Текст:Константин Крылов:Женские штучки

Женские штучки

Автор:

Константин Крылов

• Крылов К.А. «Женские штучки» // Русский Журнал. — 9 марта 2005.

Дата публикации:

9 марта 2005 года

Серия:

Критика нечистого разума

Ссылки на статью в «Традиции»:

• Test/ED/multitask
• Наследие Константина Крылова/new

О тексте:

Исправленный и дополненный вариант

Восьмое марта — мероприятие, изобретенное для мелкой политической надобности и сохранившееся в СССР (а потом и в России) в качестве «женского дня». Вместе с сопутствующими ритуалами (мимозочками, застольем, «поздравляем наших дорогих женщин» etc), праздник стал полноценной частью народной культуры — его будут праздновать и после любой официальной «отмены», буде даже какие-нибудь очередные власти вдруг да посягнут.

Впрочем, неверным было бы и то мнение, что «восьмарта» — это что-то ну совершенно не имеющее отношения к политике. Это, конечно, не так: политическое измерение есть у всего, даже у Нового года, а уж возможностей разыграть на этом поле свою игру несложно: тут есть и повод поговорить о «правах женщин», и ругнуть феминисток, и позавидовать положению слабого, но хищного пола в развитых странах, и поскорбеть о тяжести бабской доли в «этой стране». Однако это все «найдется кому и без меня». Мой интерес — то соединение «женского» и «политического», которое сделало возможным сами эти разговоры.

Итак, вопрос: как возможно соединение «женского» и «политического»?

1

В традиционном обществе женщина и политика считались образцово разделенными, разгороженными половинами дома — где судят мужи, там женщин быть не должно. Политика — это борьба за власть, а власть — мужское дело. Женщина была — а кое-где и остается — неполитическим животным.

Разумеется, общества, выходящие в своем развитии за пределы традиционного, начинают подвергать сомнению эту догму. Сначала с кривой усмешечкой. «Женщины в совете» — классическая тема комедии, открытая греками. Аристофан написал «Женщин в народном собрании» и «Лисистрату». Он же заложил архетипы восприятия «женского» в модусе «политического».

Разберем последнее утверждение на примере аристофановских текстов. Как действуют женщины? Во-первых, политика в женском исполнении включает в себя сексуальный шантаж, удар ниже пояса: Лисистрата останавливает войну, подговаривая женщин отказывать в сексе мужам, а Праксагора обязывает юношей спать со старухами. Еще одно свойство женской политики — закулисный контакт с противником, сговор за спиной: Лисистрата и ее товарки легко договариваются с женами врагов. Наконец, третья женская тема — маскировка, переодевание: Праксагора и ее товарки переодеваются мужчинами, чтобы попасть на агору.

Напротив, чисто мужская политика — это политика верхней передней части тела, лица и торса, открытого забрала и порванной на груди рубахи, откровенной вражды и честных правил, «иду на вы» и «признаю себя побежденным, сэр». «Удар ниже пояса» — символ подлости, обесценивающей любую победу. «Сговор за спиной» — худший, неискупимый вид предательства. Наконец, переодевание — в том числе и буквальное, но и метафорическое, например резкая смена убеждений — безусловно, позорящее политика действие, «бабский прием».

Точно так же табуируются и «положительные» стороны женских приемов. Понятно, что в арсенал женской политики входит не только и не столько удар в пах, но и ласка там же. Но это не по-мужски. Например, лесть всегда считалась в Европе чем-то недостойным, поскольку это наслаждение, которому невозможно сопротивляться, наслаждение сексуальное (выражения типа «лизать жопу начальству» маркируют лесть как секс вполне однозначно)  — а потому «так делать нельзя». Позорно феминными считались также практики, связанные с украшательством, строительством фасадов и т.п. Русофобский миф о «потемкинских деревнях» получает лишнюю толику достоверности именно потому, что речь идет о Екатерине, то есть женщине, которая, «как всякая баба», любит пустые побрякушки и не придает значения тому, что за ними стоит. Наконец, вполне «женские» практики неофициальной дипломатии, низовой политики, самоуправления и т.п. имеют в себе оттенок бабского сговора за спиной воюющих мужчин — а потому стали социально приемлемы только после их переупаковки в маскулинное хотя бы по виду «гражданское общество».

2

При всем том второй по значимости источник европейского сознания, в том числе и политического — Ветхий Завет — является настоящей энциклопедией приемов женской политики.

Ветхозаветная история делается женщинами, или при помощи женщин, или хотя бы с использованием женских приемов. Тут тебе и Сара, подкладываемая под фараона (что аукнулось историей с Давидом и Вирсавией), тут и иерихонская шлюха Рахав, спускающая лазутчиков по веревке через окно, тут и Далила, остригающая Самсона, тут и очень женская по своей логике хитрость Симеона и Левия... Венчается все это величественное здание женской политики фигурами Эсфири и Юдифи, победительницами царей и народов.

