воевать на Украину, поэтому у нас было мало сил, а занять хотели Крым, Таврию и Каменноугольный район.

Силы нашего отряда состояли из трех рот Дроздовского пехотного полка, из четырех эскадронов 2-го офицерского конного Дроздовского полка и нашей батареи. В районе, куда мы шли, возникло движение Махно. Называл он себя анархистом, но был просто разбойником. Жил весело и пьяно и пользовался у крестьян большим успехом. Фактически все крестьяне были махновцами и принимали участие в боях. Когда же дело оборачивалось для них плохо, они разбегались, прятали оружие и превращались в мирных обывателей. Поэтому борьба с ними была трудна. Махно выдумал лозунг: “Бей жидов, спасай Россию”. Но никого он не спасал, а жил разгульно, в свое удовольствие.

Нас высадили в большом селе Волновахе, и мы пошли походом вдоль железной дороги на Токмак. Дошли до Цареконстантиновки, не встречая сопротивления, но чувствуя присутствие махновцев всюду. Нельзя было отделиться от колонны. Махновцы нападали на одиночных.

Наша тактика состояла в постоянном движении. Этим достигалось несколько целей: облегчался постой на квартирах, хозяевам мы были не в тягость. Напасть на нас было трудно, потому что мы внезапно уходили, а собраться махновцам было опасно — а вдруг мы, как на зло, появимся.

Наш обоз подвергся нападению из-за того, что долго стоял на одном месте. Поручик Игнатович, начальник обоза, храбро защищался и был убит. Другой же офицер струсил и сдался. Его труп был найден в прессе для сена.

В Цареконстантиновке начиналось сплошное селение на десятки верст. Деревни не отделялись друг от друга. Помню Конские Раздоры, другие названия забыл. Кончалось это населенное место небольшим городком Пологи, а дальше, верстах в двадцати, было село Гуляй-Поле, родина самого Махно.

Тут впервые мы познакомились с обрезами. У винтовки обрезали ствол и ложе. Получался громадный пистолет, который стрелял неточно, но который было легко спрятать под полушубок. Иногда свистела самодельная пуля, попадали они редко, но наносили страшные раны. И у нас и у махновцев был недостаток в патронах, что было скорей преимущество для нас, потому что махновцев было много.

ГАЙЧУЛ

Нас, троих разведчиков, забыли. Батарея ушла, не предупредив нас. Было очень холодно, и мы избегали выходить наружу. Выйдя навестить лошадей, я увидел, что соседние дворы пусты — лошадей не было.

• Куда подевались наши? — спросил я хозяйку.
• Они ушли рано утром.

Махновцы могли напасть на нас каждое мгновение. Мы поспешно поседлали и пошли шагом по деревне, по следам батареи. Брат взял у меня карабин. Он, как пехотный офицер, умел лучше меня обращаться с винтовкой. Мы сохраняли беззаботный вид и избегали спрашивать, куда пошли наши. Шли шагом. Но выйдя из деревни, пошли рысью. Был снег и следы колонны были хорошо видны. Ванька кусал мне коленку, он был чем-то недоволен, но времени не было доискиваться. Наконец мы услыхали орудийный выстрел и пошли туда. У села Гайчул мы наконец присоединились к батарее.

Наши вели бой с махновцами, впервые оказавшими открытое сопротивление. Наши стояли с ближней стороны на холмах, махновцы медленно отступали с другой стороны. Внизу лежало село, жители ушли с махновцами. Велась редкая стрельба из-за недостатка патронов.

Я вспомнил о недовольстве Ваньки и расседлал его. О, ужас. При поспешной седловке потник дал складку, и я Ваньке набил холку. Позор для всадника. Теперь его нельзя седлать в течение трех недель. На чем я буду ездить? Надо достать другую лошадь. Как?

В село спустился наш разъезд. Я к нему присоединился. На главной площади я от него отделился и стал осматривать конюшни дворов. Вооружен я был шашкой и плетью. Карабин остался у брата. Село казалось вымершим. Никого. Я широко распахнул ворота, нацепил на них повод Ваньки, обнажил шашку и постучал в дверь дома. Молчание. Грозным голосом, чтобы придать самому себе храбрости:

- Кто тут? Выходи!

Никакого ответа. Ударом сапога выбил дверь и быстро осмотрел внутренность дома. Никого. Тогда побежал на конюшню. Но там были одни клячи. Я выбрал наименее худшую и потащил за собой. Осмотрев несколько конюшень, я набрал трех кляч, одна другой хуже. Понятно, жители уехали на лучших лошадях.

Наконец в очень узкой конюшне я обнаружил красавца, молодого каракового жеребца. Сейчас же распустил кляч и напутствовал их ударами нагайки, чтобы они разбежались по своим конюшням. Я прицепил повод Ваньки к колодцу и вошел в конюшню, посвистывая и разговаривая с жеребцом. Я старался пройти к его голове, чтобы отвязать его, но опасался его крупа — не ударил бы. Жеребец был явно рад появлению человека. Он дрожал при каждом орудийном выстреле. Мне удалось проскользнуть мимо крупа, но тут жеребец прижался ко мне и взял меня в плен, зажав между собой и стеной. Глупейшее положение, двинуться не могу. Я стал колоть его в живот рукояткой плети. Это подействовало, и я смог пройти к голове. Похлопывая его по шее и разговаривая с ним, я отвязал его и даже повернул в очень узкой конюшне.

В этот момент появился в дверях Ванька, отцепившийся от колодца. Жеребцы обнюхали друг друга, и тут началось столпотворение Вавилонское, то есть очень опасная для меня драка. Жеребцы заржали, а скорее, завизжали, и пошло, и пошло. Я забился в угол, прикрыл голову рукой, а другой стегал нагайкой, кого придется. Их копыта мелькали перед моим лицом, и иногда я ощущал жестокие удары, мне не предназначенные. К счастью, на мне были полушубок и заячья папаха, которые смягчали удары. Наконец жеребцы выкатились во двор. Я стал было себя ощупывать, не повреждены ли кости, но шум драки заставил меня тоже выскочить. Жеребец сидел на Ваньке и впился зубами ему в холку, Ванька же кусал его ногу.

Чего доброго, он загрызет Ваньку и сам удерет. Тогда я останусь совсем без лошади.

Забежав с другой стороны, я пришел на помощь Ваньке, лупя изо всех сил жеребца нагайкой по морде. Он не сразу отпустил, но в конце концов мне удалось их разнять. Жеребец ускакал на улицу. Ванька и я, оба порядочно избитые, последовали за ним на улицу. Я увидал жеребца в конце улицы. Он стоял и, видимо, не знал, что предпринять. Хорош. Я посвистел. Он навострил уши и тотчас же поскакал к нам. Мне пришлось встать перед Ванькой и отогнать его нагайкой, чтобы они опять не сцепились. Он ускакал. Таким образом, то подсвистывая его, то угоняя, я пошел к площади.

Вдруг откуда ни возьмись появился один из наших офицеров (уж не грабил ли он пустые дома?). Я попросил его подержать Ваньку и сам попытался словить жеребца. Но не тут-то было. Он от меня увильнул и набросился на Ваньку. Офицер бросил мне повод Ваньки.

— Я не тореадор, не ковбой и не осел, чтобы дать себя убить этим проклятым жеребцам. Делай, как знаешь.

И ушел.

На площадь выходила наша колонна и тотчас же несколько кавалеристов бросились ловить жеребца, несмотря на мои крики, что это моя лошадь. Но жеребец не дался. Когда прибыла батарея, то с помощью брата мы загнали его в батарею, и мне удалось схватить его оголовье. Но жеребец совершенно обалдел от вида стольких лошадей и стал крутиться, пятиться, ходить дыбом и расстроил всю батарею.

— Уберите эту лошадь, — заорал полковник Шапиловский, старший офицер батареи.

Сам полковник Колзаков командовал батареей редко. Брат посоветовал привязать жеребца к загородке церкви, идти на квартиры и вернуться за ним пешком.

Я поставил Ваньку в конюшню и пошел за жеребцом. Он был еще тут, и у меня было впечатление, что он меня узнал. Но вести его на нашу квартиру оказалось чрезвычайно трудно. Он шел три-четыре шага по земле и потом вставал на дыбы и нес меня по воздуху, потом опускался на землю, снова шел и снова дыбил. И так всю дорогу, без перерыва.

Когда лошадь, которую вы ведете в поводу, встает на дыбы, нужно повиснуть у нее на оголовье. Ей становится тяжело, и она возвращается на землю. Руки должны быть согнуты, а не вытянуты, иначе лошадь может поставить вам копыто на плечо и раздавить.

На квартире жеребец ни за что не хотел входить в сарай. Пришлось привязать его к повозке и вкатить ее вместе с ним. В этот день я его не поил и не дал ячменя, а только сено, чтобы он немного ослабел. На следующий день я его напоил и накормил и проводил время с ним, чтобы он ко мне привык, но он плохо принимал мои авансы.

На третий день решили его седлать. Его, конечно, никогда не седлали. Брат с двумя товарищами повисли на оголовье. Клиневский метал ему седло на спину. Я же с другой стороны должен был передать ему подпругу под животом жеребца. Мы крутились по всему двору, седло каталось в пыли, но все же взнуздали, поседлали и вывели на дорогу. Наша хата была крайней у степи. Брат сел в седло.

— Раз, два, три. Пускай!

Мы отскочили, а жеребец прыгнул и помчался в облаке пыли. Вскоре он снова появился, мы бросились и вцепились в оголовье. Брат слез, я сел.

— Пускай!

Жеребец поскакал, а я его нахлестывал. Но я почувствовал, что он сдает. Я перевел его на рысь и стал с ним разговаривать. Он дрожал и был весь в мыле. Я перевел его на шаг, похлопал по шее. Он навострил уши. Он сдавался. Я стал ему объяснять значение повода. Вернулся я шагом, расседлал, протер соломой и хорошо накормил в этот вечер.

Чтобы хозяева его не узнали, я отрезал ему хвост и гриву. На гриве нужно оставить чуб на холке. Садясь в седло, нужно браться за чуб, а не за луку, чтобы седло не съехало. С укороченной гривой и хвостом жеребец очень подурнел. Назвал я его Гайчулом по названию села и речки.

Так я украл лошадь. Кража лошади не считалась предосудительным явлением. Интендантство ничего нам не давало, и у нас не было другого способа достать лошадь, тем более что мы находились в махновской местности, то есть во враждебной. Подковал я Гайчула много поздней, когда его характер был сломлен ежедневными походами, и только на передние ноги. У Гайчула были плохо сформированные широкие копыта.

Некоторое время я не мог следовать в рядах батареи, потому что Гайчул делал все, чтобы расстроить ряды. Полковник Шапиловский позволил мне идти сбоку от батареи. Тут я служил развлечением для батареи, потому что Гайчул давал козла, бил задом, вставал на дыбы, плясал. Поить его в реке было чистое мучение. Раз у меня захолонуло сердце — я вдруг увидел, что от постоянной борьбы оголовье истрепалось и держится буквально на нитке. Специальностью Гайчула было вставание на дыбы вертикально. Со стороны это картина, и неопасно, если всадник не растеряется. Нужно схватиться за гриву, отдать повод и бросить стремена. Не думаю, чтобы лошадь опрокинулась сама, но можно ее опрокинуть, если натянуть повод, особенно с мундштуком.

Я хотел сохранить и Ваньку и сам его лечить, но это оказалось невозможным из-за драк между жеребцами. Я отдал его в обоз. Обоз был для того, чтобы вылечить лошадь и вернуть ее в батарею. Но в обозе был из рук вон плохой уход за лошадьми, и все попавшие туда лошади гибли. В обозе набиралось тридцать-сорок лошадей. При глубоком колодце поить их была трудная работа. И их плохо поили и совсем не кормили — давали солому или сено.

Расставаясь с Ванькой, я чувствовал тяжесть на сердце, он тоже был растроган. Несмотря на все его недостатки, он верно мне служил и мы сдружились. Больше я его не видел. Население постепенно вернулось в село, а мы пошли дальше.

Гайчул был довольно хорош, но не был резв. А главное, он был глуп — совершенно не понимал значения свиста пуль и разрывов снарядов. Все другие лошади прекрасно это понимали. Я так к нему и не привязался. Вскоре походы уходили Гайчула, и он утихомирился.

ГРАБЕЖ

Грабеж ужасная вещь, очень вредящая армии. Все армии мира всегда грабят в большей или меньшей мере. Это зависит от благосостояния армии и от способности начальников. Если начальник не умеет прекратить грабеж, то он закрывает глаза и упорно отрицает факт грабежа. Война развивает плохие инстинкты человека и обеспечивает ему безнаказанность. Особенно подвижная война — нынче здесь, а завтра там — где искать виновного?

Во время гражданской войны грабили все — и белые, и красные, и махновцы, и даже, при случае, само население.

Как-то в Юзовке, переходившей много раз от одних к другим, я разговорился с крестьянином.

• За кого вы, собственно, стоите?

• А ни за кого. Белые грабят, красные грабят и махновцы грабят. Как вы хотите, чтобы мы за кого-то были?

Он только забыл прибавить, что они и сами грабят. Рядом было разграбленное имение.

Высшее начальство не могло справиться с грабежом. Все солдаты, большинство офицеров и даже некоторые начальники при удобном случае грабили. Крайне редки были те, кто обладал твердой моралью и не участвовал в этом. Я не преувеличиваю. Мне пришлось наблюдать массовые грабежи в России, Европе и в Африке. При появлении безнаказанности громадное большинство людей превращается в преступников. Очень редки люди, остающиеся честными, даже если на углу нет больше полицейского. Уберите жандарма — и все окажутся дикарями. И это в культурных городах Европы, тем более в армии. То же население, страдавшее от грабежа, само грабило с упоением.

Недаром лозунг большевиков: “Грабь награбленное” имел такой успех и теперь им очень неудобен.

Я сам чуть не сделался бандитом. Спас меня брат. Вот как это было.

Некоторые офицеры, живущие на нашей квартире, исчезали ночью и возвращались с мешками.

• Возьмите меня с собой, мне хочется видеть это.

• Нет, ты нам все испортишь. Ты сентиментален, еще начнешь нам читать мораль. Для этого нужно быть твердым.

• Обещаю, что буду молчать.

И вот в одну ночь они согласились взять меня с собой.

— С условием, что ты будешь делать то же, что и мы, и возьмешь что-нибудь.

Мы пошли в далекий квартал, где не было расквартировано войск. Солдаты не дадут грабить их дом. Крестьяне это знают и не против постоя.

Выбив дверь ударом сапога, входим. Крестьяне трепещут.

• Деньги.
• Нет у нас денег. Откуда...
• А, по добру не хотите дать? Нужно тебя заставить?

Трясущимися руками крестьянин отдает деньги. Опрокидываем сундук, его содержимое рассыпается по полу. Роемся в барахле.

— Ты тоже должен взять.

Я колебался. Мне было противно. Но все же взял красный красивый шелковый платок. Вышита была роза. С одной стороны красная, с другой она же, но черная. Запомнился.

Мне противно описывать эти возмутительные сцены. Подумать только, что вся Россия годами подвергалась грабежам!

Но то, что творилось у меня в душе, было крайне любопытно. С одной стороны, я был глубоко возмущен и сдерживался, чтобы не вступиться за несчастных. Но появилось и другое, скверное чувство, и оно постепенно усиливалось. Опьянение неограниченной властью. Эти бледные испуганные люди были в полной нашей власти. Можно делать с ними, что вам хочется. Эта власть опьяняет сильней алкоголя. Если я пойду с ними еще раз, я сам сделаюсь бандитом, подумал я без всякого неудовольствия.

На следующий день брат зашел в хату, чтобы взять что-то из нашего маленького общего чемоданчика. Сверху лежал платок.

— Это что такое?

