|
|
САДИЗМ. Человеком, имя которого
дало название этому феномену, — превратившись из
имени собственного в имя нарицательное, — был
легендарный маркиз де Сад (1740-1814). Этот infant terrible
мировой культуры, классификатор и
систематизатор всевозможных проявлений
человеческой перверсивности, в течение очень
долгого времени казался наиболее вызывающим
носителем последней. Двадцать восемь лет он
провел в заточении, но умудрился оставить о себе
память как об одном из самых свободных людей,
когда-либо живших на земле. Именно с появлением и
распространением произведений де Сада
представители новоевропейской литературы и
философии в полной мере смогли познать всю
пугающую соблазнительность запретного плода,
олицетворением которого и стало творчество божественного
маркиза, чей образ делался все более
привлекательным по мере того, как он все
последовательнее выставлялся отвратительным.
В книгах Сада сексуальные сцены соседствуют с
пытками, убийства с надругательствами,
совращения с побоями, прегрешения множатся на
глазах, преступления образуют бесконечную
вереницу, разновидности плотских утех сменяют
друг друга как сочетания стекляшек в
калейдоскопе. Как писал о содержании этих книг
Жюль Жанен: "Перед нами сплошные окровавленные
трупы, дети, вырванные из рук своих матерей,
молодые женщины, которых душат в конце оргии,
кубки, наполненные кровью и вином: Кипят котлы, с
людей сдирают дымящуюся кожу, раздаются крики,
ругательства, богохульства, люди вырывают друг у
друга из груди сердце — и все это на каждой
странице, в каждой строчке:" [Цит. По Батай Ж.
Сад и обычный человек.// Маркиз де Сад и XX век. — М.:
РИК Культура, 1992. — с. 89].
Центральная фигура произведений Сада, сочетает в
себе качества растлителя и насильника, палача и
истязателя. Фигура эта и есть фигура садиста.
Практически с самого начала садист попал в поле
зрения сексопатологов, выступив для них
олицетворением сексуального извращенца,
удовольствие которого, как предполагалось,
состояло в том, чтобы причинять неудовольствие
другим, служа для них источником страданий и в то
же время являясь предметом вожделений, объектом
желания. Представлялось, что наслаждение от
причинения боли кому бы то ни было и составляет
самую суть садистской сексуальности.
Одновременно казалось, будто во имя получения
этого наслаждения человек должен превратить
себя в безжалостного мучителя, делающего всех
остальных средствами для реализации своей
жестокости.
Мыслившийся как антипод мазохиста, садист всегда
был обречен на активность и агрессивность, его
фигура, представлявшаяся противоположностью
любым проявлениям феминизированности, всегда
должна была выглядеть неоспоримо мускулинной.
Как и сексопатологическое видение мазохизма,
сексопатологическое видение садизма было сугубо
натуралистическим: он казался выражением
велений нездоровой природы, содержанием болезни
которой была противоестественная тяга к тому,
чтобы приносить боль. И так же, как и в случае с
мазохизмом, парадоксальность этих воззрений
обратилась в цепь неразрешимых противоречий,
когда натурализм сексопатологии был подвергнут
критике со стороны психоанализа, социологии и
культурологии.
Благодаря этой критике понятие садизма
приобретает многозначность и многомерность.
Теперь оно обозначает и совокупность
психологических склонностей, и сумму социальных
предрасположенностей, и культурный феномен. Все
это вместе образует то, что можно в самом широком
смысле обозначить как садистский комплекс,
выражающийся и в поведенческих стереотипах, и в
особенностях характера, и в способах
самовыражения.