Однако здесь-то и находится предел женской политике в библейском стиле: настоящим актором, деятелем, все же остается мужчина, наделенный силой и властью. Женщина может им манипулировать, но в известных пределах и к тому же с риском для себя. В конце концов, и сам библейский Израиль как таковой понимает себя как народ-женщина, вышедшая замуж за Бога — и ведущая себя соответствующим образом, как «баба большого босса», со всеми преимуществами и ограничениями такого положения, включая периодическое знакомство с кулаком супруга.

3

Итак, женской политике необходим манипулируемый мужчина, мужчина-орудие. До известного момента Европа знала три образа манипулируемого мужчины: Бог, Император, Народ. Из них только Император (шире, «большой Господин») был реальным человеком — что не мешает Богу и Народу оставаться столь же реальными политическими акторами. Так, Бог в европейской политике всегда понимался не по-богословски, а, скорее, как античный Фатум, совокупность обстоятельств, «ветер, дующий куда пожелает» и надувающий паруса избранных. Народ, в свою очередь — тоже стихия, но не высшая, а низшая, он сам не знает, чего хочет, а потому кидается на умело подставленные ему «объекты желания».

Отсюда три архетипических образа европейской «женской» политики — ведомая Господом Жанна д'Арк, хитрая фаворитка императора маркиза де Помпадур, ну и «Свобода во фригийском колпаке» — инфернальная возлюбленная Народа.

Последний случай, кстати, доказывает, что женщина в политике тоже не обязана быть человеком из плоти и крови: речь идет о женской роли. Например, та же Свобода убила Марию-Антуанетту руками людей, вдруг поведших себя исключительно по-бабьи.

Однако настоящую мощь женская политика обрела в тех областях политического, где мужское и женское смыкаются, сливаются до неразличимости. Таковы, например, Нация, Класс и Меньшинство.

Начнем с Нации — старейшего из образов, где мужское и женское смыкаются в самом буквальном смысле. Нация как наблюдаемая реальность — это единство крови (происхождения, родства, и шире — истории как реальности) и языка (а также сказанного на нем, то есть науки, искусства, литературы — и истории как литературы). Кровь, «генезис» — образцово женское начало; язык, «логос» — образцово мужское. Нация — единство этих начал, место их соединения (хочется сказать «совокупления»).

Неудивительно, что национальная политика естественным образом включает в себя «женские» политические приемы. Не разбирая этой темы подробно, отметим только, что из трех выделенных нами образцов женской политики нация резервирует за собой право на удар/ласку ниже пояса. Отсюда следует очень многое, начиная с возникновения пропаганды как индустрии коллективной национальной лести, машины поддержания высокой национальной самооценки — и кончая жестокостью национальных войн.

Что касается Класса (возникшего как антитеза Нации), то он тоже является женско-мужским образованием. «Угнетенный класс» в левом дискурсе (в том числе и в марксистском) — это, по большому счету, мужчины, поставленные в униженное положение, простируированные, «опущенные» — то есть «женщины». Их законное оружие — сговор за спиной хозяев: пролетарский интернационализм, подразумевающий одно очень конкретное требование: «желать поражения своему отечеству».

Наконец, Меньшинство, являющее собой своего рода синтез идей Нации и Класса (меньшинство, как правило, имеет признаки и того и другого, «причем обе половины худшие» © Мэри Поппинс). Меньшинство использует политику переодевания, двойной/тройной/множественной идентичности, выставления нужных граней в нужных ситуациях. Так, представитель продвинутого меньшинства иной раз требует, чтобы к нему относились как к «обычному гражданину государства, имеющему стандартные права», а иногда, наоборот, настаивает на своем отличии от обычных граждан и на этом основании требует себе особых привилегий — или просто берет их себе. Представитель меньшинства где надо — берет по праву сильного, где надо — поднимает бабий визг о своих правах. Крайний случай обычной тактики меньшинств — современная партизанская война: «моджахед» или «полевой боец фронта национального освобождения» действует по принципу «днем мирный урюк, ночью вооруженный абрикос». Он убивает солдат противника, а сам прячется среди «мирного» населения (которое тоже только изображает из себя «мирное население», а на самом деле участвует в войне и кормится с войны) и требует к себе отношения как к «жертве».

В качестве последнего, замыкающего жеста активистки женского движения объявили меньшинством женщин. То, что они являются образцовым статистическим большинством, не важно: ведь и само слово «меньшинство» является лже-понятием, чужим платьем, наброшенным для того, чтобы пройти туда, куда иначе не пустили бы. Поэтому финал женской политики — переодевание женщин в одежды «меньшинств» — вполне логичен и закономерен.

4

Теперь перейдем от «женской политики» к «политике манипулирования женским».

Начнем с того, что помимо «сильных женских образов», которые мы рассмотрели раньше — Нации, Класса, Меньшинства, — есть и «слабые» женские образы. Например, Толпа — ярко выраженное «женское» состояние человеческой массы (в отличие от маскулинного «строя» или бесполого «конвейера»). А то, что с толпой надо обращаться как с женщиной, знали задолго до Гитлера, или кому там сейчас приписывается это нехитрое открытие.