Я сильно покраснел.

— Понимаю... и тебе не стыдно?

Мне было очень стыдно, но я все же сказал:

• Все же это делают.
• Пусть другие делают, что им нравится, но не ты... Нет, не ты...

Он был уничтожен. Стоял не двигаясь и молча. Очень тихо:

— Ты вор?.. Грабитель? Нет, Сережа, прошу тебя, не надо... не надо...

• Я больше не буду, — сказал я тоже шепотом.

 Вечером офицеры спросили меня:

• Ну как, пойдешь с нами?

Я ответил отрицательно. Они назвали меня мокрой курицей.

Я промолчал.

Грабеж в деревнях, спекуляция в городах причиняли нам немалый вред.

НАША ТАКТИКА

Наши силы, всего, вероятно, тысяча бойцов, были слишком незначительны, чтобы занять громадное, непрерывно протяженное селение — от Цареконстантиновки через Конские Раздоры и до Полог — на десятки верст. Тогда мы решили применить оригинальную тактику. Эти малые силы разделили на два отряда. Пехота и наши два орудия составили первый, а кавалерия и две другие пушки — второй отряд. Мы с братом попали во вторую группу как разведчики батареи. Тактика состояла в постоянном движении. Мы переходили с места на место, иногда далеко, не только в нами “занятые” села, но делая внезапные набеги на махновские села — Гайчул, Федоровка и даже Гуляй-Поле.

Тактика эта оказалась хорошей — она создавала у махновцев впечатление, что нас много — мы были всюду, — она держала махновцев в постоянном страхе нашего появления, не давала им сосредоточиться, и на нас было трудно напасть, потому что мы куда-то исчезали. Но конечно, это было утомительно. Система эта оказалась бы прекрасной, если бы командир второй группы был хорошим кавалерийским начальником. К сожалению, он им не был. Под начальством этого незадачливого командира прекрасный 2-й конный полк превратился в трусов и специалистов по грабежу, неспособных атаковать противника. При первом выстреле они бежали и кричали:

— Артиллерия, вперед!

Нормально как будто: кавалерия должна прикрывать пушки. Но мы не могли удирать так же быстро, как кавалеристы, и потому принуждены были стрелять. К счастью, махновцы, простые мужики, не выносили нашей картечи и бежали, в свою очередь. Тогда осторожно наши эскадроны возвращались, не для того чтобы атаковать и искрошить бегущих, а под защиту наших орудий.

ПЕРВАЯ ОПЕРАЦИЯ

В этом районе было столько переходов и стычек, что я невольно в них путаюсь. Расскажу только те, которые запомнились.

Нашей первой операцией было взятие громадного селения между двумя нашими группами. Пехота первой группы наступала вдоль железной дороги от Цареконстантиновки, а наша вторая группа должна была обойти селение по степи и взять его с тыла. Нам благоприятствовал туман, который скрыл наше обходное движение от глаз махновских дозорных. Когда туман рассеялся, мы оказались именно там, где хотели быть. Шагах в ста от нас полотно железной дороги в глубокой впадине, так что бронированный махновский поезд не мог нам вредить, и в полуверсте вокзал Полог, где слышались свистки и движение составов. То есть полная неожиданность нашего появления для махновцев.

Но громадное преимущество неожиданности было испорчено бесталанностью нашего начальника. Он все не мог решиться действовать. Мы стояли и ничего не делали. Это было впервые, что мы ходили с этим командиром, мы его еще не знали и ждали приказаний. Позднее мы действовали по собственному почину, без приказаний, которые он не умел отдавать. Всем было ясно, что нужно как можно скорей испортить железнодорожный путь, чтобы захватить махновский бронепоезд, который действовал против первой группы, потом обстрелять вокзал Полог и, если удастся, захватить Пологи. Так просто было посеять панику, а мы ничего не делали и время шло.

Я пошел к железной дороге. Крестьянин шел ко мне, делая знаки.

• В чем дело?
• Белые идут вон оттуда. — Он нас принял за махновцев.
• Проваливай и живей, болван! Ты не к тем попал, и это может тебе стоить жизни, идиот...

Он побежал в панике. В это время я увидел вдали бронепоезд, идущий к нам. Я побежал к орудиям.

— Скорей, бронепоезд идет.

Мы покатили пушку на край обрыва и, вероятно, успели бы, если бы не вмешался наш злополучный начальник.

— Что вы делаете?.. Кто приказал?.. Какой бронепоезд?.. Где он?.. Я ничего не вижу... Уверены ли вы, что он идет сюда?.. Хорошо ли вы его видели?..

Бронепоезд полным ходом прошел у наших ног. Мы плюнули от досады.

Наконец открыли огонь по вокзалу Полог, но слишком поздно, махновцы успели увести все паровозы. Махновцы нас атаковали. Эскадроны, по своему обыкновению, бежали с криком:

— Артиллерия, вперед!

Мы стреляли картечью, и махновцы побежали. Пологи были заняты не благодаря нашей доблести, а благодаря панике среди махновцев. Бронепоезд, конечно, ушел и потом часто нас беспокоил.

РАЗНОЕ

Еще раз нас, разведчиков, забыли. Батарея ушла, нас не предупредив. Куда? Где ее искать? Батарея ушла уже накануне, а мы в неведении спокойно спали. Мы пошли шагом по бесконечным селениям, чтобы не привлекать внимания махновцев. Нам очень повезло. Вдали мы увидели наши маленькие пушки и узнали некоторых лошадей. Мы очень обрадовались и пошли рысью к батарее. Когда я понял, что мы спасены, то вдруг у меня ноги сделались, как макароны, и мне пришлось вцепиться в гриву Гайчула, чтобы не упасть.

Первая группа действовала из Полог, а наша вторая из Конских Раздор.

Поручик Зырянов уезжая в отпуск. Он приехал как турист на батарею. Шальная пуля ударила на излете его в коленку и по кости поднялась в пах. Он умер в больших страданиях. Нужно ли испытывать судьбу?

С пулеметчиком поручиком Корольковым случилось вот что. Мы шли с ним рядом и разговаривали. Махновцы редко постреливали. Вдруг Корольков упал, потом встал на четвереньки.

— Я ранен в голову. Посмотрите где.

Я развязал его меховую шапку с наушниками, ожидая увидеть ужасную рану, но не увидел ничего. А на лбу масса крови. Тогда я его поставил на ноги — ничего, стоит. Странно, с пулей-то во лбу? Я отер кровь. Оказалось, пуля коснулась лба по касательной и полетела дальше. У него долго гудело в голове, а над ним смеялись, что пуля не смогла пробить его лоб.

Я ехал с донесением в село Гайчул. Лежал на сене в повозке, держал карабин и дремал. Мой жеребец был прицеплен за повозкой. Был вечер и темно. Вдруг повозка покинула дорогу и пошла влево. Я встрепенулся и поднялся, чтобы узнать в чем дело. Что-то большое качнулось надо мной. Гайчул взвился на дыбы и оборвал повод, а парень-возница захохотал.

Оказалось, что он свернул с дороги, проехал под виселицей и дернул повешенного за ноги.

Милые шутки!

Я бросился ловить Гайчула и только из-за этого не съездил возницу по морде. Кто был повешенный, не знаю. Суд был скорый.

В батарее было два пулемета на тачанках для прикрытия. Действовали они редко из-за недостатка патронов, но пулеметчики были хорошие: поручик Деревянченко и особенно юнкер Костя Унгерн-Штернберг, восемнадцати лет. Благодаря ему первая группа часто добивалась успеха.

Первая группа вышла из Полог в направлении Гуляй-Поля. Шел снег, колонна остановилась. Навстречу ей из снежной мглы шла какая-то колонна пехоты. Почему-то не послали разведки, предположив, что это наши. Почему? Откуда могла взяться наша пехота? Очевидно, их начальник был немногим лучше нашего. Все спокойно дожидались подхода той колонны, кроме Кости, который отъехал со своим пулеметом вбок, снял чехол и приготовил пулемет.

Когда махновцы подошли вплотную и началась стрельба, Костя выпустил две короткие очереди и все было кончено. Дорога кишела убитыми и ранеными, часть сдалась, часть бежала во все лопатки.

Прикончили раненых и расстреляли пленных. В гражданскую войну редко берут в плен с обеих сторон. С первого взгляда это кажется жестокостью. Но ни у нас, ни у махновцев не было ни лазаретов, ни докторов, ни медикаментов. Мы едва могли лечить (плохо) своих раненых. Что прикажете делать с пленными? У нас не было ни тюрем, ни бюджета для их содержания. Отпустить? Они же опять возьмутся за оружие. Самое простое был расстрел. Конечно, были ненависть и месть за изуродованные трупы наших. К счастью, артиллерия считается техническим родом оружия и освобождена от производства расстрела, чему я был очень рад. В войне есть одно правило: не замечать крови и слез.

Когда говорят о нарушении правил войны, мне смешно слушать. Война самая аморальная вещь, гражданская война — наипаче. Правила для аморализма? Можно калечить и убивать здоровых, а нельзя прикончить раненого? Где логика?

Рыцарские чувства на войне неприменимы. Это только пропаганда для дураков. Преступление и убийство становятся доблестью. Врага берут внезапно, ночью, с тыла, из засады, превосходящим числом. Говорят неправду. Что тут рыцарского? Думаю, что армия из сплошных философов была бы дрянной армией, я бы предпочел армию из преступников. Мне кажется, что лучше сказать жестокую правду, чем повторять розовую ложь.

НА ГУЛЯЙ-ПОЛЕ

Наша вторая группа направилась к Гуляй-Полю, центру Махно, его родному селу. Впереди, без охранения, шли эскадроны 2-го конного полка, затем наши две пушки и за нами “боевой обоз”, увеличенный награбленным имуществом. Оставить обоз в деревне было невозможно — его бы захватили махновцы. Колонна пехоты шла нам навстречу. Начальник нашей группы почему-то вообразил, что это наша первая группа, и не послал узнать. Особенно непростительно после того, что при таких же обстоятельствах случилось с первой группой. Но мы, батарейцы, уже успели оценить по достоинству нашего никудышнего начальника и приняли меры. Наша колонна остановилась и ждала приближения той. Мы повернули орудия, сняли их с передков, поставили на высокую ось и приготовили шрапнели. Пехота подошла совсем близко — на какие-нибудь двести шагов. Только тогда наш начальник раскачался и послал одного кавалериста узнать.

Кавалерист подъезжает к пехотинцам. Вдруг мы видим, как он выхватывает шашку, рубит, поворачивает коня и во весь мах мчится к нашим.

— Махновцы!

Махновцы открыли беспорядочный огонь. Лошадь кавалериста пошла колесом, через голову. Эскадроны наши, конечно, бежали, обозы также. Нам бежать было нельзя, мы бы понесли большие потери, мы были чересчур близко, да мы уж и приготовились. Мы жахнули по ним картечью в упор. Тотчас же ситуация изменилась. Огонь махновцев смолк, и они побежали стадом по той же дороге, откуда пришли, чем усилили действие нашего огня. Кавалеристы вернулись, но не атаковали. Поручик Виноградов, размахивая шашкой, кричал кавалеристам:

— В атаку! Да атакуйте же черт вас возьми! Напрасный труд.

— Эх, были бы казаки, какое побоище они устроили бы, а эти... Тьфу!

Все же это была победа. Кавалеристы добили раненых и ограбили трупы. Мы вернулись на наши квартиры.

На следующий день мы пошли по той же дороге. Встреченный вооруженный крестьянин был зарублен, чтобы выстрелом не дать знать махновцам о нашем приближении. Но несчастный несколько раз поднимался, это было ужасное зрелище.

— Сволочи, — кричали наши ездовые кавалеристам. — Вы больше не умеете работать шашкой. Вы только знаете, как грабить и удирать.

В этих словах было много правды.

Думалось: это плохое предзнаменование. Не к добру. И это оказалось правдой. Мы подошли к самому селу Гуляй-Поле, не встречая сопротивления, что нас очень удивило, — ведь это родина Махно. Неужели отдаст без боя?

Уже из села стали вывозить повозки с добром. Но повернувшись, мы увидали две длинные цепи пехоты, которые шли друг другу навстречу, чтобы отрезать нам путь отступления. Мы были окружены.

Нас спасли наши многочисленные обозы. Объятые паникой, они ринулись в оставшийся проход. Издали это походило на массированную атаку, и обе цепи махновцев остановились, оставив нам неширокий проход в несколько сот шагов. Эскадроны, конечно, устремились за обозами в проход, и не думая о сопротивлении. Они даже не остановились, выйдя из окружения.

К счастью для нас, оба крыла махновцев, стреляя по нам, стреляли также друг в друга, и у них должно было сложиться впечатление, что мы отстреливаемся. У нас никто не думал о защите или об отходе через село, видимо, никем не занятое. Все бежали без оглядки.

Само собой разумеется, что наши два орудия шли в арьергарде и в порядке. Мы шли крупной рысью. Эскадроны и не думали нас прикрывать. Мы, разведчики, шли за орудиями, а за нами шла наша пулеметная тачанка.

Поручик Пташников упал раненый. Подбирать его было некогда.

— Это плохо, — подумал я. — Завтра ранят меня, и никто не остановится.

Я спрыгнул с седла. Поручик Абраменко тоже спрыгнул. Третий взял наших лошадей. С Абраменко мы схватили раненого, бегом догнали нашу пулеметную тачанку, на ходу уперли голову раненого в подножку и перевалили его вверх ногами в тачанку. Несмотря на такой варварский способ, поздней Пташников меня горячо благодарил за то, что его не бросили. Он был ранен в позвонок.

Коновод отдал нам лошадей и умчался галопом. Гайчул же стал крутиться, танцевать и не давал мне сесть. Наконец я влез в седло и тут заметил, что потерял нагайку. Было холодно, я был в валенках и не мог послать Гайчула каблуками. А он, дурак, не понимая обстановки, танцевал на месте.

Между тем наши исчезли, я был один, и обе цепи махновцев палили в меня. Я очень испугался, но головы на этот раз не потерял. Я сорвал из-за спины карабин и стал лупить им Гайчула и перевел его в галоп. Я пригнулся к его шее и бросал взгляды направо, налево и вперед. Потому что махновцы бежали, чтобы закрыть мне выход из мешка. Помню подводчика у убитой лошади. Он пустился бежать, а я подумал: “Махновцы ему ничего не сделают, он же свой для них”. Я горячо молился:

— Ангел-Хранитель, выведи меня отсюда! Гайчул, вали, скачи быстрей...

Я проскакал в сотне шагов от переднего махновца, бегущего мне наперерез. Он навел на меня винтовку, я направил на него мой карабин. Этот блеф мне удался — он бросился на землю и не выстрелил, я тоже не стрелял. Еще немного... еще... и мне кажется, что чудо совершилось. Спасибо, Ангел-Хранитель.

Ни спереди, ни с боков не было больше махновцев. Они остались сзади. Пули еще свистели, но курган закрыл меня от их глаз и выстрелов. Я перевел Гайчула на рысь и наклонился, чтобы посмотреть, не ранен ли он. Кажется, нет. Как повезло или, верней, какое чудо случилось! Меня обуяло чувство радости. Как хорошо выйти целым и невредимым из такой передряги... Но рано еще радоваться. Опасность еще не совсем миновала.

Я не видел наших. Но немного дальше я наткнулся на нашу вещевую двуколку. Коренная лошадь была убита. Падая, она сломала оглоблю. Калмык-возница мельтешил вокруг и хныкал. Сзади шагах в шестистах появились махновцы, и пули стали цыкать над нами.

• Что ты тут делаешь?
• Надо чинить оглоблю, — ответил он.
• Отпрягай пристяжную, садись на нее и удирай.

• Как же оставить повозку и все вещи? Капитан Малявин не будет доволен. Он мне приказал...

Пули стали цыкать гуще.

