Текст:Сергей Нестерович:Лекарство от постмодерна

Лекарство от постмодерна

Автор:

Сергей Нестерович

Такие фразы как «Провал Европейской Конституции стал одним из внешних проявлений того глубокого кризиса, в котором находится современное европейское общество» стали в последнее время общим местом в статьях, посвящённых проблемам европейской интеграции. Что делать, ведь и действительно — провал Европейской Конституции стал одним из внешних проявлений того глубокого кризиса, в котором находится современное европейское общество. От этой банальности невозможно впрямую уйти.

Однако, вместо того, чтобы повторять дальнейшие рассуждения про польского сантехника, демографический кризис, распространение ислама во Франции и плавно перейти к пересказу воззрений Хаттингтона, как это принято в последнее время среди аналитиков, хотелось бы остановиться чуть подробнее на самой концепции «глубокого кризиса», попытаться понять, что непосредственно вкладывается комментаторами в это словосочетание. Более того, представляется правильным задать себе вопросы — если этот «глубокий кризис» и имеет место, то там ли, куда его обычно пытаются поместить? Какая его часть вызвана объективными обстоятельствами, а какая находится в головах у этих самых комментаторов? Правильное понимание этих моментов даст нам правильный ответ на главное, хотя и не задающееся обычно — "каково реальное направление движение европейского общества? В чём состоит его перспектива на ближайшее время? "

На фоне этого главного вопроса сиюминутная бюрократическая повестка дня между Брюсселем и национальными европейскими столицами представляется мелкой и сугубо технической.

Битва против прогресса

Прежде чем перейти к обсуждению непосредственно европейских дел, хотелось бы остановиться на одном кажущемся не особенно важным, но на самом деле — совершенно принципиальном дефекте мышления, свойственном современным европейским философам, политологам, перенесённым ими в широкие массы читающих интеллектуалов, заразившем в последнее время и множество наших соотечественников.

Этот дефект — суть тотальное отрицание социального и, особенно — нравственного прогресса в истории человечества. Отрицание не только явное, но и постоянно подразумеваемое в любых рассуждениях, даже тех, в которых такое отрицание представляется неуместным, ложным, бессмысленным.

Отрицание «в глаза», с полным наплевательством на факты, логику и здравый смысл. Социальный и нравственный прогресс, тесно идущие, между прочим, рука об руку, оказались попросту выведены из современного семантического поля, ликвидированы как самостоятельные понятия.

Остановка истории, объявленная на наши годы ещё одним авторитетным западным философом состоялась задним числом — события прошлых дней ныне судят и оценивают исключительно сиюминутной меркой.

Случайно ли это произошло?

Разумеется, нет.

Социальный прогресс, одновременно с техническим, ускорившийся в начале Нового Времени настолько, что изменения стали явно различимы в пределах жизни одного человека, стал тем знаменем, под которым и было построено всё современное западное общество.

Пафос прогресса, год за годом предоставлявшего людям всё больше и больше благ, — этот пафос волшебных машин Жюля Верна, пафос утопии, готовой воплотиться в реальность буквально на глазах у восхищённого читателя, — вот то чувство, которое охватывало людей, видевших непрерывное и поступательно улучшение условий, в которых существует человечество. Не случайно многочисленные авторы нового жанра, научной фантастики, появившегося как высшая концентрация этого пафоса, от описания замечательных и удивительных машин будущего постоянно норовили перейти к описанию тех социальных изменений, которые сделают возможными замечательные и удивительные машины. Тем самым жанр утопии, столь любимый как античными, так и средневековыми авторами получил новое рождение.

Если ранее, единственным мыслимым механизмом возникновения утопического общества являлись действия просвещённого правителя (ну или, в крайнем случае — просвещённого народа), априорно получившего свою просвещённость неведомо где и каким способом, то теперь в качестве такого механизма прямо и явно указывался научный прогресс.

Однако, реальность оказалась намного неприятнее, чем мечты новых утопистов. Развитие науки и техники, хотя и повлекло за собой социальный прогресс, этот прогресс не сделал людей намного более счастливыми. Более того, в какой-то момент создалась иллюзия того, что счастье вообще никак не связано с развитием техники.

Это побудило многих искать аналогии между развитием техники и социума, исследовать социальную эволюцию, применяя к ней методы, ранее относимые скорее к сфере естественных наук. Это — то моральное обоснование, из которого, в конечном итоге, вырос социализм и марксизм, включая стадийную теорию социально-экономического развития общества, понятие о классах и развитии производительных сил.