Однако как нужно обращаться с женщиной? Известно, что классические «мужские» образы — Муж, Хранитель, Хозяин, Воин — безнадежно дезавуированы и дискредитированы именно в политике, поскольку они связываются с архаикой, неразвитостью, домостроем, отсутствием демократии и горячей воды. Политик такого типа — «с бородой и суровым взглядом» — в современном мире не востребован, разве что в среде маргиналов (не путать с уважаемыми меньшинствами!) Зато чрезвычайно востребованы соблазнители — «красавчики», «донжуаны», «казановы». Их ноу-хау — умение нравиться женщинам, включая таких капризных, как Нации и Меньшинства, и сопутствующее этому умение играть на женских слабостях.

Интересно посмотреть с этой точки зрения на некоторые привычные картинки. Например, массовый митинг удобно рассматривать как уличное свидание. Толпа — женщина — бежит от постылого мужа/отца/государства на свидание со своим возлюбленным, «прекрасным лицом и речами» . Возлюбленный признается в любви к толпе, сопровождая это легким петтингом (тела в толпе жмутся друг к другу, и это им приятно). Толпа, полная чувств, готова отдаться. Но возлюбленный ставит условия: чтобы соединиться, возлюбленной надо избавиться от мужа, отравить отца, свергнуть постылую власть, на худой конец бежать с ним из дому — «и вот тогда мы будем вместе». Таким образом он ждет и требует от женщины женского предательства, «удара ниже пояса». Разумеется, он заговаривает об этом не сразу и не прямо. Женщина должна пережить борьбу с самой собой. Зато потом, в самый неожиданный момент, она бросается своему возлюбленному на шею и шепчет — «увези за сто морей» . Толпа при этом ведет себя как библейская «шлюха Рахав» — или, чаще, как дочь короля Граллона.

Другой вид соблазна — это соблазн соучастия. Здесь, наоборот, нужно перевоплотиться в женщину, конкретнее — в подружку, с которой другая женщина (или «женское в нас») может посидеть за тортиком и винцом и всласть потрещать о заветном, прежде всего о сволочизме мужиков (читай — властей и начальств). При этом, что очень важно, в «женском» состоянии порог критичности снижен: бабские сплетни потому и непобедимы, что не воспринимаются в мужских категориях «истинно/ложно»: важно лишь то, насколько они «задевают струнки», апеллируя к извечным архетипам «женской правоты». Эти бесконечные задушевные разговоры о мужских притеснениях и изменах — основания дискурса женского соучастия, того самого, что так помогло Лисистрате в разговоре со спартанками. Если удается втянуть в этот дискурс — то есть в обмен сплетнями о властях — народ, то можно получить над ним немалую власть. В частности, на этом основана сила журналистики, истинная родительница которой — бабская сплетня.

Журналист — это, конечно, не соблазнитель, а именно что «другая женщина». Соответственно, идеальный «читатель газет» — это «подружка», беседующая с более удачливой и более осведомленной подружкой «о своем о девичьем» (и агрессивно охраняющая свое право на «посплетничать всласть»).

Как это работает, мы тоже знаем. Достаточно вспомнить, как в начале прошлого века российское общество было заворожено разговорчиками «про царицу и Распутина». Впрочем, грязная болтовня началась гораздо раньше: к ней следует причислить и известную часть «русской» «литературы» (например, Салтыкова-Щедрина или позднейших «юмористов»).

Наконец, последний рассматриваемый нами «слабый» женский образ — истеричка. Женская истерика предполагает отказ от всякой коммуникации. Истеричка не слышит никаких разумных (то есть мужских) доводов, ее невозможно успокоить, она распаляет себя собственным криком или сворачивается клубком и замыкается в собственном страхе. «Не хочу ничего знать, я боюсь, боюсь!» (или «я хочу, хочу!») — истерическая поза, заранее обрубающая всякую коммуникацию. Истеричка рвет на себе одежды, заголяется — то есть демонстрирует отказ не только от переодевания, но и от одевания вообще. «Ничего не хочу, видеть никого не хочу, жить не хочу, а-а-а!»

В подобное истерическое состояние могут быть введены и массы — и тогда ситуация становится непредсказуемой, потому что привычные рычаги воздействия начинают дергаться впустую: любая попытка вразумления воспринимается как агрессия. Это и называется классической революционной ситуацией — когда «низы» бьются, буквально убиваются, ничего не слыша и не видя. При этом их невозможно успокоить, им ничего нельзя объяснить, ничего нельзя дать: они не слышат. Помогает иногда грубое насилие, «удар по щеке» (или «расстрел демонстрации») — впрочем, он же может спровоцировать и новый виток истерики. Однако иногда акция типа «тяньаньмынь» и в самом деле сбивает волну и народ успокаивается, находя-таки в себе силы «жить дальше» — и быть мужчинами.