— Удирай, и быстро. Я тебе приказываю.

Он стал неохотно отпрягать пристяжную лошадь. Он был так же глуп, как и Гайчул. Оба не понимали обстановки. Брезент был сдернут с повозки. Наверху лежал мой маленький чемоданчик. Мне стоило только протянуть руку, чтобы его взять, не слезая с седла. Я его не взял. Опасность еще не миновала. Я принес его в жертву за чудо моего спасения... В нем еще этот красный шелковый платок... Ха-ха. А все мешки с награбленным? Ха-ха. Они грабили для махновцев. Эта мысль доставила мне удовольствие. Солдат-возница взгромоздился, и мы пошли рысью.

Шагах в пятистах дальше мы увидали в кустах нашу пушку. При переходе через канаву она сломала дышло. Номера и ездовые лихорадочно исправляли дышло при помощи палок и ремней. Тут же был брат и другие разведчики. Мы обменялись с братом взглядом. Как он должен был за меня волноваться! Я остался с ними. На бугре махновцы грабили нашу вещевую повозку и не обращали внимания на орудие. Наконец дышло починили и орудие пошло. Нас было четверо разведчиков. Пока чинили дышло, мы не стреляли по махновцам, чтобы не привлечь их внимания к неисправному орудию, но теперь, когда пушка ушла, мы решили организовать сопротивление. Брат взял наших лошадей, а мы трое открыли огонь с небольшого кургана. Взвод кавалеристов пришел на тот же курган и спешился. Офицер-кавалерист скомандовал дистанцию. Сопротивление началось.

— Один идиот стреляет слишком коротко, — сказал офицер.

“Действительно, чудак, если он даже целиться не умеет”, — подумал я. Но офицер, наблюдавший пыль, поднятую пулями, указал на меня.

— Это ты. Этот раз я ясно видел недолет.

Обиженный, я закинул карабин за спину и уехал к батарее. В общем мы счастливо отделались. Потери наши были незначительны. В конце этого дня был смертельно ранен Верблюд — лошадь поручика Виноградова.

НЕПРИЯТНЫЙ РАЗГОВОР

На одной из следующих остановок батареи капитан X и вольноопределяющийся Y (я не хочу их называть), наши главные грабители, в сопровождении нескольких сотоварищей, но уже меньшей величины, предстали передо мной.

— Прапорщик Мамонтов, вы отдали приказание покинуть нашу вещевую повозку?

-Да.

• По какому праву?

• Праву?! Что можно было сделать другого? Пули летели роями, махновцы были в нескольких сотнях шагов.

• Надо было починить оглоблю, заменить убитую лошадь вашей. При таких же условиях починили же дышло орудия.
• Это было возможно только благодаря вашей повозке,

 которую махновцы растаскивали у нас на глазах и не обращали внимание на орудие. Вы должны гордиться, что ваши чувалы (мешки) послужили для чего-то хорошего.

— Ваши намеки неуместны. Вы, я вижу, просто струсили и удрали.

— Послушайте, есть разница между орудием и вашей повозкой награбленных мешков. Я никогда бы не дал Гайчула для вашей повозки. Я приехал служить, а не спасать награбленное.

Вокруг нас собрались любопытные. Разговор принимал неприятный характер. Неожиданно я получил поддержку от капитана Обозненко, командира 3-го орудия и очень хорошего офицера.

— Мамонтов слез, чтобы поднять раненого, в самый опасный момент. Но вполне его понимаю, что он не стал рисковать для спасения грабленого. Я бы тоже этого не сделал.

- Вы забываетесь, капитан.

— Нет, это вы забыли чувство чести. Мы ведь не слепые.

Все разгорячились и я уж думал... Но нас разъединил полковник Андриевский, наш непосредственный начальник— X, Y и мой.

— Довольно, X, я все слышал и вполне согласен с Обозненко. Я закрывал глаза на ваше поведение и был не прав, раз вы сами вызываете скандал. Берегитесь. С Y будет просто, раз он не офицер, его выпорют перед фронтом, а вам грозит военный суд... Довольно, я больше ничего слышать не желаю. Вы предупреждены.

Он взял Обозненко под руку, и они ушли.

Сопровождавшие испарились, как будто их и не было. X бросил мне взгляд полный ненависти. Я спокойно его выдержал.

Вскоре оба исчезли из батареи и в нее больше не вернулись. А мы перешли от совершенно разложившегося 2-го конного полка к вновь сформированным прекрасным частям 12-го сводного полка и 11-му Ингерманландскому гусарскому полку.

КИРГИЗ

В одной из пулеметных тачанок батареи ходил жеребец-киргиз. Небольшой, соловый, лохматый и злой. Когда нужно бывало запрягать по тревоге, он не давался. Его обменяли на более покладистую лошадь.

Мы выступили, и через некоторое время киргиз без оголовья догнал батарею, отыскал свой пулемет и пошел чинно около. В следующей деревне его снова обменяли. Колонна пошла дальше и мы часто оборачивались — не появится ли киргиз. Каков же был наш восторг, когда мы его увидали скачущим за нами. На новом оголовьи болтался кусок доски. Кавалеристы хотели было его поймать, но встретили такой прием от него, что предпочли оставить его в покое. Он встал на свое место и пошел с нами. Опять его обменяли. Мы долго оглядывались, но он не вернулся. Очевидно, его новый хозяин догадался закрыть дверь в конюшню. Но могу себе представить, что творилось внутри.

***

Во время похода брат подъехал ко мне.

• Поздравляю тебя, сегодня день твоего совершеннолетия. Тебе двадцать один год.
• Ах, верно. А я даже не вспомнил.

Где-то впереди заработал пулемет. Батарея пошла рысью и завязался долгий и нудный бой. Так я отпраздновал свое совершеннолетие.

НАШ УХОД

Мы, артиллеристы, были очень недовольны нашей кавалерией и ее начальником. Наша вторая группа пошла в село Федоровку. Начальник группы отвел нам квартиры на окраине села и со стороны неприятеля, что против правил и здравого смысла. Мы установили, что ночью кавалерия не несет никакой службы охраны. Нам пришлось выставить свои караулы, от чего артиллерия освобождена.

Полковник Шафров, который командовал нашими двумя орудиями, пошел объясняться с начальником группы. Шафров легко горячился.

• Я не хочу потерять ни пушек, ни людей из-за вашей неспособности. Я ухожу. Оставаться невозможно при таком начальнике.

• Это будет неповиновение и даже дезертирство.

• Я ответствен за жизнь моих артиллеристов и за целость орудий. Оставаться под вашим начальством не могу. Вы совершенно не способны командовать чем-либо.

Начальник группы ничего не предпринял, чтобы нас удержать. Вероятно, он думал, что мы не решимся идти по неприятельской территории, а верней, он просто был не способен предпринять что бы то ни было.

Мы пошли. Четыре разведчика, по два с каждой стороны и на некотором расстоянии от дороги, шли от кургана к кургану. Осматривали окрестность и, если видели людей -это могли быть только махновцы, — снимали папаху и держали ее в направлении людей. Батарея тогда переходила на рысь, а разведчики шли на следующий курган.

Мы благополучно дошли до Полог и присоединились к батарее. Начальник 2-й группы подал жалобу, но по рассмотрении дела его от командования отстранили и 2-й конный расформировали. Мы стали работать с другими частями.

С гусарами мы ходили по маленьким хуторам, разбросанным по степи. Было холодно, а когда холодно, охрана ослабевает. Все жмутся к хатам, надеясь, что и противник в такой холод сидит по домам.

Однажды ночью мы были разбужены выстрелами. Стреляли перед домом. Махновцы въехали на нескольких санях с музыкой в хутор, не подозревая, что хутор нами занят. На шум вышел адъютант полка гусар и был смертельно ранен. Мы захватили одного только махновца.

Нам предложили сделать самодельный бронепоезд и поставить на него наше орудие. Но мы решительно от этого отказались. Не соблазнил нас и отапливаемый классный вагон. Нет ничего лучше коня в степи, а рельсы дело ненадежное — перешибут, и пропал.

ПОЛОГИ

Мы занимали Пологи, маленький городок в конце бесконечных селений, и железнодорожный узел. Тут были каменная пятиэтажная мельница и несколько мощеных улиц.

Большевики подошли с севера и соединились с махновцами. Нужно было ждать их наступления.

Один еврей пришел к нам и шепотом известил, что этой ночью назначено выступление махновцев. Мы сообщили об этом Шапиловскому, а он начальнику группы. Тот сказал, что к нам в Пологи идет поезд с гвардейской пехотой и, вероятно, прибудет этой же ночью. Кто будет первым? Махновцы или гвардейцы?

Шапиловский приказал спать не раздеваясь, что мы и так всегда делали, усилил дежурство в парке орудий и назначил прапорщика Дебу и меня держать связь между ним и вокзалом, чтобы сообщить ему о прибытии гвардейцев.

Мы с Дебу тянули на узелки. Мне досталась вторая часть ночи — плохая. Все всегда происходит перед рассветом.

Дебу разбудил меня в полночь. Гвардейцы еще не прибыли. Я съездил два раза верхом на вокзал. Ничего нового. Потом поставил Гайчула в конюшню и пошел пешком. Жаль было мытарить всю ночь Гайчула. Кроме того, в городе при дурной встрече лучше быть пешим, чем конным, а вот в степи ничего не может заменить коня. Вначале я был начеку, всматривался в темные углы, прислушивался, оборачивался, но постепенно убедился, что в этот час улицы пусты. К тому же стал накрапывать дождь. Постепенно моя бдительность ослабела, я закинул карабин за плечи, нахохлился и почти дремал, шагая по мостовой.

Я проходил мимо постройки в лесах. Вокруг по тротуару шел сплошной забор с нависающей крышей. Вокруг фонаря он образовывал нишу. Когда я проходил мимо фонаря, темная фигура в нише подняла руку над моей головой. Кровь бросилась мне в лицо. Инстинктивно я схватил человека за руку и горло. К моему удивлению, я не почувствовал сопротивления. Я поднял глаза к его руке и вместо ножа увидал вожжи. Проследил вожжи и увидел понурую клячу, запряженную в телегу с кирпичом. Это был не злоумышленник, а возчик, который хотел меня пропустить под вожжами. А он спрятался в нише от дождя. Я ужасно сконфузился, молча его выпустил и пошел дальше, не оборачиваясь. Что он подумал?

Вокзал был полон солдат. Гвардейцы прибыли. Шестьсот рослых, хорошо обмундированных солдат, только что приехавших из Франции, где они воевали во время войны. Я пошел к полковнику Шапиловскому сообщить радостную новость, но пошел по другой улице. Мне было стыдно встретиться со своим возчиком.

Я заснул совершенно успокоенный. Да, шестьсот рослых гвардейцев это совсем другое дело, чем наши неполные эскадроны. Теперь махновцы не посмеют двинуться.

ВЫБИТЫ

Вновь прибывший гвардейский батальон занял окраину бесконечных деревень со стороны махновцев и позволил нам встать на вполне заслуженный отдых. Мы заняли лучшие дома в Пологах. Но у этих домов не было конюшен. У кого-то из наших командиров явилась несчастная мысль поместить ездовых, обоз и всех лошадей на северную окраину Полог, где были крестьянские дома с конюшнями. Таким образом батарея оказалась разделенной надвое. Лошади находились от нас в полуверсте и со стороны махновцев: Мне это очень не понравилось, что я и выразил полковнику Шапиловскому. Но я был только прапорщиком.

• Я нахожу, что лошади находятся слишком далеко... Если что-нибудь случится...
• Что может теперь случиться? На фронте шестьсот человек. Вы же сами их видели.
• Да, конечно... Но все-таки...
• Да ну вас, не надо пессимизма, теперь, когда все идет

 хорошо.

Я замолчал, но остался при своем мнении.

Был конец января или начало февраля 1919 года. Было холодно, но снега мало. Наши офицеры играли в карты до одурения, ничем другим не занимались. Было сильно накурено. Я в карты не играл и не курил, поэтому часто выходил из собрания, чтобы прогуляться, и ходил навестить Гайчула. Как-то я вышел. Выстрел, еще один, пауза. Еще два выстрела. Я насторожился. Появился опыт, когда я каким-то инстинктом знал, что одни выстрелы без значения, а другие опасны. Эти мне не понравились. Еще несколько выстрелов со стороны махновцев. Я ускорил шаг. Стрельба по всей северной окраине Полог, там, где конюшни. Пуля просвистела где-то надо мной. Творилось нехорошее. Мне навстречу шла рысью повозка. В ней лежал окровавленный раненый, другой стоял, держа винтовку. Он мне крикнул:

— Махновцы!

Я побежал изо всех сил к квартирам солдат, куда ворвался как вихрь. Солдаты сидели спокойно и тоже играли в карты. - Махновцы здесь. Уводите лошадей. Скорей!

Я бросился в конюшню, оседлал Гайчула и Рыцаря. Потом всех других. Тут были лошади разведчиков и 4-го орудия — всего двенадцать. Солдаты между тем заамуничили лошадей и уводили их рысью, повозки выезжали. Надо увести всех лошадей. Я схватил все двенадцать и поволок их в Пологи. Тут мне пригодился мой опыт коновода. Потому что очень трудно вести двенадцать лошадей, а тут еще кругом стреляют и нужно уходить быстро.

Какой идиот придумал поставить лошадей так далеко, чтоб ему пусто было... Что же наши оглохли, не слышат стрельбы? Господи, сделай так, чтобы кто-нибудь вышел помочиться и услыхал стрельбу. Я не могу со всеми этими лошадьми двигаться быстро. Махновцы меня догонят.

Я попробовал пустить лошадей рысью, но понял, что невозможно будет удержать их. И никого из наших не вижу. Ах, наконец бежит Высевка с расширенными от страха глазами...

— Тут, тут, вот твоя лошадь... Возьми у меня несколько, мы пойдем скорей.

- Уф! Благослови тебя Господь за то, что ты увел их оттуда.

По одному прибегали наши и испускали вздох облегчения, увидя свою поседланную лошадь. Брат явился последним.

— Ты не мог услышать, что стреляют уже четверть часа, и прийти пораньше! — строго сказал я ему, отдавая повод Рыцаря.

— Я знал, что ты приведешь лошадей, — ответил он. Сев по коням, мы поспешили на площадь, где стояли уже запряженные орудия и эскадроны.

— Странно, — сказал Клиневский с сухим юмором, — что капитан Барский вас на этот раз не ругает. Ведь он не просил вас приводить его лошадь, а вы еще ее оседлали без позволения.

Барский отвернулся. Мы не успели посмеяться шутке, потому что с крыши многоэтажной мельницы нас обстрелял пулемет. Все бросились в сторону, прижались к стене той же мельницы. Огонь был плохо направлен, и потерь у нас не было.

Эскадроны и батарея пошли к югу, бросая Пологи и все деревни, которые мы так долго и с таким трудом держали.

— Прапорщик Мамонтов, — обратился ко мне полковник Шапиловский, — поезжайте посмотрите, не забыт ли кто на квартирах.

Я раскрыл было рот, чтобы сказать, что махновцы уже тут, но он повернул коня и уехал. Я остался в смятении на площади один-одинешенек.

Глупо ведь соваться самому в руки махновцам... Да еще одному. Надо посылать двух или трех... Но чувство долга заставило меня все же вернуться на нашу улицу. Не слезая, я стал стучать в окна. Нет ответа. Кругом наступила та тишина, которая предшествует появлению неприятеля и стрельбе.

К черту! Все, конечно, слышали стрельбу и ушли. Нельзя было не услышать. А я еще жить хочу.

Я повернул Гайчула и легкой рысью, чтобы не слишком привлекать внимание, пошел через площадь, пересек рельсы и отдалился от Полог. На мне был рваный и грязный полушубок, когда-то белый, и, вероятно, издали меня можно было принять за махновца. По мне не стреляли.