С точки зрения современного западного мыслителя, лекарство оказалось намного хуже болезни.

Политические противники коммунистов не сумели выработать сколько-нибудь убедительной альтернативной теории социально-экономической эволюции общества, которая бы включала в себя не просто описание происходящего, но анализ общественной структуры и давала бы возможность делать хоть какие-то предсказания.

Но борьба между двумя мировыми системами протекала и в области теории социума, в области идеологии.

В ситуации, когда сторонники коммунизма предлагали простую, внутренне логичную, понятную даже для школьника, многое объясняющую модель развития общества, у противников коммунизма такой общепринятой модели, повторюсь, попросту не было. Это достаточно явным образом выставляло их в качестве ретроградов, отрицающих социальный прогресс, да и прогресс как таковой — и каждое новое изобретение, демонстрировавшее существование технического прогресса, становилось в этой ситуации аргументом в поддержку существования прогресса социального, а значит — в поддержку коммунизма.

Единственное, что оставалось делать в этой довольно слабой позиции противникам коммунизма — это последовательно отрицать само существование прогрессивных изменений в социуме и человеческой нравственности. И это было сделано. За прошедшие десятилетия межблоковой битвы такое отрицание было вбито в подкорку западному обществу, а в последние годы — активно вбивалось и нам.

Разумеется, существовало и существует некое неудобство для сторонников такой антипрогрессистской точки зрения — мало того, что историческая память любого конкретного народа не может исчезнуть просто так — люди помнят, что раньше они жили по другому, чем живут сейчас. Так ещё и в любой конкретный момент можно увидеть существование многих народов, находящихся на совершенно разных ступенях развития и демонстрирующих собою этапы социальной эволюции.

Это противоречие приходилось как-то учитывать и объяснять — и отнюдь не только в чисто описательной и научной сфере, а применяя к каждодневной бытовой практике. В этой ситуации в качестве первого шага для замутнения мозгов обществу был выбран культуроцентричный подход к описанию истории — изменения образа жизни, которые происходили на протяжении истории были объявлены, в той части, которая не касалась развития техники, «чисто культурным» феноменом, не имеющим прямой связи с социумом. Культура при этом оказалась вещью в себе — «сегодня поём одни песни и читаем одни книги, завтра — другие, сегодня один обряд венчания — завтра другой». Связь культуры с социальноэкономической структурой общества была сознательно разорвана. В качестве иллюстрации такого выжигания из обихода довольно очевидных понятий могу предложить современные школьные учебники по истории — даже в лучших из них, очень интересных и завлекательных, не даётся никаких внятных объяснений, привязывающи изменения «культуры в себе» к изменениям технологий хозяйствования и социальной структуры общества.

Культура в такой ситуации становится не особо отличима от моды или там эволюции жанра — вчера модно было ходить в чёрном, а сегодня — в пёстром, вчера дамы были в кринолинах, сегодня — в бикини.

А в принципе — всё едино.

Вершина «культурологического» подхода к истории, к анализу искусства дала жизнь доктрине мультикультурализма, освятившей собою «толерантность», «глобальную деревню», «единство во многообразии» и прочие идеологические штампы, используемые для обоснования действий современной западной элиты. В рамках этой доктрины оказались одинаково хороши оказались любые обычаи (то есть проявления культуры) любых народов — в самом деле, мода ведь даже приветствует индивидуальность — и тот, кто вчера ходил в синем, вряд ли имеет моральное право высказываться по поводу вкуса того, кто ходит в синем сегодня. Поскольку любые вариации социального строя и обычаев были объявлены «исключительно культурным» феноменом, никак не связанным с экономическими особенностями и классовой структурой общества, эти вариации оказались приемлемыми для современного западного интеллектуала, которому в среднем всё равно, с кем конкретно он будет заниматься мультикультурализмом — то ли с латиноамериканским крестьянином, то ли с таким же интеллектуалом но из другого государства, то ли с дикарем из племени мумба-юмба.