Отец психоанализа Зигмунд Фрейд воспринимает
садизм как зеркальное отражение мазохизма,
настаивая на непреложной
взаимодополнительности этих явлений. Именно
поэтому тема садизма затрагивается у него
практически везде, где речь заходит о мазохизме —
в качестве примера можно привести такие работы,
как: Ребенка бьют, Три очерка по теории
сексуальности, По ту сторону принципа
удовольствия, Экономическая проблема мазохизма,
Отрицание и др. Обращаясь к интерпретации
различных садистских проявлений, Фрейд приходит
к выводу о том, что в той или иной форме они
составляют неотъемлемую часть любого
сексуального влечения. Рассматривая феномен
садизма в контексте соотношения любви и
ненависти, нежности и насилия, Эроса и Танатоса,
основоположник психоаналитической теории
обращается к исследованию этого феномена с точки
зрения его эволюции на протяжении трех стадий
сексуального развития человека: оральной,
анальной и генитальной. Согласно гипотезе
Фрейда, в стадии оральной организации желание
любовного обладания совпадает с желанием
уничтожения его побудительной причины, в стадии
анальной организации происходит отделение
первого желания от второго, и, наконец, в рамках
третьей, генитальной, стадии любое насилие
исчерпывается лишь разделением ролей при
половом контакте. При прохождении этих стадий
садизм, как считает Фрейд, все более оттесняется
из Я, открывая путь человеческому либидо.
Если же подобного оттеснения не происходит,
взаимоотношения полов строятся в логике
бесконечной любви-ненавести.
Поистине огромное влияние фигуры де Сада и его
персонажей оказала на послевоенную европейскую
философию, литературу и искусство. Именно это
способствовало тому, что садизм стал темой для
рассуждения не только психологов и
сексопатологов, но и литераторов, философов и
культурологов. Попав в их руки, данная тема
приобрела совершенно иное звучание, — в фокус
поместилась проблема связи творчества и насилия,
оказались раскрыты символические измерения
господства, обнаружена вся разрушительная мощь
утопических конструкций, наконец, установлено,
насколько любое разрушение нуждается в утопии.
Садизм, таким образом, был воспринят как практика
бесчинства воображения и одновременно как
теория словесного злодейства. В общую канву
этого восприятия вписывается и образ суверенного
человека, восстающего против обычного
человека, придуманный Жоржем Батаем; и образ
адской литературы, созданный Морисом Бланшо; и
образ эротомана, экзистенциальным выбором
которого стало получение удовольствий для себя
ценой жесточайшего притеснения других,
описанный Симоной де Бовуар; и, наконец, образ
преступника, сознательно разрушающего любые
институты, возникшие во имя общественного блага,
обрисованный Пьером Клоссовски.
Во всем этом множестве образов садист уже не
выглядит антиподом мазохизма, скорее, создавая
ситуацию садистских взаимоотношений, он
выступает парадоксальным alter ego объекта своих
притеснений, предмета своей разрушительной
страсти. Как пишет Жиль Делез, у садиста
"жертва не может быть мазохистской не просто
потому, что либертена раздосадовало бы, что она
испытывает какое-то удовольствие, но и потому,
что жертва садиста всецело принадлежит к
садизму, является составной частью данной
ситуации и диковинным образом предстает в
качестве двойника садистского палача:" [Делез
Ж. Представление Захер-Мазоха. — М.: РИК Культура,
1992. — с . 218].
Интерпретация личности садиста, таким образом,
все более отдаляется от натурализма,
обосновывающего любую критику в его адрес
посредством обвинений в физической
неполноценности, противоестественности и
аномальности. По мере того, как натурализм все
более утрачивает свои позиции, становится ясно,
что садистский комплекс представляет собой не
просто банальную перверсию весь смысл которой
лишь в том, чтобы получать удовольствие путем
нанесения ущерба другим. Данный комплекс
оказывается многогранным и по-своему
противоречивым явлением, предполагающим
устремленность к видоизменению всего, что
кажется нормальным и естественным. Однако, как ни
парадоксально, подобная устремленность
заставляет человека оставаться верным всей
совокупности проблем обретения естества и
соответствия нормам.
Загадка садиста не в его потребности доставлять
боль, но в свойственном ему желании признать ее
нормальной и естественной. Садист ранит ни чем
иным, как своими попытками превратить и
приносимую им боль, и боль вообще в нечто само
собой разумеющееся. Именно эти калечащие других
действия оказываются способны по максимуму
снабдить любое наслаждение горьковатым
привкусом болезненных ощущений, что, собственно,
и составляет наиболее важную отличительную
черту садизма.
|