Три конных появились на кургане. Наши или махновцы? Вероятно, наши.

Я пошел наискось, приближаясь к ним, но имея возможность их обойти, если они окажутся махновцами. Вскоре я узнал лошадей и направился к ним.

Капитан Лукьянов, очень близорукий, навел на меня свой карабин.

- Вы с ума сошли! Это я, Мамонтов.

— А, хорошо, что вы крикнули, а я хотел уже стрелять. Откуда вы являетесь? Знаете новость? Солдаты, прибывшие из Франции, перебили своих офицеров и перешли к махновцам.

Мы пошли портить путь, чтобы их бронепоезд не мог нас преследовать.

Мы отошли в Токмак. Не думаю, что гвардейцы воевали против нас. Они годами были за границей и хотели просто разойтись по домам. Нас в Токмаке сменила пехота, не так хорошо выглядящая, как гвардейцы, но верная. А нас погрузили в поезд и повезли в каменноугольный Донецкий район на станцию Иловайскую.

В ДОНЕЦКОМ КАМЕННОУГОЛЬНОМ РАЙОНЕ

В ПОЕЗДЕ

Длинный состав товарных вагонов медленно двигался по степи. Нас с кавалерией погрузили в Токмаке и повезли... Собственно, мы не знали, куда нас везут, и не очень интересовались. Конечно, везут сражаться куда-нибудь, но в данный момент мы себя хорошо чувствовали. Перевозка по железной дороге представляла для нас отдых, сменивший постоянные походы и бои. Нас предупредили, что возможно нападение махновцев, и велели быть начеку. Мы всегда были наготове, но никто на нас не нападал.

В вагоне стояли восемь лошадей, по четыре с каждой стороны, головами внутрь. Поводья привязываются к доске, которая вставляется перед головами лошадей. В середине остается пространство, где находится сено и есть место для нескольких людей. Лошади быстро привыкают и ведут себя спокойно, особенно если с ними находятся люди...

Колеса равномерно отбивали такт. В темноте не было видно говорящего, и поэтому сказанное приобретало абстрактный характер.

• Почему большинство населения нам враждебно?

• Коммунизм идея новая, привлекательная для простых людей, а большевики ведут хорошую пропаганду...

• Вот, вот. С короткими понятными лозунгами. “Грабь награбленное” — кто может устоять против этого? А наша пропаганда сложна и непонятна мужику...

• Крестьянин отвернется от коммунизма, когда он его узнает. Он тугодум и, пожалуй, будет поздно — нас уже не будет, чтобы ему помочь...

• Нам вредит грабеж.
• Они ограбили мой дом. Не вижу, почему мне не ограбить их дом.

• Человечество создало только три моральных закона. Закон дикаря: “Я украл — это хорошо. У меня украли — это

 плохо”. Прошло много времени, и Моисей дал свой закон: “Око за око”. Логически и понятно. Еще прошли века и Христос сказал: “Любите ближнего”. Очень высокий закон, - но малопонятный.

• Как можно любить сограждан или целый народ? Я могу любить тех, кого знаю, -- соседей, родственников, знакомых. Любить за их положительные качества. А любить абстрактно целый народ, качества которого мне неизвестны, это, по-моему, просто чушь...

• Да, во время войны все законы перевернуты: убивай, делай как можно больше вреда и не говори правды... Закон Моисея более понятен, чем закон Христа.

• Вполне логично. Христос не носил формы, а Моисей все время воевал.

• Законы войны — циничны. Говорят, вот так допускается превратить вас в труп, а так считается некорректно. Ха-ха. Если уж война, то все способы хороши.

— Нужно различать, что полезно, а что нет. Раньше просто уничтожали население, а в современных войнах стараются привлечь население на свою сторону. Пропаганде придают большое значение.

• Сплошное вранье и демагогия — ваша пропаганда.

• Я и не утверждаю противного. Пропаганда базируется на глупости и невежестве людей. Но не нужно забывать, что глупость самая большая сила в мире. Массы глупы и поддаются пропаганде. Вовсе не следует говорить правду, а повторить десять тысяч раз ложь, и массы примут ложь за правду. Это сказал Ленин, а он специалист по лжи и пропаганде.

• Революцию сделала ловкая пропаганда левых.

• Хм... Не все, что они говорили, было ложью. Правительство и царь наделали много глупостей.

• Вот видите, вы подпали пропаганде. Конечно, были ошибки, как везде, но не больше, чем во Франции или в Англии. Пропаганда же преувеличивала ошибки и замалчивала успехи. Получалось впечатление гнили. И напрасно. В общем дела шли совсем не так плохо. Россия развивалась гигантскими шагами.

• Собственно, чтобы остановить это развитие, Германия объявила нам войну. Через десяток лет Россия стала бы непобедима. Наши товары стали вытеснять немецкие товары с азиатских рынков...

- Царь был слаб, конечно, был бы лучше Александр III с железным кулаком. Но царь искупил ошибки своей смертью.

• Я даже думаю, что для царя существуют только две возможности: на троне или в гробу. Вообразите царя в эмиграции — это было бы ужасно...

• Россия индустриализировалась. У нас были Менделеев, Сикорский, Столыпин и много других выдающихся людей.

• Скажите, что сделал Столыпин? Часто о нем слышишь, а точно не знаю, что он сделал.

- Хутора и отруба. Реформы в пользу крестьян. Крестьянин мог выделиться из “мира” и получить землю в собственность.

• Как, разве крестьяне не были владельцами земли?

• Нет. Земля принадлежала “миру” (деревне). Земля переделялась каждые пять—семь лет, в зависимости от прироста населения. Участки тянулись по жребию. Мужик не был уверен, что получит опять тот же надел, и не имел интереса удобрять землю. Закон Столыпина делал его наследственным владельцем земли, но без права продажи, чтобы оградить его от спекулянтов. Мечта мужика — быть владельцем земли. Революционеры были против этой реформы. Они поняли, что мужик-владелец не захочет больше революции... Потом Столыпин создал крестьянские банки с постройкой по всей стране зернохранилищ.

• Не понимаю, зачем зернохранилища...

• Вот. Крестьянину нужны были деньги весной, чтобы посеяться. Раньше спекулянты давали ему деньги под громадные проценты и выговаривали при этом низкую цену осенью за зерно. Теперь банк давал крестьянину кредит на выгодных для него условиях, и крестьянин всегда мог продать зерно на зернохранилище по установленным государством ценам. Государство же имело всегда запас зерна для армии, для возможного голодного года и для продажи за границу. Это последнее не понравилось большим помещикам, которые раньше продавали хлеб за границу, и они снюхались с революционерами и убили Столыпина.

• Кроме того, эмиграция в Сибирь была последнее время прекрасно налажена — возвращенцев почти не было. Этим занималось земство, то есть само население. Таким

 образом, три главные мечты крестьянина исполнились: он стал владельцем земли, был защищен от нужды и, если семья разрасталась, он мог получить больше земли в Сибири. Население Сибири очень возросло из-за реформ.

• Это было разрешение вопроса. Смерть Столыпина и война остановили выполнение этого плана.

• Заметьте, что революционеры признавали план хорошим, но хотели, чтобы крестьяне получили землю не от правительства, а от них, после революции. Ведь главное для них были министерские посты, а если бы правительство роздало землю, свистели бы их министерские посты. Они сделали революцию, но власти удержать не сумели. Власть захватили большевики и раскулачили хуторян, то есть самых работящих крестьян. Потому-то у них постоянный хлебный кризис...

• Не нужно очень рассчитывать на помощь союзников. У них ведь своя политика. Может быть, нам удастся справиться с большевиками своими собственными силами. Это было бы и лучше...

• Индустрия и железные дороги строились усиленно...

• Наше высшее образование было неплохо. Инженеры наши не уступали иностранным. Наши суды были хороши. Мировые судьи для малых дел, суд присяжных для больших и, главное, прокуратура — не обвинение, а контроль над судопроизводством. В этом мы были впереди многих стран...

Паузы становились длинней. Очевидно, кое-кто заснул. Я пододвинул Гайчулу сена и проверил, заряжен ли карабин.

• Наш рубль принимался во всем мире.

• Был закон — границы автоматически закрывались для вывоза зерна за границу, как только объявлялся голод в какой-нибудь губернии. Торговцы тотчас же посылали туда хлеб, чтобы открыть себе границу. Таким простым способом голод ликвидировался даже без участия правительства.

• Неграмотных среди молодежи почти не было...
• Русская наука имела много мировых имен. В литературе, музыке и в театре мы были...

Колеса ритмично пели: тра-та-та, тра-та-та. Я повернулся на бок и заснул.

“ОФИЦЕР”

Нас выгрузили в Иловайской. Донецкий бассейн оставил у меня плохое впечатление. Февраль 1919 года. Холодно и сыро, постоянные туманы. Население, шахтеры, были нам враждебны. Домики маленькие, совершенно не приспособленные к постою. Ни конюшен, ни сараев. Провиант самый скудный и никакого фуража.

Донецкий бассейн покрыт густой сетью железных дорог, и красные пустили против нас несколько бронепоездов, которые задавали нам много работы и очень беспокоили наши эскадроны. В каждом бою участвовали одни, два, а иногда даже три красных бронепоезда. Вначале с нашей стороны бронепоездов не было, но потом нам прислали несколько и равновесие было восстановлено.

Частенько приходилось вести бой с бронепоездом, но нашей батарее ни разу не удалось подбить ни одного. Чтобы остановить бронепоезд, нужно попасть в его паровоз или вызвать сход с рельс, попав в колесо или в рельсу.

Раз, неожиданно, выскочил красный бронепоезд и прошел недалеко от батареи. Мы палили в него, что только могли выпустить. Наверное, попадания были, но он все же ушел.

Другой раз у Дебальцева произошла настоящая дуэль с бронепоездом. Красный бронепоезд был верстах в двух от нас. Были ясно видны вспышки его выстрелов, и в бинокль можно было видеть матросов, обслуживающих орудия. Как только мы видели их вспышки, мы бросались на землю, и их снаряды пролетали со свистом над нашими головами и взрывались сейчас же за батареей. Тогда все вскакивали, бросались к орудиям и стреляли. Вспышки там — и все ныряли под орудие. Взрыв — и все снова бросались к орудию. Это длилось бесконечные несколько минут. Бронепоезд не выдержал, задымил и ушел. Может быть, мы в него и попали. Мы же были искренне удивлены, что отделались без потерь. Первый бронепоезд, пришедший нам на помощь, был знаменитый “Офицер”. Его командир был сорви-голова. А вот имени его не запомнил. Тем более его поведение нас удивило. Он выезжал еще затемно, всегда на то же место у поворота, прикрытый кустами, стоял там безмолвно, с чуть дымящимся паровозом, не принимая участия в бою.

Но однажды очень модерный красный бронепоезд, с яйцевидными панцирями, подошел слишком близко к месту, где скрывался “Офицер”. Паровоз “Офицера” задымил, и он ринулся вперед, стреляя из всех орудий. Это было неожиданностью для красного, и он стал слишком поздно отступать. Снаряд “Офицера” попал в его паровоз. “Офицер” с размаху стукнулся о переднюю площадку красного, прицепил его среди цепей красной пехоты и потащил к нашим линиям.

Наши цепи приветствовали подвиг “Офицера” криком “ура”, а красные побежали. Было видно, как люди прыгали с красного бронепоезда и пускались наутек, но подоспевшие кавалеристы их уже рубили.

Психологический успех был так силен, что мы легко заняли Дебальцево, которое раньше взять не могли. К сожалению, нас было слишком мало, чтобы вполне использовать успех, и мы должны были остановиться.

С тех пор, стоило “Офицеру” показаться, все отступало, и пехота и броневики. Красная пехота, хоть многочисленная, состояла из шахтеров и не была стойкой. К сожалению, сам я не присутствовал при этом подвиге, потому что заболел.

ОЛЬХОВАТКА

Был густой туман — в нескольких шагах ничего не видно. Мы вошли в хутор Ольховатку. Эскадроны и батарея остановились на единственной улице хутора. С одной стороны улицы — дома, с другой — сараи.

Я прицепил повод Гайчула к плетню и вошел в хату. В хате была одна только старуха, которая не ответила ни на мое приветствие, ни на вопросы.

- Глухонемая, — подумал я.

На столе стояла крынка молока. Я ее взял и стал пить. Снаружи раздался выстрел. Я застыл с крынкой в руке и слушал. Еще несколько выстрелов. Старуха, которая за мной следила, расхохоталась демоническим смехом, смотря на меня с ненавистью. Даже волосы на голове у меня зашевелились от страха. Я бросил крынку на пол и выскочил наружу.

Гайчул встал на дыбы, а с другой стороны плетня человек, едва видимый в тумане, выстрелил. Я сорвал повод с плетня, вскочил в седло и присоединился к батарее, которая уже шла рысью, чтобы выйти из хутора. В нескольких десятках шагов из-за плетня в нас стреляли. Нас наполовину скрывал туман. Ездовой нашего орудия Ранжиев был убит, другой солдат ранен. Чья-то лошадь упала. Батарея не остановилась.

- Я ранен, — сказал капитан Мей, ехавший со мной рядом.

Я подъехал, чтобы его поддержать, но он остался в седле.

Наконец мы вышли из хутора. Стрельба прекратилась. Я спрыгнул на землю и подошел к Мею. Он соскользнул ко мне на руки. Он был мертв, убитый двумя пулями. Эскадроны и батарея спешились и с карабинами в руках и злобой в сердце пошли опять в хутор. Мы не встретили сопротивления — это были лишь жители, которые устроили нам засаду. Парни разбежались, а тех, которых мы поймали, тут же и пристрелили. В хате, где я пил молоко, лежал крестьянин в шапке и стонал. Старуха уверяла, что он болен. Сорвали одеяло — рядом с ним лежала винтовка.

Крыши некоторых хат облили керосином из ламп и подожгли. Но мокрая солома не загорелась, а только обгорела.

Некоторое время спустя батарея ночевала на этом самом хуторе. Жители, конечно, нас не узнали и рассказывали нам о зверствах, но о причине умалчивали. Смерть капитана Мея была большой потерей для батареи — он был прекрасный офицер. Для меня же он был примером, часто помогал мне советом.

Я заболел и доктор отправил меня, юнкера Мокасея-Шибинского и еврея-портного в Мариуполь, в наш обоз второго разряда. Я дал Гайчула поручику Лагутину. Карабин остался у брата.

МАРИУПОЛЬ – ФЕОДОСИЯ

МАРИУПОЛЬ

Мы приехали в Мариуполь по железной дороге. Оказалось, что наш обоз второго разряда ушел несколько дней назад в Таганрог. Еврей-портной тотчас же нашел знакомых и от нас отделился — больше мы его не видели.

С Мокасеем-Шибинским мы шли по главной улице, не зная, что нам делать, когда увидали только что открытый лазарет. Мы вошли в него и были приняты, кажется, первыми больными. Какая роскошь! Чисто, просторно, тепло и светло. Настоящие кровати с простынями, наволочками, внимательные доктора, хорошенькие сестры. Мы попали, как в рай. Какое блаженство вымыться в ванной, одеться во все чистое, освободиться от вшей, спать в чистой постели, не бояться быть разбуженным выстрелами.

У Мокасея был возвратный тиф, у меня плеврит, мне ставили банки.

Вскоре лазарет наполнился больными. Из первых пациентов образовался “клуб”, который держался на моей кровати и на кровати моего соседа, вольноопределяющегося Ингерманландского гусарского полка москвича Смирнова. Сестры были с нами дружны и посещали наш клуб.