Исключение было сделано только для тех, кто высказывает претензии к чужим. За такими критиканами, а их основную часть первоначально составили сторонники коммунизма, был закреплён ярлык тоталитаристов. Основной смысл этого понятия — тоталитарист указывает другим людям как жить, причём (что подразумевается) для воплощения своих указаний использует насилие. Насколько обоснованы такие желания «тоталитариста» на самом деле никого особо не интересует. Тоталитарными могут быть объявлены любые действия принуждающие кого-то к чему-то, даже если этот кто-то представляет опасность для социума. И вполне понятно, почему — доктрина мультикультурализма подразумевает, что для социума нету неприемлемых состояний, если только в нём не ограничена «свобода». В дальнейшем, в связи с почти полным исчерпанием активно действующего корпуса сторонников коммунизма, статус тоталитаристов начали предоставлять любым людям, возражающим против любых социальных девиаций — и чем дальше, тем более широкий круг лиц имеет шанс этот статус заработать.

Происходящее, конечно, не случайно — так как описанная выше модель мышления, подразумевающая, на самом деле, полный моральный релятивизм, позицию приемлемости «чего угодно», уже в процессе построения обнаружила своё слабое место — формальное равноправие всех культур подразумевало отсутствие «хозяев дискурса», определяющих правила игры. Разумеется, вся эта интеллектуальная махинация затевалась отнюдь не предоставления кому угодно возможностей, равных возможностям её разработчиков.

Напротив, её явная целенаправленность на идеологическую борьбу с коммунистами заведомо подразумевала необходимость центра, особой командной позиции, в которой бы находились организаторы и главные исполнители этой борьбы.

И такой центр был сформирован, путём введения понятия «абсолютных» (общечеловеческих) ценностей, оторванных от культуры, оторванных от морали и пребывающих в некоем абстрактном идеальном этическом пространстве.

Разумеется, первой и базовой ценностью была объявлена «свобода». Наши предыдущие рассуждения о смысле понятия «тоталитаризм» в этом смысле становятся более понятными — тоталитарист располагается где-то в направлении абсолютного зла, каковым, понятное дело, является отрицание «свободы», то есть в пределе — любые принудительные действия.

Введение в систему дальнейших, производных ценностей, таких как «демократия», то есть свободное самоуправление народа, «свобода слова», «частная собственность», то есть свобода владения и распоряжения ценностями стало вопросом чистой техники.

Главное, что эти ценности сами по себе оказались абсолютно оторванными от культуры. То есть «культура» может быть у каждого своя, а вот «ценности»- они одни для всех. Разумеется, в такой ситуации ни о какой эволюции нравственности, о том, что раньше были одни ценности, а потом — выработались другие, говорить уже было неуместно и вопрос о «нравственном прогрессе», «смягчении нравов» был попросту снят с повестки дня.

Описанная выше уродливая идеологическая конструкция, называемая в целом «концепцией постомодерна» была сформирована буквально за несколько десятков лет послевоенной борьбы с коммунизмом, полностью вытеснив в западном сознании любые мысли об общественном прогрессе. Отныне, любая новая страница развития общества объявлялась «просто ещё одной репликой» культуры.

Период модернизации был объявлен законченным. Синтезом Традиции и Модернизации, «примиряющим» их был объявлен Постмодерн.

Безусловно, он оказался эффективнейшим идеологическим оружием. Ведь грамотно используя «универсальные нравственные ценности» можно задним числом объявить виноватым кого угодно в чём угодно — достаточно сравнить действия прошлых лет с «современным» стандартом. Такое оружие и из рук то не хочется выпускать, оно вызывает ощущение всемогущества, желание раз за разом нажать на курок — так вот и возникают, если обратиться к злобе дня, резолюции американского конгресса, требующего признать оккупацию Прибалтики и игнорирующие собственные действия Штатов за весь период их существования — от обретения независимости, сопровождавшегося принудительным включением ряда штатов в США, включая захват мексиканских территорий, Гавайских островов и кончая присоединением Микронезии.

Но действительно ли упования на «абсолютное идеологическое оружие» оправданы? Не даст ли оно сбой?

Вектор прогресса как ориентир

Представляется, что вся логика настоящей статьи подвела читателя ко вполне закономерному ответу.

Конечно же, постмодернизм как идеология, руководящая жизнью общества, может применяться только очень ограниченный, по сути своей — военный период. Никакой возможности использовать постмодернизм целиком или в его какой-то значимой части для руководство обществом на сколько-нибудь длительное время — нет.