Доктора и сестры иногда прибегали к помощи нашего клуба, чтобы установить порядок среди новоприбывших. Помню один случай. Прибыл юнкер гвардейского полка и не хотел отдавать винтовку, желая положить ее в кровать рядом с собой. Главный врач, старичок, тщетно пытался ее у него вырвать. Юнкер ее не отдавал, и вся палата гоготала над этим неприличным зрелищем. Тогда я встал, подошел к юнкеру и тихим, но решительным голосом сказал:

— Юнкер, я офицер и приказываю вам подчиниться правилам лазарета.

Юнкер вытянулся и отдал винтовку, смех смолк, доктор унес винтовку, а я, сильно покраснев, ушел к себе.

После этого я стоял у окна. Ко мне подошел больной, видимо, офицер.

— Вы меня не знаете, но я вас знаю. Я вас и вашего брата наблюдал на станции Тихорецкой (когда нас перебрасывали на Украину с Северного Кавказа). Знаете ли вы, что это такое?

Он показал мне в горсти руки такую же картонку, как тогда показал мне капитан Мей. Только на его картонке вместо двух было четыре поперечных лычки, что означало высокий чин монархической организации.

— Да, знаю.

Он спрятал картонку в карман.

— Не подходите ко мне, не разговаривайте. Быть может, вы нам понадобитесь.

Он отошел, оставив меня в растерянности. Я хотел объяснить, что не принадлежу к этой организации, но он уже отошел. После этого я его побаивался, но, к счастью, я ему не понадобился.

В лазарете не было офицерского отделения, лежали все вместе. И мне думается, что это было хорошо. Не было зависти. Конечно, группировались сами собой по степени интеллигентности. Казаки вместе, солдаты в одном углу, офицеры в другом. Кормили хорошо, были книги. Болезни я не чувствовал — был ведь очень молод и хорошо тренирован охотой (на охоте приходилось и мокнуть, и уставать, и много ходить).

Но счастье, как известно, недолговечно. Махновцы подступили к городу, в котором войск не было, а только обозы второго разряда, персонал которых, это тоже известно, дает никудышных солдат. Мы с Мокасеем стали думать, что нам делать. Пришел Смирнов и под большим секретом сообщил, что этой ночью Ингерманландский обоз идет в Таганрог и возьмет нас с собой.

В опасные моменты лучше находиться с войсками.

Мы выписались из лазарета, хотя доктор нашел, что рано, и провели ночь в ингерманландском обозе. Никуда он не пошел, а под утро всем гусарам раздали ружья и патроны. Мы вышли на улицу опять в недоумении, что нам делать. Вдруг увидали объявление о мобилизации и решили идти туда. Там набралось всякой швали сотни три. Толстые коммерсанты, чиновники, боящиеся ружья, и ученики последних классов. С большим трудом удалось построить из этой толпы две шеренги. Нам раздали французские трехзарядные винтовки и сотню патронов.

— Мы пойдем наступать против махновцев. Добровольцы — три шага вперед.

Мой принцип: “На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся”. Не успел я схватить Мокасея за шинель, как он уже шагнул вперед. Все молодые, то есть лучшие, были впереди, сзади осталась одна калечь. Тогда и я шагнул вперед. Но командир нашей роты-швали поручик-артиллерист ухватил меня за полушубок.

- Что я с ними буду делать один? Останьтесь, ради Бога. Так нас будет по крайней мере двое.

Я остался. Поручик принес ручные гранаты, но никто из наших не только не хотел их взять, но с ужасом отмахивались. Пришлось разделить их с поручиком. Выступление было назначено в полночь, и нас до этого времени распустили по домам. Обвешанный гранатами, с винтовкой, в грязном и рваном полушубке, с лихо заломленной папахой (иначе она не держалась на голове, была велика), я походил больше на махновца, и встречные сходили с тротуара. Мы пошли в лазарет, где нас накормили, и мы слегка соснули.

МАНГУШ

Перед полночью мы явились на сборный пункт. Явились далеко не все — некоторые струсили и попрятались. Мы составили две роты. Первая из молодых и вторая, наша, сплошная калечь.

— Мы наступаем на Мангуш — центр махновцев. Другие части, образованные из обозов полков, наступают вдоль берега моря, — объяснил нам начальник. — Мы же, на правом фланге, идем против деревни Мангуш, и наша цель не дать подойти справа подкреплению к махновцам. Так как первая рота лучшая, она останется в резерве. Вторая (то есть наша) пойдет в наступление.

Нас посадили на повозки. На ту, куда я сел, никто садиться не хотел из-за гранат на моем поясе. Но мест не хватило, и некоторым пришлось сесть. Они жались от меня. Все же во время пути (18 верст) мне удалось уговорить моих попутчиков взять у меня по гранате. (Я сам их боялся до смерти.) А последние, слезая, засунул под солому повозки.

Стало чуть-чуть светать, когда мы слезли с повозок у Мангуша. Мы остановились на бугре. Местность спускалась к оврагу и подымалась на той стороне к деревне. Избы Мангуша дымились перед нами в версте. После долгих усилий поручику удалось рассыпать нас в цепь. Все стремились идти стадом. Мы пошли по направлению к Мангушу. Было нехолодно, но пасмурно, снега не было. Думаю, что это было в конце февраля или в самом начале марта 1919 года.

Впереди на дне ложбины стоял наш разъезд из трех гусар. Махновцев видно не было. Вдруг застрочил пулемет, и один из гусар был ранен. Его товарищи посадили его опять в седло и увели назад, поддерживая с обеих сторон.

При первом выстреле пулемета наша рота пустилась бегом вперед. Я очень удивился. Неужели я в них ошибся? Они оказались храбрецами! Но потом я понял, что их стремление было скрыться в овраге, где они считали себя в безопасности. Я не спеша за ними последовал. Так мы сидели в овраге. Я подошел к поручику.

• Здесь оставаться нельзя. Тут ничего не видно. Махновцы могут подойти вплотную.
• Вы правы. Я пошлю разведку. Вы, — указал он на меня,— и... (все моментально отвернулись) и я пойду с вами. Не вылезайте наверх вместе со мной, через несколько секунд.

Он вылез из оврага, и я тотчас же услыхал выстрел. Тогда и я выскочил наверх. Поручик стоял на одном колене и целился в трех всадников в сорока шагах от нас.

— Подождите, не стреляйте, может, это наши.

Не отвечая мне, он выстрелил и один всадник упал. Тогда и я убил одну лошадь. Ее всадник схватился за хвост лошади последнего верхового, который нахлестывал. В общем мы одержали победу, но, обернувшись, мы увидали нашу роту в бегстве.

— Останьтесь здесь, я верну эту сволочь, — сказал поручик и со страшной бранью пустился за бегущими.

Опасности никакой я не видел и остался. Я даже прицелился было в последнего всадника, но не стал стрелять. Дело в том, что мне претило убивать без надобности. За все время войны я никого не убил. Конечно, стреляя из орудия, убивал. Но это другое дело, это оружие коллективное, это не в счет. Перед тем я мог бы легко “на сорок шагов” убить всадника, но стрелял по лошади.

Я с любопытством наблюдал державшегося за хвост лошади махновца. Лошадь шла вскачь, а он отталкивался от земли и делал гигантские скачки. Нужно запомнить эту систему, может быть, она мне пригодится. Она мне пригодилась в этот самый день и еще раз много поздней.

Наконец я убедился, что поручику не удастся остановить бегущих и не спеша пошел за ним. Я думал, что они остановятся на бугре, но нет, они бежали к повозкам, чтобы уехать. Тогда я испугался, что они меня оставят, и пустился бежать. Пули стали цыкать вокруг меня. Я повернулся — из Мангуша вышла громадная цепь махновцев. Я оценил ее в шестьсот человек. Они были далеко — шагах в шестистах от меня, но пули ложились хорошо, что было видно по пыли. Странно, махновцы были больше похожи на солдат, чем на крестьян. Они были все в защитном, прекрасно держали равнение и хорошо стреляли.

Между тем наши добегали до повозок, садились и уезжали. Мне удалось остановить последнюю повозку, пригрозив, если она не остановится, убить лошадь. Только что я уселся на повозку, как лошадь была убита махновской пулей. Все соскочили и побежали к другим повозкам. Мне же из-за плеврита не хватало воздуха, и я не мог бежать. Мы остались вдвоем с солидным господином с брюшком в тяжелой лисьей шубе. Он задыхался.

• Я больше не могу, у меня больное сердце...
• Скиньте шубу, вам будет легче, — посоветовал я.

Он дико на меня взглянул, решив, что я хочу воспользоваться его шубой, подобрал полы шубы, пустился очень резво бежать и скрылся за бугром. Это было так смешно, что я расхохотался, несмотря на свое пиковое положение.

Все наши части оказались небоеспособными. Все побежали при первых же выстрелах, оставив махновцам две мортиры. Даже не сняли с них затворы и прицелы. Но махновцы, тоже липовые артиллеристы, плохо их использовали и разбрасывали снаряды без толку по степи. Канонерская лодка, которая должна была поддержать наших с моря, не могла выйти из порта из-за льда. Первую же роту, на которую я все время надеялся, что встречу ее идущей на врага, увели как самую надежную часть прикрывать эвакуацию города.

Мое положение было скверное. Из-за плеврита у меня не хватало дыхания, и я не мог долго бежать. Наши бросили меня и уехали. Я шел, влезал на бугор и надеялся за ним увидать наши цепи — никого. За следующим бугром тоже никого. И так много, много раз. Когда я переваливал через бугор, стрельба махновцев прекращалась — они меня не видели. Но я боялся, что конные, которых у них было трое, воспользуются этим моментом, чтобы зайти мне во фланг или тыл. Я пускался бегом под горку. Потом опять появлялась цепь махновцев, и стрельба возобновлялась. Чтобы перевести дыхание, я останавливался и выпускал по ним обойму. Конечно, мои пули не приносили им вреда, но их свист, думаю, сдерживал особо рьяных, показывая, что я буду защищаться.

Мысль выбросить патроны из карманов для облегчения не пришла мне в голову. Я шел, бежал, останавливался и стрелял, снова шел, снова бежал, снова стрелял, и так без конца среди роя пуль. Во рту появился вкус крови. Горизонт стал качаться. Конечно, это я качался, а не горизонт.

Нужно глубоко дышать. Только не свалиться и не попасть живым им в руки.

На этот раз, странно, я не особенно боялся, хоть вполне отдавал себе отчет в безнадежности моего положения. Ни минуты я не терял головы, как случалось раньше. Все время мысль работала отчетливо и напряженно.

В ушах шумело, и я не слышал выстрелов, но видел пыль от пуль. Иногда я видел перед собой дорожку пыли от пулемета. Она начиналась слева, подходила ко мне... Вот сейчас удар в спину, и все будет кончено. Лишь бы убили, а не ранили и потом замучили, думал я почти равнодушно... Пыль переходила направо, возвращалась и переходила налево.

Во мне боролись два чувства. Ум говорил: “На этот раз кончено. Тебе не удастся выбраться. Лучше покончить самому. Разуйся, возьми дуло ружья в рот и большим пальцем ноги нажми на спуск — череп разлетится на куски”. Но для этого нужно было остановиться, сесть, разуться — потеря времени.

Другой же голос — жизненного инстинкта — кричал: “Не слабей и не сдавайся до последнего. Нужно все испробовать, чтобы спасти жизнь. Может быть, что-нибудь случится. Ангел-хранитель, помоги и заступись”. И я снова шел, бежал, стрелял. А они шли за мной, стреляли и приближались. Я все надеялся, что они отстанут. Мне казалось идиотством преследовать одного человека целым полком. Как оказалось потом, это была контратака махновцев, мое несчастье было, что я оказался на их пути.

Солнце стало клониться к западу. Господи! Сколько же часов длится этот кошмар? Ведь началось до рассвета! Господи, пошли мне лошадь, самую лядащую, но лошадь.

Я остановился, чтобы перевести дыхание и выпустить обойму по махновцам. Правильно целиться я не мог, потому что горизонт качался. Я прикладывался и ждал, чтобы их цепь подкачнуло под мой прицел. Стрелял я над их головами ввиду расстояния. Стрелял в сторону конных — их я боялся. Но конные не пытались зайти мне в тыл. Вероятно, наша утренняя встреча оставила у них неприятное воспоминание. Я выпустил все три патрона и повернулся.

Кровь ударила мне в голову. В двадцати шагах за мной стояли два всадника. Я схватил новую обойму и стал лихорадочно заряжать, но, конечно, обойма заклинилась. Только тогда я увидел погоны у всадников.

-Наши!!!

Как я их обожал, этих незнакомых всадников!

• Что вы здесь делаете? — спросил меня ротмистр.

• Как видите, веду бои с противником. Меня бросили наши. Я не мог бежать так же быстро, как они, потому что болен.

— Я знал, что тут наших войск нет, и потому эта пальба меня заинтересовала. Я приехал посмотреть, в чем дело.

• За что я вам очень благодарен, потому что я при последних силах.
• Шутки в сторону, нужно отсюда убираться.
• Возьмите мою винтовку, я возьмусь за хвост вашей лошади. Идите рысью.

Ротмистр послал своего вестового привести для меня повозку. Я же некоторое время волочился за хвостом лошади. Но я ослабел, ноги стали мягкие, не отталкивались.

- Нет, не идет. Дайте мне стремя, я сяду на круп и отдам вам стремя.

— Вы меня стянете с седла, — сказал ротмистр с беспокойством.

Видимо, махновцы усилили по всаднику огонь. Я выстрелов не слышал — в ушах шумело.

— Не беспокойтесь — я конный артиллерист (то есть умею ездить).

Я сел на круп. Какое блаженство чувствовать под собой лошадь. Ротмистр пошел легким галопом, и вскоре мы зашли за бугор. Стрельба махновцев прекратилась. Я был спасен!

Нам навстречу катила повозка в сопровождении вестового. Я пересел на повозку и горячо поблагодарил своего спасителя ротмистра Кублицкого.

Кончился этот кошмар, где только смерть была моей верной спутницей. Я был в каком-то апатичном оцепенении. Конечно, была и радость, но больше апатия.

НА ПАРОХОД

Я приехал к нашей роте. Поручик был смущен.

• Как же вы не взяли повозку и не постарались меня вызволить? Ведь все время слышали стрельбу!

- Я не мог оставить роту — они бы разбежались. А послать ведь некого — все трусы. Они бы до вас не доехали.

- Я не желаю оставаться с такой швалью. Я совершенно болен.

Контратака махновцев не состоялась. Думаю, что они израсходовали все патроны, стреляя по мне.

Офицер проезжал мимо в пролетке. Лицо его мне было знакомо.

• Вы не полковник Ильенко?
• Да, а ваше имя?
• Прапорщик Мамонтов. Сын Ивана Федоровича.

• Ах! Садитесь. Я был дружен с вашими родителями. Куда вы едете?
• В город. В лазарет. У меня плеврит.
• Город эвакуирован. Лазарет находится на пароходе. Я вас туда отвезу. Я начальник порта.

На пароходе меня встретили овацией сестры и клуб. Я лег в закоулок и сейчас же заснул, совершенно обессиленный.

ЭВАКУАЦИЯ

Я думал, что разболеюсь вследствие вчерашних происшествий, но, проснувшись, я был приятно изумлен тем, что чувствовал себя превосходно. Мне даже казалось, что я совершенно выздоровел. Мне очень хотелось есть.

- Ничего нет, — сказала сестра Оля, — нас так спешно эвакуировали, что мы ничего с собой не взяли. Как мы будем на пароходе без продуктов и одеял, ведь замерзнем.

Тогда я предложил членам клуба поехать и добыть все нужное в лазарете, если только его уже не разграбили. Члены клуба проголодались и с восторгом согласились. Явился Мокасей и к нам присоединился.

Мы мобилизовали несколько повозок. Это было просто сделать. Возчики за большие деньги привозили обывателей на пристань. Их-то мы и мобилизовали. К нашей радости, лазарет не был разграблен. Мы оставили двух вооруженных в воротах. Они должны были нас предупредить, если появятся подозрительные личности или махновцы, и не дать возчикам разбежаться.

Сперва погрузили все продукты, кастрюли, посуду из нижнего этажа. Для эвакуации верхнего этажа применили варварский, но быстрый способ. Расстилали перед шкафом одеяло, шкаф открывали и опрокидывали на одеяло. Устраняли шкаф и из содержимого и одеяла делали узел и выкидывали его на двор. Там его грузили на подводу. Одеяла и белье перенесли этот упрощенный способ без особого вреда, инструменты менее удачно, а медикаменты совсем плохо. Зато все окончилось быстро и мы триумфаторами вернулись на пароход. Еда и одеяла спасли нас от голода и холода во время пути.

Азовское море было свободно от льда посередине, но края были схвачены кромкой льда, и пароходы не могли выйти из гавани. Телеграфировали в Таганрог, прося прислать ледорез, но он почему-то все не шел. Мы беспокоились, не захватят ли нас махновцы в порту. Но вот ветер переменился, и лед отошел от берега и освободил пароходы. Мы тотчас же отошли в Керчь. В Керчи мы стояли сутки, потому что на Черном море был шторм.

ФЕОДОСИЯ

По выходе из Керченского пролива мы увидели мачты затонувшего судна.

- Наткнулся на мину, — объяснил капитан. — Их много носится по воле волн после войны.

Стало неуютно, и мы просили капитана не особенно отдаляться от берега.

Нас выгрузили в Феодосии и поместили в полупустой дом. На дворе жил воинственный осел, от которого мы спасались на высоком крыльце.

Мы получили от французов кофе. Но мельницы у нас не было. Я взял кофе и пошел к соседям. Вошел в кухню и попросил кухарку поджарить и смолоть кофе. Запах кофе привлек на кухню хозяйку, оказавшуюся москвичкой княгиней Гагариной. Узнав, что я москвич, она сказала:

— Сюда в собор привезли тела нескольких убитых офицеров конной гвардии, среди них есть и москвичи...

• Кто? — воскликнул я, предчувствуя недоброе.
• Оболенский, Тучков, Козловский...

• Какой Тучков?
• Дмитрий Павлович. Вы его знали?

- Это мой двоюродный брат... Я даже не знал, что Саша и Митя в Добровольческой армии.

В соборе стояло несколько гробов. Сопровождавший их офицер рассказал мне:

- 20 февраля 1919 года у Благодатной в конной атаке штаб-ротмистр Тучков был убит пулей в сердце. Атака удалась, но были убиты все офицеры (кажется, четверо).

Много поздней другой офицер, выслушав мой рассказ, хмыкнул.

— Вы повторяете официальную версию. Какая же удачная атака, когда убиты все лучшие офицеры. Очевидно, это была одна из первых атак, солдаты еще не втянуты и попридержали коней, а офицеры выскочили вперед.

Я много расспрашивал, но офицеры конной гвардии весьма неохотно об этой атаке говорили.

Позднее мать Мити Тучкова приехала в Феодосию, и мы ходили с ней на Митину могилу. Наш обоз стоял одно время в Феодосии.

ВОСПОМИНАНИЯ

В Феодосии находилось имение, когда-то принадлежавшее дедушке Рукавишникову. В детстве мы провели в нем очень счастливое лето. Тогда мой старший брат заболел аппендицитом, который еще не умели оперировать. Брат долго находился между жизнью и смертью. Нас, остальных детей, выгоняли в сад, чтобы мы не шумели. Сад был большой, а виноградники шли тогда до самого моря...

Я пошел искать старые воспоминания. Дом в мавританском стиле был цел. В нем помещался лазарет. Впоследствии я ходил сюда навещать капитана Канатова, офицера конно-горной, который умер от раны в живот. Странно, он лежал в той же комнате и на том же месте, что и брат много лет назад.

Виноградники и парк не существовали. На их месте были улицы и дома. Таинственный грот исчез, а готическая часовня, в которой водилась “белая женщина” и мимо которой вечером ни за какие коврижки мы не пошли бы, стояла одиноко на краю улицы. Было грустно, и я даже не поинтересовался, кому теперь принадлежит дом.

В СВОЮ ЧАСТЬ

Наш лазарет упразднили. Больных распределили по другим лазаретам, а нам, здоровым, предложили вступить в пехотные части для защиты Крыма. Защита Крыма была поручена генералу Слащеву. Он применял драконовы меры с расстрелами, и его очень боялись. Красные сильно напирали, но Слащев Крым отстоял.

Члены нашего клуба, по большей части гусары, и мы с Мокасеем вовсе не хотели идти служить в пехоту, особенно после Мангуша. Мы задумали всеми неправдами опять попасть в свои части, то есть дезертировать из Крыма на Кавказ. Это не просто было выполнить — патрули хватали всех способных носить оружие и отсылали в пехоту.

Мы уехали из Феодосии в Керчь. Там нам повезло. Пришел большой французский транспорт “Виолетта” с патронами. Он шел в Новороссийск. Мы прикинулись грузчиками, взвалили ящики на плечи, поднялись на пароход и затаились в трюме.

Рано утром любовались с палубы очертаниями Кавказских гор и играющими в водорезной волне двумя дельфинами.

В Новороссийске никто не мог нам сказать, где находятся наши части, но выдали пайки как возвращающимся из госпиталя. Доехали до Ростова. Дон разлился, как море, до самого Батайска.

В Ростове я встретил офицера нашей батареи, который отказался дать мне взаймы 200 рублей, но зато сказал, что батарея стоит в немецкой колонии около Матвеева кургана. Батарея в резерве Армии, то есть на отдыхе. Мы с Мокасеем туда приехали на поезде и с громадным облегчением нашли на станции Матвеева кургана повозки батареи. Наконец-то мы попали домой. Кончены все треволнения.

БОЛЬШОЕ НАСТУПЛЕНИЕ

ДУРА

Какая радость вернуться в свою батарею, как к себе домой, в семью. Кончены все невзгоды. Офицеры и солдаты встретили меня приветливо, и брат пожал мне руку со вздохом облегчения.

- Наконец-то! А я уж думал, что ты погиб. Ну слава Богу. Теперь все опять хорошо. Где ты пропадал?

Я рассказал ему о своих злоключениях и о смерти Мити Тучкова.

Батарея стояла в резерве Армии, то есть на отдыхе, в богатой немецкой колонии, в трех верстах от Матвеева кургана. Квартиры были просторные и чистые, продовольствие обильное и фуража достаточно.

В мое отсутствие Гайчул был убит под поручиком Лагутиным, которому я его поручил. Это известие меня не очень огорчило — я к нему не смог привязаться.

Все офицеры пошли в обоз, чтобы там выбрать для меня лошадь. Там было ужасное скопище кляч. Ясно — в обозе не заботились о заводных лошадях. Вероятно, не кормили и плохо поили. В этом вина начальника обоза, который за этим не следил. Я не знал, что мне делать, когда вахмистр обоза указал мне на одну из кляч.

• Возьмите эту. Это — Дура.
• Как? Дура? В таком виде!

Дура была раньше прекрасной вороной кобылой с белой отметиной на лбу, сильной и резвой. Мне часто приходилось ее держать как коноводу, на Северном Кавказе. Ездил на ней прапорщик Ушаков. Он куда-то исчез из батареи. Дура попала в обоз и погибала от плохого ухода.

Я внимательно ее осмотрел. Ноги были целы, но все остальное... было просто жаль на нее смотреть. Она больше не была вороной, а скорей, коричневой с паршой. Глаза были безжизненны. Все ребра выступали, худоба была пугающая. Она едва передвигалась на дрожащих ногах.

Я взял Дуру, увел на конюшню моего дома и стал ее лечить. Я проводил около нее все время. Поил, кормил, чистил и мыл дегтярным мылом. Она разучилась пить и есть. Ела едва-едва. Я не настаивал на первых порах, но кормил ее три раза в день. Всегда у нее было сено. Я ее чистил каждый день и мыл каждые три дня. Это ей, видимо, нравилось. Очень быстро мой уход дал результаты. Дура повеселела, стала хорошо пить и есть. Шерсть стала расти, парша исчезла. Дура снова стала вороной. В глазах появилось живое выражение. Я заметил, что она охотнее всего ест подсолнечные жмыхи, которые я ей размельчал в воде. Я считал, что “дачи”, которые я получал для Дуры в обозе, недостаточны, и крал у крестьян овес.

Дура воскресала, она округлилась и повеселела. Значит, у нее не было болезней, а только истощение от бескормицы. Я нашел луг с хорошей травой под деревьями и стал выпускать Дуру пастись.

Наконец настал день или, вернее, вечер, когда я не мог поймать Дуру, чтобы увести с пастбища в конюшню. Она убегала, не давалась в руки. Это меня и злило, и радовало. Значит, выздоровела. Я пошел за братом.

• Ты знаешь, я не могу поймать Дуру. Пойди помоги мне.
• О! Неужели? Значит, поправилась.

Она нам не далась, но мы загнали ее в конюшню. Брат был поражен.

— Как это тебе так скоро удалось ее исцелить?! Теперь у тебя прекрасная лошадь. Просто здорово.

Никто воскресшей Дуры, кроме брата, еще не видел. Но все видели, недели две назад, скелет Дуры, который я вел к себе в конюшню.

Офицеры батареи решили устроить скачки. Были два фаворита. Лора капитана Малова и донской жеребец капитана Базилевского. Участвовали и другие лошади. Пригоняя Дуру с пастбища — она бежала передо мною, но в руки не давалась, — я решил поседлать ее. Я ее еще не седлал.

Я выехал за околицу деревни и перевел Дуру на рысь. Немного наклонился — она увеличила рысь. Я еще наклонился — рысь еще увеличилась, еще и еще. Это было пьянящее чувство, казалось, ее резвости нет предела. Я перевел ее в галоп и потом пустил вовсю — карьером. Она летела как ветер. Но я пришел в себя и перевел ее на шаг и вернулся шагом. На первый раз довольно. Опасно слишком ее утомлять сразу. Каждый день, утром и вечером, я стал выезжать на Дуре и тренировать, постепенно увеличивая дистанции. Дура была очень резва.

Как-то в собрании мне предложили пари за одного из фаворитов. Я отказался.

- Почему?

— Я сам хочу принять участие в скачках.

— Но на какой лошади? -На Дуре.

Все расхохотались.

- Что ты! Ее лошади затолкают, она упадет и сдохнет.

Я промолчал. Но когда в день скачек я выехал на хорошо вычищенной Дуре со смазанными копытами и расчесанной гривой, все ахнули.

• Откуда у тебя эта лошадь?
• Это Дура.
• Не может быть!

Но по белому пятну на лбу ее узнали. Никто больше не смеялся. Пришли полковники посмотреть и тоже ахнули.

- Это просто колдовство, Мамонтов, — воскликнул Шапиловский.

— Я держу за Дуру и особенно за Мамонтова, — сказал полковник Кузьмин.

Я бросил ему благодарный взгляд — он был знаток и любитель лошадей.

— Поздравляю вас, — сказал полковник Колзаков, командир батареи. — Дура прекрасно выглядит.

Я сиял. Брат старался казаться равнодушным, но был горд нами.

Все же у меня было беспокойство — я знал, что Дура еще слаба и недостаточно натренирована. Все ее преимущество было в ее резвости, которая не могла долго длиться. К счастью, расстояние не было особенно большим. Я решил сразу вырваться и идти вовсю, не экономя сил напоследок. Только так Дура могла выиграть. А она должна была выиграть, чтобы заключить триумф своего воскресения. Я чувствовал, что она выиграет.

По сигналу Дура хорошо взяла старт и выскочила вперед. Я ничего не слышал за моей спиной в течение трех четвертей пути, а Дура летела как стрела. Значит, мой план удался — Дура оставила их далеко сзади. Но вскоре за моей спиной стал нарастать тяжелый храп лошадей. Дура прижала уши и наддала, но стала слабеть. Фавориты выдвинулись с обеих сторон. Их головы достигли моих колен. В это время мы прошли финиш. Дура выиграла.

Я соскочил, расседлал ее, протер ей спину и ноги соломой, вновь поседлал и стал водить медленно, чтобы она постепенно приняла нормальную температуру. У меня было опасение, что я подверг ее слишком большому усилию. Но Дура хорошо перенесла скачки, последствий не было.

Конкуренты, конечно, закричали, что я выиграл оттого, что внезапно вырвался, что дистанция была слишком коротка и предлагали повторить скачки. Я отказался: это бы убило Дуру. Решили устроить скачки через несколько дней. Они не состоялись, потому что нас послали на фронт.

НЕДОСТАТКИ ДУРЫ

У меня теперь была прекрасная лошадь, лучшая, которую я имел. Но у Дуры были недостатки. Она была звездочетом, вырвавшись, не давалась в руки и, когда я садился в седло, крутилась и нервничала. После Урупской и Гуляй-Поле, где Ванька и Гайчул мне мешали сесть в седло в самый опасный момент атаки, я знал, что этот недостаток может стоить жизни всаднику.

Я решил воспитать Дуру. Сперва приучить ее, чтобы она от меня не бегала, а потом научить стоять неподвижно, пока я сажусь. Заметьте, что я такого воспитания лошади никогда не давал и не видел, чтобы кто-нибудь давал. Наоборот, все говорили, что это невозможно. Я придумал все сам, и моя система увенчалась полным успехом. Вот как я делал.

Никогда я Дуру не бил, наоборот, был с ней ласков. Я не ел сахара, который нам выдавали (очень мало и нечасто), а давал его Дуре. Я давал ей кусок и показывал остальное. Отходил и звал ее. Она шла за сахаром. Опять отходил и звал. В конце концов она отвечала на мой зов легким ржанием и шла за мной даже без сахара. Черный хлеб с солью тоже очень ценится лошадью. Она поняла, что меня ей бояться нечего, и шла за мной, как собака, без повода. Постепенно между нами установилась дружба — тот замечательный контакт, когда мы читали мысли друг друга.

Тогда я принялся за вторую часть — приучить Дуру стоять неподвижно, пока я сажусь в седло. Даже если кругом паника.

Я никогда не видел лошади, не поддающейся панике стада. И все мне говорили, что я хочу невозможного. Но я не сомневался в том, что Дура этому научится. Когда батарея шла рысью, я отъезжал в сторону, останавливался и слезал. Дура нервничала, ей хотелось присоединиться к другим лошадям. Я ждал, пока она перестанет вертеться, и делал вид, что сажусь. Сейчас же она начинала вертеться. Я вынимал ногу из стремени и ждал. Когда она успокаивалась, опять вдевал ногу в стремя — она вертелась, я вынимал ногу, и так я проделывал много, много раз, пока она не поняла, что я сяду только, если она будет стоять неподвижно. Это длилось долго, но Дура меня поняла. Не нужно раздражаться — это трудно, нужно много терпения. Не нужно забывать, что вы имеете дело с лошадью, которая думает иначе, чем мы с вами. Тогда я попросил брата и друзей скакать, кричать и даже стрелять в воздух — изображать панику. Дура приучилась стоять неподвижно, пока я не спеша садился, усаживался, разбирал поводья, наклонялся к ее голове и говорил: “Ну Дура!” И только тогда она пускалась вскачь. Дура была умной лошадью, вполне меня понимала и очень облегчила мне задачу. Она хорошо разбиралась в обстановке, знала, когда нужно удирать вовсю. Это ценное приобретенное качество Дуры позволило мне выйти из нескольких скверных положений и создало Дуре известность во всей дивизии.

Очень любопытно, что буквально все восхищались способностью Дуры стоять смирно во время паники, но никто не последовал моему примеру, даже мой брат.

• Рыцарь спокоен. Я всегда смогу сесть в седло.