Он построен на полностью ложных предпосылках, которые хороши только для того, чтобы застить глаза идеологическому противнику. В силу специфики идеологических войн такое оружие не может быть применено только в сторону чужих — «идеологию-убийцу» необходимо разделить с ними, надеясь на свою более высокую устойчивость к этой отраве. Но чем дальше общество-победитель, повергнув своего врага, остаётся под властью такой идеологии, тем сильнее оно будет напоминать человека, прыснувшего в лифте из газового баллончика. Со всеми печальными последствиями.

Анализируя происходящее в Европе и, в целом, на Западе, необходимо чётко уяснить для себя следующие позиции:

• Главное. Даже если считать коммунистическую теорию неправильной, нету никаких оснований отрицать существование общественного, то есть социального в смысле изменения социального состава общества, и нравственного, в смысле изменения разделяемых обществом ценностей прогресса.

• Следствие 1. Существуют нации, более развитые в общественном отношении, а существуют менее развитые. Эта разница в развитии впрямую проявляется в различии между обычаями поведения и социальным составом различных наций.

• Следствие 2. Не существует никаких «универсальных нравственных ценностей», актуальных всегда и для всех. Ценности вырабатываются нацией в процессе её развития, и для нации как для общности в различные периоды её существования актуальны разные ценности.

• Следствие 3. Для нации более развитой нет абсолютно никаких этических оправданий к тому, чтобы спускать себя на уровень, характерный для представителей менее развитой нации, в особенности если представители менее развитой нации приезжают на постоянное место жительство в страну более развитой нации. Более того, такие действия, и, даже, долговременная терпимость к чужому более низкому уровню являются аморальными. Единственное достойное действие в такой ситуации — это приложения серьёзных усилий, для того, чтобы поднять приехавших для собственного уровня. Любые попытки примириться с чужим более низким уровнем идут во вред обоим сторонам и намного гуманней не пустить в страну тех, про кого есть основания полагать, что он не способен к адаптации, чем терпеть его неразвитое состояние, не оказывая ему поддержки в его самосовершенствовании.

Ярчайшим примером, подтверждающим вышесказанное, является последний скандал, прогремевший в Великобритании вокруг ряда негритянских общин — обнаружилось, что они массово ввозят в страну детей из Африки, пытают и убивают их в ритуальных целях, а полиция долгое время закрывала глаза на данную практику, исходя из соображений неколыхания политкорректности.

Нужно ли доказывать, что полицейские, поступавшие подобным образом, опустили себя с этической точки зрения ниже уровня, на котором находятся эти дикие негры — ибо последние совершали приемлемое в собственном мироощущении, а первые закрывали глаза на дичайшее преступление, то есть вели себя в высшей степени плохо?

Общий вывод очевиден — если мы отказываемся от наплевательски равнодушного этического универсализма, очевидным образом мы должны использовать для ориентации «вектор прогресса». Если наши ценности не сходятся с чужими — следует, прежде всего, понять, не разделялись ли чужие ценности нами самими некоторое время назад, и только после этого выносить о них суждение.

Культура как поведенческий комплекс

Разумеется, все вышесказанное вовсе не подразумевает существования единой линейки, позволяющей отранжировать все народы по принципу — кто более развит, а кто менее. Вряд ли кто-то сумеет найти признаки бОльшего развития у французов по сравнению с бельгийцами или у немцев по сравнению с австрийцами. В том случае, если какие-то народы действительно находятся на примерно одинаковом уровне развития — их культуры следует считать одинаково ценными.

Но это не должно становиться универсальным правилом, действующим всегда и для всех культур. Признание того, что есть культуры, как поведенческие комплексы, то есть совокупность обычаев и повседневных привычек свойственных народу, более развитые и ценные, а есть — менее развитые и ценные, что есть культуры, в большой части своей малоприемлемые для современного общества — это признание должно наконец стать явным.

Основой такого признания, конечно же, должен служить тот факт, что в процессе собственного исторического развития, народы, как правило, становятся лучше, многие воззрения предков для потомков являются дикими и невозможными к практической повседневной реализации. Это не повод, конечно, смотреть на предков свысока и без уважения. Но если любой достойный родитель желает своим детям жить лучше чем он, быть лучшими, чем он — разве логично будет отказываться от реализации такого пожелания, не признавать его? Разве признание того, что очередное поколение добилось большего, чем предыдущего, соответствует в своих делах более высоким стандартам, будет равнозначно неуважению и нелюбви к своим предкам? Конечно же — нет.