• Все лошади спокойны, когда нет паники. А когда будет самая насущная нужда быстро удрать, ты увидишь, он не даст тебе сесть.

Действительно, под Харьковом произошла паника. Два бронеавтомобиля нас преследовали. Рыцарь обалдел, стал вырываться и не давал брату сесть, а Дура среди суматохи стояла как скала.

ЗВЕЗДОЧЕТ

Звездочетом называют лошадь, которая, когда ее останавливают и натягивают повод, продолжает бежать, а голову закидывает вам на колени. Это очень неприятный недостаток. Существует мартингал — система ремней, не дающая лошади возможности закидывать голову. Но мартингала у меня не было, и, кроме того, он усложнил бы седловку. Я разрезал поводья и тянул их обеими руками книзу, что было ненормально. И все это — потому что Дура была звездочетом. Когда она задирала голову, было впечатление, что она считает звезды. Этот недостаток меня очень огорчал и был крайне неудобен.

В Моспине стоял я у донского казака на квартире. Он оглядел Дуру понимающим взглядом знатока.

• Добрая у тебя кобыла. Хороша.
• Да, но вот она звездочет.

• Это просто поправить. Возьми два сырых яйца. Поезжай в степь. Заставь ее пробежать, а потом останови. Когда она голову-то задерет, ударь ее с силой яйцами по лбу и оставь их течь. Потом слезь и поговори с ней, как будто она ранена и приведи в поводу. Не счищай два дня яйца. Они ссохнутся и будут тянуть ей шерсть на лбу. Она будет думать, что у нее мозги текут, и будет нести голову вниз. Проделаешь это два раза, и она избавится от своего недостатка навсегда.

Казаки знают лошадей. Я вспомнил “Очарованного странника” Лескова, где дается приблизительно такой же рецепт с горшком теста. Я решил сейчас же попробовать.

Результат был потрясающий. Одного яйца оказалось довольно — Дура освободилась от звездочетства навсегда. Вся батарея смеялась надо мною из-за измазанного лба Дуры. Я терпеливо сносил насмешки.

Обыкновенно каждый уводил свою лошадь к себе на конюшню. Но изредка замечания генерала князя Авалова, инспектора конной артиллерии, заставляли нас ставить лошадей на коновязь, как полагается по уставу. Два или больше железных кола втыкаются в землю и между ними натягивают канат. К канату привязывают лошадей и под канат кладут сено. Дневальный смотрит за порядком.

Ночью все лошади кажутся вороными, и в случае тревоги легко спутать лошадь и поседлать лошадь соседа. Но мне достаточно было позвать Дуру — она поворачивала голову и легонько ржала. Как будто говорила:

— Тут, вот я.

Дура была прекрасной во всех отношениях лошадью, и я ее ценил. Никогда у меня лучшей не было. Какая разница между Ванькой, Гайчулом и Дурой! Оба жеребца были в общем деревенские лошади, а Дура строевая, вероятно, кубанской породы. Никогда я Дуру не бил и только раз, и то по ошибке, ее пришпорил. Она взвилась как птица, и я долго извинялся за свою ошибку. Шпоры ей были не нужны, она охотно прибавляла хода. Достаточно мне было подумать — и она исполняла желание.

НЕНОРМАЛЬНЫЙ

Для полного отдыха мы не только ставили лошадей на конюшню своего дома, но и ставили свое орудие к себе на двор. Этим мы избегали наряда часовых, но это, понятно, было против устава. По моем прибытии в батарею у Матвеева кургана брата и меня зачислили опять в орудие ввиду новых формирований.

Как-то капитан Мукалов, начальник нашего 4-го орудия, застал крестьянина-немца, орудующего с затвором нашего орудия.

• Что ты тут делаешь?
• Какое тебе дело до того, что я делаю?
• Пошел вон, сволочь.

- Сам сволочь.

Мукалов крикнул нам в окно.

- Выходите быстро с оружием.

Поручик Клиневский и я схватили карабины и выбежали на двор.

— Арестуйте этого человека и приведите его к командиру батареи.

Полковник Шапиловский выслушал рапорт Мукалова и сказал:

— Застали на деле, что же, мы его расстреляем. Клиневский и Мамонтов с карабинами? Вот и прекрасно.

У меня подкосились ноги, и я должен был опереться о стену дома. Никогда я не расстреливал и питал к этому отвращение. Шапиловский и Мукалов вошли в дом. Мы же трое остались снаружи, бледные и молчаливые. “Я выстрелю в воздух... А если и Клиневский выстрелит в воздух?.. Господи, избавь меня от этого ужаса!”

Собралась толпа любопытных. Пожилой крестьянин, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Он у нас известен... Он ненормальный. У него бывают приступы сумасшествия.

Я схватил говорившего, притащил его к двери.

— Ты скажешь то же самое там внутри. Потом открыл дверь и втолкнул его внутрь.

— Свидетель, господин полковник, хочет доложить, — и захлопнул дверь.

Появился Шапиловский.

— Раз он ненормальный, то мы его выпорем. Я послал за ездовыми.

Уф! Слава тебе Господи! Мы все трое вздохнули с облегчением.

Ездовые шли с плетьми, ухмыляясь. Мы отвели арестованного за дома.

— Снимай штаны, — приказал Клиневский.

— Шутки в сторону, — вдруг нахально сказал арестованный. — Я не позволю себя сечь. Я пойду домой.

И он действительно сделал движение, чтобы уйти. Его самоуверенность произвела впечатление на Клиневского и на солдат — они стояли с разинутыми ртами. Но я пережил благодаря этому поганцу такой страх, что искренне его ненавидел. Я бросился на него, свалил на землю и сорвал штаны, так что пуговицы отлетели.

— Дайте ему, ребята, как следует и прибавьте еще от меня! Его выпороли, и он заплакал. Мы оставили его там и с облегчением пошли домой.

Крестьянин-свидетель подошел ко мне.

• Хорошо, что вы его выпороли, он это заслужил. Это опасный человек.
• А почему же вы сами, миром, его не выпороли, если он того заслужил?

• Нам нельзя. Он в отместку может сжечь сарай. А вы — другое дело. Вы власть, и с ней не пошутишь. Он теперь поостережется. А мы остались ни при чем. Я вам приношу благодарность от всей деревни.

ФОРМИРОВАНИЯ

В апреле 1919 года в Матвеевом кургане наша батарея дала офицерские кадры для нескольких казачьих конных батарей — донских, кубанских и терских. Полковник Смирнов получил формирование уральской конной батареи и предложил брату и мне места младших офицеров. Мы отказались, предпочитая остаться на должности солдат в нашей старой батарее. Мы сжились с людьми и лошадьми, батарея стала семьей. Я бы не мог расстаться с Дурой.

Но наша батарея развернулась в двухбатарейный дивизион. Из персонала 2-го взвода образовалась новая 2-я конная батарея с простыми, не горными, орудиями. Сперва только с двумя орудиями. Командовал новой батареей полковник Шапиловский. Первым орудием командовал капитан Обозненко, а вторым, нашим, — капитан Мукалов. Мы с братом попали к Мукалову. Батарея несколько раз меняла свой номер: была и 8-й, и 10-й конной, но в конце концов стала (и осталась) 2-й конной генерала Дроздовского батареей. Работала всегда вместе с 1-й конно-горной. С этих пор обе батареи из офицерских стали офицерско-солдатскими. То есть прислуга орудия состояла частью из офицеров, а частью из солдат. Нам повезло, — в нашем орудии оказались кубанские линейные казаки, очень славные. Меня послали на станцию получить и привезти два трехдюймовых орудия. Я отправился с двумя запряжками, осмотрел, принял, сгрузил, запряг и привел в немецкую колонию две пушки, чем положил начало существованию доблестной 2-й конной батареи.

Шапиловский был маленький, рыжий, косой, напоминал лихого пирата, но его ценили, он был храбр, рассудителен и пользовался авторитетом. Обозненко был очень молод, но прекрасный офицер — рыцарь. Мукалов был симпатяга, но наркоман.

Очень скоро батарея стала четырехорудийной. Обозненко и Мукалов стали командовать взводами, а брат получил командование нашим 4-м орудием. Орудие как-то само собой стало нашим семейным. Когда брата не было, командовал им я.

Если нужны были лошадь или солдаты, мы сами их доставали, никому не докладывая. Мы подобрали прекрасных лошадей, особенно в корне, и, вероятно, из-за них наше орудие из 4-го стало первым, то есть шло в голове колонны.

Дивизионом, двумя батареями, командовал Колзаков, которого произвели в генерал-майоры. Первой батареей командовал полковник Алябьев.

В это время усиленно формировались кавалерийские полки. Вскоре был сформирован корпус, а позднее даже два. Под командой генерала Барбовича наша регулярная кавалерия превратилась в грозную силу.

Но главные силы Армии составляли четыре пехотных полка: корниловцы, марковцы, дроздовцы и алексеевцы. Это была наша гвардия. Летом они развернулись в дивизии, но осенью из-за потерь снова были сведены в полки. Нам приходилось работать со всеми четырьмя, и всегда успешно. Вначале это были офицерские полки, потом из-за потерь стали солдатскими, но традиции сохранились.

КИНЖАЛ, КОНЬ И ЖЕНЩИНА

В имении бабушки когда-то бывало много гостей. Между ними был офицер Терского Казачьего войска. Он носил черкеску с кинжалом. Сначала он отказался от верховой езды, но потом привез свое казачье седло и оказался хорошим наездником.

— Почему же вы раньше не хотели ездить?

— Не хотел садиться на штатское седло.

Это “штатское” было произнесено с презрением, а это было хорошее английское седло.

• Дикарь, полуразбойник, — говорили мужчины, понятно, в его отсутствие.
• Рыцарь без страха и упрека, — говорили дамы.

- Джигит, — говорили конюхи, и их мнение было для меня решающим, так как мне было всего семь лет. Он заметил мое обожание.

— Покажите ваш кинжал.

Меня предупредили не говорить, что он мне нравится, потому что по кавказскому обычаю он должен будет мне его подарить. Красивая традиция, которая потерялась, потому что люди ей злоупотребляли. Взрослым он говорил:

— Это не игрушка и не забава, а оружие. Обнажать его можно только для удара.

Люди поспешно отходили. Но мне он улыбнулся, вытащил кинжал из ножен и сказал:

— Посмотри хорошенько. Ты нечасто увидишь подобный клинок. Это Кара-Табан, старый и редкий клинок.

Сталь была темная, как бы в волнах.

— Где вы его купили?

Он сверкнул глазами и вложил кинжал в ножны.

— Я не армянин, чтобы покупать оружие.

Я понял, что сказал бестактность, и покраснел. Он это заметил, взял меня за руки и сказал:

— Запомни на всю жизнь: оружие не покупают, а достают. — Как?

• Получают в наследство, в подарок, крадут, берут у врага в бою, но никогда не покупают. Это было бы позором.
• А разве красть не стыдно?

• Нет. Украсть коня, оружие или женщину вовсе не позорно. Наоборот... но ты слишком мал еще... Иди играть и оставь меня в покое.

Он встал, чтобы уйти.

— А коня, как достать коня? Он снова сел.

— Коня?.. Можно получить его от отца в подарок. Можно даже его купить. Да, покупают... Как покупают жену. Случается часто. Но его и воруют или обменивают. За хорошего коня можно отдать настоящий персидский ковер или даже приличную шашку... Но лучший способ достать коня — это, конечно, взять его в бою... Я взял одного кабардинского жеребца, красавца, каракового. Звали его Шайтан, и он им и был. Когда я на него садился, было чувство, что крылья вырастают...

Он замолк, уйдя в воспоминания, уперев глаза в горизонт.

— А что же с ним сталось? Он у вас еще?

Он не шелохнулся. Я думал, что он меня не слышал. Но после молчания, со взглядом, все тонущем в пространстве, он нехотя обронил:

• Нет его у меня... Я его обменял.
• На что? — изумился я.
• На женщину.

Он встал и пошел. Вдруг вернулся, взял меня за руки и сказал, обжигая глазами:

— Если тебе когда-нибудь придется выбирать между женщиной и конем, возьми коня.

Он ушел, оставив меня как зачарованного.

Я ни словом не обмолвился родителям. Инстинктом я понял, что это значительный разговор, который я запомнил на всю жизнь.

Во время гражданской войны в Нежине вечером я приехал на свидание на своей чудной вороной Дуре. Втроем слушаем соловьев. Она, Дура и я. Она приблизила свои глаза, в которых отражались звезды, к моим.

• Если вы меня любите, отдайте мне Дуру.

 Она знала, что я Дуру люблю. Я вздрогнул.

• Вы молчите?

Я молчал. Погладил Дуру и подумал: “Не бойся, Дура, ни за какие коврижки тебя не отдам”. И я тут же вспомнил терского офицера.

По нашей просьбе атаман Матвеева кургана собрал для нас старые шашки. Были старинные и очень ценные. Я выбрал донскую шашку 1877 года. Длинную, тяжелую и кривую. Прекрасное оружие. Рубить ей людей не пришлось, но удивительно, как ее присутствие придавало мне уверенности. Странно, рубил я налево лучше, чем направо.

НА ФРОНТ

В Матвеевом кургане мы очень хорошо отдохнули. Но счастье кончилось. В одно прекрасное утро горнист протрубил поход, и обе батареи выстроились на улице колонии и впервые дивизионом (то есть двумя батареями) двинулись на станцию на погрузку. Выгрузились мы на станции Иловайской. Отсюда мы с кавалерией пошли с мелкими боями по каменноугольному району между Макеевкой и Моспиным. Потом разделились. Первая батарея работала с изюмцами и ингерманландскими гусарами в районе Макеевки, а мы, 2-я конная, с ротой марковцев в пятьдесят-шестьдесят человек, пошли на Моспино.

Я встретил нескольких ингерманландских гусар и спросил о вольноопределяющемся Смирнове, с которым лежал в лазарете в Мариуполе.

— Вчера убит под Макеевкой шрапнельным стаканом в грудь.

ВАЖНАЯ ПОЗИЦИЯ

Перед нами был большой индустриальный центр Юзовка (позднее Сталино). Тут протекала вязкая речка Кальмиус. Это историческая река, ибо раньше она называлась Калка, на ней русские впервые в 1223 году встретились с татарами и были ими разбиты.

Как раз в это время красное командование решило провести большую наступательную операцию двумя клиньями. Один клин был направлен с востока на Новочеркасск, а второй на Моспино, как раз там, где мы находились. Оба клина должны были соединиться и окружить Донскую и Добровольческую армии.

В полном неведении той ответственной роли, которая выпадала на наши малые силы, мы перешли мост и поставили наши два орудия в пятистах шагах влево от моста, у реки. Перед нами были невысокие холмы, которые заняли марковцы. Погода была чудная, выстрелов не было слышно, и мы разлеглись на траве. Я пустил Дуру пастись. Колзаков и Шапиловский находились на холме впереди батареи. Их связывала с батареей цепочка разведчиков, чтобы передавать команды.

Все казалось мирно и тихо, но 48-линейные снаряды стали прилетать и лопаться недалеко от батареи. Красные нас не видели, но подозревали позицию батареи. Мы брали ком земли и ждали, при разрыве мы бросали ком в спящего, который с испугом вскакивал, думая, что ранен.

Но красные снаряды прилетали все чаще, и мы уже больше не смеялись. Стреляли они издали, потому что мы выстрелов не слышали.

Потом внезапно появились четыре броневых автомобиля.

Наша пехота легла в высокую траву и пропустила броневики. Они направились на нас. Мы открыли по ним огонь с близкого расстояния. Они же строчили в нас из пулеметов. Это длилось долгие десять минут, а то и больше. Но несмотря на близкое расстояние, ни нам не удалось подбить броневики, ни им нанести нам потери. Когда волнуются, то плохо стреляют.