Однако, из признания такого положения дел вытекает и вполне логичное следствие — если разные народы волею судеб и Истории развивались в разных условиях и с разной скоростью, значит и пришли они в итоге к разному уровню развития. Это относится не только, и не столько даже к государственным образованиям, к которым нынешняя западная политика активно применяет подобную логику, но в большей степени — к различным этническим группам, даже в случаях, когда эти группы проживают на одной и той же территории.

Для нынешнего европейского или европейскоориентированного интеллектуала вышесказанное, конечно создаёт очень серьёзную проблему — потому, что в нынешних условиях для признания того, что кто-то — хуже тебя, необходимо намного большее мужество, чем для декларирования того, что «никто не хуже, все одинаково хороши». Это очень тяжело, но, безусловно, необходимо.

Для европейцев это означает, прежде всего, согласие с тем, что ряд обычаев некоторых народов, в особенности народов, традиционно проживающих за пределами Европы неприемлем, архаичен и подлежит искоренению, в том числе — активному и целенаправленному искоренению, хотя бы в тех этнических общинах, которые переселились на территорию Европы.

Понятие равенства подразумевает не только понятие равенства прав, но и равенство социальной ответственности. Любая другая позиция сводится к оправданию социального паразитизма, пусть прикрытого одеждами этнического или религиозного своеобразия, но не меняющего под таким прикрытием своего реального содержания.

Европа как форпост прогресса

Возвращаясь к теме европейской интеграции, необходимо, для начала, неким образом охарактеризовать площадку, на которой происходят события. А площадкой, в данном случае, является, конечно европейское, и, прежде всего, западноевропейское общество.

Перечисляя основные проблемы, которые сейчас волнуют сторонников и противников дальнейшей европейской интеграции, следует понимать, что часть из них являются всего лишь внешними проявлениями совсем иных феноменов.

Эти проблемы, по сути своей, сводятся к изменению демографического баланса в пользу пришлых народов как этническом разрезе, так и в культурно-религиозном с одной стороны, и усилении чисто экономической конкуренции иммигрантов с автохтонами — с другой стороны. Дополнительными проблемными факторами обычно считают культурную несовместимость и перераспределение социальных благ в пользу приезжих, не участвовавших в многолетнем процессе производства оных.

Очевидно, что ключ ко всем этим проблемам лежит в области сравнительной демографии коренного населения и иммигрантов. Даже культурная несовместимость не выглядела бы столь неприятно, если бы между ростом численности приезжих и коренных сохранялся хотя бы относительный паритет. Но такого паритета, конечно не наблюдается. Ассимилирующего воздействия коренной культуры оказывается явно недостаточно, чтобы предотвратить возникновение на традиционном европейском ландшафте очагов культуры пришлой.

Однако, для того, чтобы четко обозначить разницу в демографических моделях коренных европейских наций и приезжих, необходимо разобраться в том, что собственно определяет демографическое поведение народа как общности.

Принято считать, что ключевой интегральный показатель, влияющий на демографическое поведение это — фаза общественного развития, то есть является ли общество архаическим, традиционным или вышло в стадию модернизации.

Так что же? Традиционное общество выигрывает у модернизированного просто за счёт преимущества в рождаемости?

Ровно с этого места и начинается активное запудривание мозгов постмодернистской пропагандой, искажающее восприятие современных «цивилизованных» народов настолько, что они полностью теряют ориентацию.

Все разговоры за традицию, к утерянным ценностям которой надо возвращаться, сравнения между современным «бездуховным» обществам и замечательно духовным обществом предков тщательно маскируют от сознания массового потребителя этой пропаганды тот элементарный факт, что «модернизированное общество» всегда является следующей стадией развития общества традиционного, что в мире не существует ни одной нации, прошедшей через стадию модерна, которая бы не была в своё время обществом традиции.

Осознание этого факта должно привести нас к пониманию того, что призывы прямого возврата к традиционному обществу нелепы и бессмысленны в той же степени, как могут быть нелепы и бессмысленны требования к конкретному человеку, чтобы он в свои 40 вернулся к чистоте и свежести восприятия 16 летнего подростка. Ровно с этой точки зрения следует расценивать все разговоры за «евразийство как возврат к традиции», агитацию за ислам на основании того, что христианство ныне утратило многие позиции в общественном сознании и прочие того же сорта разговоры.