Один из броневиков гонялся за нашими командирами — Колзаковым и Шапиловским, которые бегали от него вокруг холма. Стреляя по нему, мы чуть не угробили своих же командиров. Броневики ушли, им не удалось сбить нас с нашей позиции. Наступил перерыв. Появились черные цепи красных, одна за другой и локоть к локтю, очевидно, шахтеры, потому что цепи были черные, а не защитные. Мы могли видеть три цепи, а пехота говорила, что было девять цепей. Нас удивило такое громадное применение сил против наших двух пушек и пятидесяти—шестидесяти марковцев. Мы открыли огонь по цепям, стреляли много, и во все направления, потому что красные старались охватить наши фланги и прижать орудия к непроходимой, вязкой речке. Особенно мы следили за тем, чтобы не дать красным занять мост — наш единственный путь отступления.

Командиры передали, что трубки шрапнелей плохо установлены. Я взглянул на устанавливавшего солдата. Он широко раскрытыми от страха глазами смотрел на красных и, не глядя, вертел ключом головку шрапнели. Я его оттолкнул и стал устанавливать сам нужную дистанцию. Нужно работать сосредоточившись и внимательно, что под обстрелом трудно — руки дрожат. В это время орудие повернули почти под прямым углом и выстрелили над самой моей головой. Я как бы получил сильный удар в ухо. Оглох, и кровь засочилась. Но было некогда обращать на такие мелочи внимания, нужно было лихорадочно работать.

Наша редкая цепочка марковцев не дрогнула — их пулемет работал прекрасно. Наши шрапнели вырывали грозди людей из красных цепей. Первые две цепи замялись. Но подошла третья и наступление продолжалось. Они стали подходить к мосту. Нам нужно было уходить. Пехота перешла реку по поваленному дереву, а батарея пошла через мост. Одна пушка палила прямой наводкой, а другая шла галопом у самой реки, где ее не было видно, выскакивала на позицию шагах в ста пятидесяти дальше и открывала огонь в упор. Тогда другое орудие снималось и скакало еще дальше, то есть еще ближе к мосту, и тоже выскакивало и палило, пока первое скакало. Так, чередуясь, батарея могла перейти через мост.

Это батарея, у меня же обстоятельства сложились совсем иначе. Я пустил Дуру пастись и больше не мог ею заниматься из-за боя. Когда батарея снялась, я бросился к Дуре. Она еще не была приручена и от меня побежала в сторону красных. Я гнался за ней с отчаянием, боясь ее потерять. К счастью, отходившие марковцы завернули Дуру, и мне каким-то чудом удалось ее поймать. Все это происходило под сильным огнем красных. Батарея стреляла около моста. Пехота переходила реку по поваленному дереву. Что мне делать? Река непроходима, Дура завязнет, идти на мост? Не поздно ли? Все же нужно попробовать.

— Ну Дура, пошла во всю мочь, скорей, чем на скачках. Вали!

И она пошла. Сперва внизу у самой речки, невидимая красным. Потом Дура вихрем вылетела наверх и как стрела помчалась вдоль красной цепи, которая провожала ее салютом пальбы. С полного карьера я завернул направо, и копыта Дуры застучали по мосту.

— Уф! Здорово. Слава Богу, вырвались. Молодец, Дура. Ты это хорошо сделала... Но все же ты — стерва: от меня бегаешь. Нужно скорей тебя приучить.

Я догнал батарею. Осмотрел Дуру, сам повел плечами. Кажется, ни она, ни я не ранены. Повезло — пуль-то было много.

ПОД ОБСТРЕЛОМ

На другой стороне реки мы считали себя в безопасности, но бой продолжался. Красные тоже перешли реку, мы не смогли их остановить. Пришлось отходить. Мрачные, мы отступали, когда за холмом увидели скученную массу пехоты: Кубанский пластунский батальон, который очень вовремя прибыл нам на помощь. Его появление произвело самое сильное впечатление и на нас, и на красных. Красные замялись. Уже марковцы их атаковали. Мы выехали на открытую позицию и с малой дистанции ахнули по красным беглым огнем. Красные спешно отступили за реку.

Вдруг на батарею стали падать снаряды. Та же мортирная батарея нас обстреливала, но на этот раз их наблюдатель нас видел, потому что снаряды рвались на самой нашей батарее. Хорошо, что мортиры стреляли издали и их снаряды падали сверху, зарывались глубоко в мокрый чернозем у реки и взрывались вверх, а не горизонтально.

— Уведи лошадей, уведи Дуру, — крикнул я обалдевшему коноводу.

Наши солдаты, как это случалось в трудных случаях, исчезли. У орудия остались вольноопределяющийся Нягу, брат и я. Надо было нацепить орудие на передок. Но по сырой пахоте для трех человек орудие тянуть трудно. Напрягая все силы, потянули. Вдруг усиливающийся свист падающего снаряда. Мы бросаемся на землю. Взрыв, комья земли падают на нас, а мы уже вскочили и тянем орудие. Но при взрыве лошади дернулись, и передок опять отошел. Опять свист. Мы падаем. Взрыв — мы вскакиваем и тянем. И так несколько раз подряд. Наконец прицепили. Ездовые увезли орудие рысью, а мы отбежали в сторону. Другое орудие было в таком же положении, но и им удалось уйти.

Ездовым было тоже не сладко. При каждом свисте снаряда они проваливались между подручной и подседельной лошадьми и потом вновь выныривали оттуда. Мы даже не подобрали несколько лотков со снарядами. Никто не был ни убит, ни даже ранен.

Вечером мы вернулись на то же место за оставленными снарядами и насчитали тридцать две воронки на каких-нибудь трехстах квадратных метрах. Воронки часто перекрывали друг друга.

• Как это мы могли остаться в живых? — сказал Нягу,

 почесывая за ухом.

• Н-да... Это мягкий чернозем нас спас. Снаряды зарывались глубоко и рвались вверх.

— А я думаю, что просто наш час еще не пробил.

Обстрел длился, вероятно, всего несколько минут, но нам они показались вечностью. После этой передряги батарея стала гораздо осторожней.

Красных отбросили. Ночь, к нашему удивлению, прошла спокойно, с пением соловьев.

Благодаря упорному сопротивлению марковцев и хорошей работе батареи наступление красных было задержано. Это дало время командованию оценить обстановку и подвести резервы.

БОЛЬШОЙ БОЙ

На заре бой снова разыгрался. Красные ввели большие силы. Появились их броневые поезда, и все время вступали в бой новые формирования. К нам же подошли наша первая батарея и гусары. Марковцы и пластуны принуждены были отступать шаг за шагом. Уже станция Моспино была нами оставлена. Наш бронепоезд, работавший на линии Макеевки, мог быть отрезан. Он появился из-за поворота, человек спрыгнул на стрелке, бронепоезд прошел до красных цепей, входивших на станцию, обстрелял их из пулемета и задним ходом пошел на Иловайскую. Человек на стрелке вскочил на поезд.

Бой все время разрастался. С обеих сторон вводили новые части и батареи. Гул артиллерийского огня слился в сплошной рев. Разобрать отдельных выстрелов было невозможно. Фронт боя расширялся вправо, к Макеевке. Мы оказались на левом фланге.

В это время подошла нам на помощь Терская конная дивизия. Оседланных лошадей просто выталкивали из вагонов, они катились под откос, казаки за ними следовали, поправляли седла, сотни строились и шли в бой.

Затем подошел тяжелый бронепоезд “Единая Россия”, оттолкнул вперед платформу с меньшей пушкой и задрал вверх могучий ствол своего “морского орудия” — шести-или даже восьмидюймового, и так рявкнул, что даже наши привычные лошади подскочили. Это громадное орудие угнало красные бронепоезда на двадцать верст назад, выключив их из боя.

Необычайно упорный бой кипел на десятки верст. Разобрать что-либо было трудно. Дважды мы посылали за снарядами.

Под вечер мы увидели слева длинную колонну конницы: это Кубанская конная дивизия генерала Шефнер- Маркевича охватывала правый фланг красных и, очевидно, убедила красное командование в неудаче их наступления, потому что бой как-то сразу стих с наступлением темноты. Наступила полная тишина, только в ушах еще гудело. К нашему удивлению, ночь снова прошла спокойно.

Наутро красных перед нами не было. Они отступили. Это был один из самых больших боев, в которых мне пришлось участвовать.

Под Новочеркасском донцам удалось разбить второй красный клин. С этого момента началось наше большое наступление.

Обе наши батареи были приданы 1 -и Терской казачьей конной дивизии, с полками: 1-м Терским, 1-м, 2-м и 3-м Волгскими. Командовал дивизией наш старый знакомый генерал-майор Топорков, хороший начальник, с которым мы работали на Северном Кавказе.

Дивизия с батареями пошла к северу, вслед за красными. Я же получил приказание ехать в обоз за ячменем. Дивизия шла в каменноугольный район, где фураж достать трудно. Я поручил Дуру брату и сел в поезд.

Только в поезде я узнал всю важность нашей победы. Офицер читал вслух реляцию нашего генерального штаба и описание боя на нашем левом фланге. Последняя фраза мне все объяснила.

- Это произошло 5 мая 1919 года у Моспина.

— А я как раз еду из Моспина! — воскликнул я. Все глаза обратились на меня, и я смутился.

ПОЛКОВНИК КУЗЬМИН

В батарее был полковник Кузьмин. Настоящий конник. Хороший наездник, любитель лошадей, всегда элегантный и в хорошем настроении. Поскольку применения для него в батарее не было, его откомандировали быть нашим представителем около генерала, командира регулярной кавалерии. Он был великолепен в свите генерала.

В бою под Моспиным бронепоезд красных очень мешал нашей кавалерии. Их наблюдатель, по всей вероятности, находился в железнодорожной будке. Генерал подъехал к первой батарее и приказал сбить будку. Этим занялся один из лучших наших артиллеристов капитан Канатов. Но как часто случается в артиллерии, его снаряды рвались кругом, но в будку не попадали.

Генерал насупился.

- Я приказал сбить будку, а не стрелять кругом нее. — И обернувшись к Кузьмину: — Вот ваши артиллеристы. Когда дело касается квартир, то они первые, а насчет стрельбы...

Кузьмин молча слез с коня, подошел к орудию.

• Вы мне разрешите, капитан?
• Пожалуйста, господин полковник.

Кузьмин ничего не изменил в положении орудия, приложил лишь бинокль к глазам и скомандовал: “Огонь!”. Граната ударила в будку, которая разлетелась на куски. Кузьмин подошел к генералу и доложил: “Исполнено, Ваше Превосходительство”. Как будто тот сам не видел. Кузьмин сел на коня, кивнул Канатову и последовал за генералом. Наши артиллеристы остались с разинутыми ртами.

— Вот ведь везучий! Теперь вся кавалерия будет думать, что только Кузьмин и умеет стрелять из пушки.

Как-то командир эскадрона был убит, и гусары дрогнули и побежали. Сам генерал оказался в опасности. Но Кузьмин выскочил вперед, самовольно взял команду над эскадроном, вернул людей, атаковал красных и восстановил положение. При этом он был легко ранен штыком в ногу.

При следующей оказии Кузьмин получил в командование 1-й офицерский конный полк и оказался прекрасным начальником — храбрым, решительным и удачливым. Под его командой полк стал одним из лучших.

ЗА ЯЧМЕНЕМ

Приехав в колонию у Матвеева кургана, я обратился к начальнику обоза прапорщику Приходько за ячменем для батареи.

— Ячменя у меня нет, и я не смогу вам его достать. Только что посеяли, а то, что осталось, реквизировано для Донской армии. Мы отсюда переедем на русскую территорию. Тут Донская область, и казаки нас обвиняют, что мы едим их хлеб.

Я уже знал по опыту неспособность тыловых учреждений к полезной работе. Обоз сам жил прекрасно, и этим его деятельность ограничивалась.

Я поехал в Матвеев курган и обратился к станичному атаману, донскому казаку. Он выслушал меня вежливо, но холодно. Тогда я упомянул, что наши две батареи входят в состав Терской казачьей дивизии. Это сразу изменило положение.

— А, генерал Топорков... Нужно вам помочь. Ячменя в нашем районе немного. Но, быть может, вы найдете несколько мешков... Осипов! Ты поедешь с подпоручиком и постараешься найти немного ячменя.

Мы отправились на подводе и, несмотря на то, что объехали много хуторов, нашли всего два чувала (мешка) ячменя. Подъехали к какому-то хутору.

• Хутор атамана Платова, — сказал Осипов.
• Платова? Героя 1812 года?
• Того самого. Который превратил отступление французов в бегство.

Небольшой скромный дом и маленький парк. Я сказал:

— Поедем реквизировать в другое место. Нужно уважать его память.

Это понравилось Осипову, и в короткое время наша повозка наполнилась мешками. Пришлось даже реквизировать вторую повозку, и она наполнилась. Наш обоз уже переехал. Я нашел его в русской деревне на западе.

ЗА БАТАРЕЕЙ

Ко мне в обозе присоединились два офицера и два солдата, и мы решили ехать искать батарею.

— Не понимаю вашей поспешности, — сказал начальник обоза. — Если бы вы еще ехали на праздник. А то походы, усталость, бои... Поживите у нас несколько дней, отдохните. Вы всегда успеете получить ранение или быть убитым. Останьтесь.

Но мы все же поехали. Всегда трудно найти свою часть, в особенности при подвижной войне. Никто ничего толком сказать не мог.

— Были вчера там-то. А куда пошли и где находятся, про то Аллах ведает.

Мы долго блуждали на авось, пока не встретили казаков, которые нам указали приблизительное направление. Затем мы услыхали вдали пушечные выстрелы и пошли на них. Мы не ошиблись. Под вечер мы встретили Терскую дивизию, возвращавшуюся после нерешительного боя у села Константиновки. Мы остановились на краю дороги. Проходят полки, потом первая батарея. Обмениваемся приветствиями. Наконец показывается и наша батарея. В ней уже четыре орудия. Ищу глазами брата. Вот вижу поседланного Рыцаря, которого ведут в поводу, а брата нет. Сердце съеживается. И вдруг вижу брата на Дуре. Уф, отлегло. Живы и он, и Дура. Слава Богу. Колонна остановилась. Я позвал Дуру. Брат с нее слез и отошел. Дура навострила уши и легонько заржала. Потом шаг за шагом подошла ко мне. Узнала.

— Ты можешь сесть на нее, это твое седло, — сказал брат. Мы приехали как раз вовремя, потому что дивизия пошла влево и шла всю ночь.

СКВОЗЬ ФРОНТ

Утром мы пришли в деревню, которую я долго искал на карте и нашел совершенно случайно. Но деревня находилась в глубоком тылу красных, у Константиновки. Обеспокоенный этим открытием, я направился к полковнику Шапиловскому. Отрапортовал ему о прибытии с ячменем и затем, показав карту, спросил, не ошибка ли это.

— Нет, это не ошибка. Мы прошли ночью сквозь фронт.

Наша задача произвести беспорядок и вызвать панику в тылах противника.

По правде сказать, в данный момент в панике был я.

• А... Хм... Что мы будем делать, если?..

• Полноте, что вы? Мы ведь сила. Целая дивизия с хорошим начальником. У нас преимущество — мы можем избегать боев, которые нам не по вкусу, и навязывать бои красным, когда мы хотим. Мы можем отступать во все четыре стороны, а красные будут парализованы нашим внезапным появлением... Идите выпейте рюмку водки.

Водка безусловно придала мне немного храбрости. Но я плохо спал, просыпался, слушал. Боялся раздеваться, расседлывать Дуру. Но вскоре я убедился, что Шапиловский прав. Наш рейд по тылам оказался очень легким. Паника нам предшествовала, и достаточно было нам появиться и выпустить две шрапнели, все бежали без оглядки.

Источник текста

• Сергей Мамонтов. Походы и кони. сайт #1868 "Добровольческий Корпус".