От того, что сорокалетний человек может пересмотреть некоторые свои взгляды и согласиться с собою шестнадцатилетним, ему не станет шестнадцать. Возврат к обществу традиции не возможен без полного разрушения того, что создано, просто потому, что современное общество и общество традиционное неразрывно связаны — первое прямо проистекает из второго. За весь период развития европейского общественного организма, базовая составляющая традиционной европейской культуры — христианство, претерпело два серьёзнейших кризиса, связанных ровно с тем, что христианство как практика не отвечало требованиям развития.

Первый из этих кризисов сопровождался появлением и распространением протестантизма.

Второй — распространением атеистических взглядов, а так же альтернативных философских воззрений, например — теософии.

И если первый из указанных кризисов происходил внутри системы, то второй был фактически равнозначен её вскрытию, выходу европейского общественного сознания за пределы традиционного круга понятий и воззрений. Конечно же, этот выход не был вызван прямыми недостатками христианства как таковыми — в конечном итоге современная христианская доктрина прошла через полосу проблем и в модернизированном виде сохранила своё влияние в европейском масштабе. Проблема была в другом — средневековое христианство обслуживало вполне определённый тип общественных отношений, и когда обществу понадобилось этот тип отношений сменить, наиболее простым и естественным способом это сделать оказался поиск обслуживающих идеологем вне христианской религии. То, что эти идеологемы оказались, в конечном итоге, туда импортированы и христианство продолжает обслуживать духовные потребности современного западного общества, полностью подтверждает вышесказанное.

Что конкретно изменилось в течение этого второго кризиса с точки зрения демографического поведения европейских народов?

Прежде всего, произошло массовое разрушение семьи традиционного вида, построенной на связи трех-четырех поколений.

Произошло изменение стратегии деторождения — количество детей у супругов постоянно падало. Наконец, произошло выравнивание прав и обязанностей между женщиной и мужчиной.

Основным содержанием этих событий, в контексте нашего рассмотрения, является резкое увеличение себестоимости производство человека. Она увеличилась даже не в разы, а скорее на порядок. Необходимость достойного образования, более высокие жизненные стандарты, к которым приблизились европейцы, повисли тяжким грузом на плечах традиционной семьи, обрушили её. Иметь детей стало дорого.

Естественной реакцией запада в этой ситуации стала попытка общественного вмешательства в решение частных проблем — система социального обеспечения, активно внедрявшаяся в Западной Европе (страны социализма мы рассматривать не будем, эта система — за пределами темы настоящей статьи) была призвана хоть как-то компенсировать это удорожание.

Западное общество нуждалось в легионах образованных и высококультурных людей — без этого просто не могла работать тогдашняя экономика. Потому и были введены высокие стандарты обязательного образования, потому и была оказана ему поддержка со стороны государства. Точно так же, несколькими десятилетиями ранее, процессы эмансипации обслуживали возросшую потребность западного общества в рабочей силе как таковой. Эту возросшую потребность невозможно было решить простым поддержанием деторождения — проблема была не количестве людей как таковом, а в КПД общественно-экономической машины. То, что около 50 процентов населения не выступало в качестве полноценных экономических агентов, оказалось на той стадии неприемлемым. Эмансипация, таким образом, способствовала, прежде всего, капитализации женского труда. А уже в качестве следствия — расширению гражданских прав женщин, хотя для стороннего наблюдателя причинно-следственная связь выглядела обратной.

Сравнивая современное христианство с исламом, мы должны понимать, что исламские общества не прошли через столь же жёсткую модернизацию, через которую проходили христианские страны. Даже наиболее развитые в промышленном отношении Турция и Иран находятся на начальной стадии этого пути. Следовательно, современный ислам, совершенно объективно, является тормозом для общественно-экономического развития мусульманских стран. По своей внутренней структуре он продолжает обслуживать традиционные модели общественного поведения, ничего не предлагая в смысле обоснования поведения, характерного для модернизированного, индустриального общества.

Это обрекает мусульманские страны и народы на перманентное отставание и экономическую неконкурентоспособность, которые будут продолжаться до тех пор, пока сам ислам не окажется радикально модернизирован или же пока эти страны и народы не откажутся от ислама (что менее вероятно).

Всё вышесказанное является той неполиткорректной правдой, которую пытаются маскировать современные западные политики, разражаясь песнями на тему «они такие же как мы, только демократии ещё не построили». Чем дальше, тем слабее эти песни обманывают как население западных стран, так и самих мусульман. Невозможно пудрить людям мозги десятилетиями — рано или поздно наступает отрезвление.

Про архаическое же общество, характерное для Африки в этом контексте вообще сказать нечего — оно не может быть впрямую адаптировано к современным реалиям, что нам ярко продемонстрировали последние 20 лет современной африканской истории.

Современное положение дел в Европе

Современную стадию социально-экономического развития в Европе принято характеризовать как постиндустриальную. Эта стадия соответствует наивысшему уровню производительности труда, который начинает оказывать радикальное воздействие на общество, буквально в континентальных масштабах.

Современному западному обществу уже не нужны те самые легионы высококвалифицированных людей. Те сферы, где эти легионы были нужны, ныне, в основном, автоматизированы, и обходятся намного меньшим количеством людей. Напротив, в сфере неквалифицированного и низкооплачиваемого труда образовался постоянно действующий дефицит рабочих рук, так как неквалифицированный труд не очень хорошо поддаётся механизации и автоматизации, и, в то же время, привыкшие к высоким стандартам жизни европейцы не очень-то хотят таким трудом заниматься.

Одновременно с этим наблюдаются последствия так называемого «второго демографического перехода» — исчезновение расширенного воспроизводства населения. Слишком высока оказалась стоимость содержания детей для среднего европейца. Европейцы стали вымирать. В этой ситуации, у европейского социума возникли два серьёзных соблазна.

Первый из них — сбросить уровень образования среднего европейца вниз, загнав его в нижние социальные слои, оставив высокую квалификацию узкому кругу граждан.

Второй — импортировать низкоквалифицированную рабочую силу из мусульманских и африканских стран.

Оба соблазна являются абсолютно гибельными для самого европейского общества, если им поддаться, если сделать их стратегией поведения.

Оба соблазна были отрефлексированны европейской элитой и стали проводиться в жизнь. Это не случайно, потому что элита маленькая и ей в среднем наплевать на народные массы. Вымрут или не вымрут, станут на четверть этническими арабами — английскому барону или немецкому принцу, итальянскому банкиру или шведскому промышленнику от этого не холодно и не жарко.

Опять же, снизить качество массового образования не страшно в ситуации, когда образованных людей скорее избыток.

Однако, реализация такой программы вызвала в западном обществе резкую реакцию отторжения. Люди не согласились с тем, что евроэлита тихой сапой приступила к замене народа. Те народы Европы, которые по каким-то местным причинам острее ощутили на себе эту политику сильнее чем прочие, сказали скандально прозвучавшее НЕТ планам дальнейшей европейской интеграции. Они обоснованно сочли, что эта интеграция маскирует собою демографическую агрессию, спровоцированную, как это ни странно звучит, европейской элитой против населения собственных стран. Ровно по той причине, что для среднего француза и среднего голландца его собственная культура является не равнозначной по ценности культуре арабов, турок и африканских негров, в этих странах и оказалось проваленным голосование по европейской Конституции. Все остальные называвшиеся причины, конечно, сыграли свою роль, но были второстепенными.

Сценарии на завтра

Дальнейшее развитие событий в Европе может пойти по разным сценариям, так как степень агрессивности и желания настоять на своём, свойственные европейским правящим кругам, не могут быть оценены однозначно. Очевидно, что варианты распада европейского сообщества, отката назад, хотя и могут теоретически осуществиться, на практике крайне маловероятны. Слишком велики те преимущества, которые уже получили европейцы от своего объединения, чтобы они могли от него отказаться, тем более, что такой отказ только обострил бы проблемы, обозначенные в предыдущей главе.

Представляется, что дальнейшие события могут свестись к одному из двух вариантов развития событий.

Первый, жёсткий, подразумевает, что то магистральное направление демографической и социальной политики, которое пытаются протолкнуть современные европейские правители, будет по прежнему проводиться в жизнь. Поскольку такая политика, чем дальше, тем сильнее, будет провоцировать межнациональную напряжённость, её последовательное проведение в жизнь неизбежно приведёт к тому, что европейский политический режим, формально продолжая быть мультикультурным и сверхгуманным, на практике окажется тоталитарным ровно в том смысле, который в это слово вкладывают сторонники современного западного общества. Объектом такого тоталитарного подавления неизбежно станут те группы лиц, чей национальный интерес будет ущемляться, потому что человека невозможно понудить отказаться от собственных интересов иначе как силой.

Такой сценарий, конечно, станет логичным завершением постмодернистской истории западного общества, разрушив его основу.

Однако, как кажется автору статьи, среди тех, кто формирует курс, по которому движется корабль европейского общества, имеется достаточное количество хотя бы относительно вменяемых людей, не полностью отключивших свой инстинкт самосохранения.

Чем раньше в Европе наступит отрезвление, чем быстрее, наконец, европейцы осознают, что их равенство между собою вовсе не означает равенство со всем миром, тем быстрее может реализоваться альтернативный сценарий дальнейших европейских событий.

Сценарий, ориентированный на возврат к концепции социального и нравственного прогресса, как основного общественного ориентира. Предпосылки к такому сценарию очевидны — несмотря на серьёзные демографические проблемы, свойственные для всей Европы, суммарной экономической инерции, накопленной странами Европейского Союза вполне достаточно для того, чтобы проскочить этап демографического кризиса и вернуться к расширенному воспроизводству населения, хотя бы и менее масштабному, чем в традиционном обществе. Разумеется, такое расширенное воспроизводство может быть обеспечено только за счёт дальнейшего повышения уровня жизни населения, включая увеличение средней продолжительности жизни и увеличение периода трудовой активности среднего жителя Европы. Расширение внутреннего экономического пространства Евросоюза, достигнутое за счёт присоединения к нему восточноевропейских стран, скорее всего достаточен для того, чтобы европейцы сумели добиться этого повышения хотя бы для некоторых своих регионов.

Для того, чтобы выращивание детей не ложилось непосильным бременем на плечи родителей, должно быть произведено возвращение к более традиционной структуре семьи, в которой старшие родственники принимают активное участие в воспитании и содержании каждого нового поколения. «Технически» такой возврат и будет обеспечен через уже упоминавшиеся выше увеличение жизненного уровня и продолжительности жизни. Только такой путь, а вовсе не подспудно пропагандируемый «традиционалистами» возврат к более примитивным жизненным стандартам, и уж тем более не взятый так называемыми ‘либералами’ курс на сворачивание социальных программ, может дать реальный, устойчивый результат — остановить вымирание коренного населения Европы.

Компас для путешествия в будущее

Но является ли повышение уровня жизни тем механизмом, который решит европейские демографические проблемы сам по себе? Безусловно — нет.

Для того, чтобы людям не просто хотелось при этом весело прожигать свою жизнь, а размножаться и воспитывать детей, им должно быть возвращено ощущение полезности их существования, ощущение того, что они движутся вперёд, и созданное ими следующее поколение пойдёт вперёд ещё дальше, а не продолжит дёргаться на одном месте, влипнув в постмодернистсткий конец истории как муха влипает в мёд.

Европа нуждается в большом и светлом социальном проекте, более значимым, чем «просто собраться всем вместе» — так как этот этап, хотя и вчерне, но более-менее закончен. Если этого проекта не будет — не будет через некоторое время и никакой Единой Европы. Контуры его пока не ясны, но очевидно — то знамя общественного прогресса, которое было вышиблено из рук «социалистического лагеря» в результате холодной войны, должно быть поднято.

Для того же, чтобы это действительно произошло, европейцам, и прежде всего — европейской элите необходимо избавиться от лжи и лицемерия, которые сопровождают их теперяшние действия относительно внешнего мира. Это избавление будет весьма болезненным, но оно вполне возможно — ведь для него необходимо всего лишь отказаться от доктрины совпадения объективных интересов «всех и каждого», перестать делать вид, что в двухсторонних отношениях правилом является «игра с положительной суммой», а честно сказать — «Вот мы, а вот они. Наши интересы разные, но мы готовы их сбалансировать».

Конечным итогом такой трансформации европейского общественного сознания должна быть полная сепарация альтруизма и эгоизма и признание второго — вполне легитимным мотивом для действий, но, в то же время осознание недопустимости маскировки второго под первый.

Как только такая трансформация наступит — дело пойдёт на лад, потому что если европейское общество, наконец, отделит себя от окружающего мира, осознает свой отдельный от окружающего мира интерес и начнёт целенаправленно заниматься собою — оно просто не может не достичь постоянно нарастающего успеха. Как уже было сказано выше — одно из главнейших успехов такого занятия — не врать другим, что что-то делается для них, когда оно делается для себя самого и не врать себе, что когда что-то делается для других — оно необходимо себе самому.

У компаса, по которым европейцы смогут приплыть в будущее, стрелка смотрит на слова «общественный прогресс». Вся история этой части света просто не оставляет другого пути.