Текст:Константин Крылов:Каким будет кодекс Путина?
Каким будет кодекс Путина?
- Автор:
- Константин Крылов
…Терпение мое лопнуло. Это уже второй случай с августа месяца. Как угодно. Но только условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы была такая бумажка, при наличии никто не мог бы даже подойти к двери моей квартиры. Тщательная бумажка. Фактическая. Настоящая! Броня.
- Константин Крылов «Каким будет кодекс Путина?» // Спецназ России. — октябрь 2000. — № 10 (49).
- Дата публикации:
- октябрь 2000
- Предмет:
- Бонапартизм, путинизм
Исторические аналогии — опасная вещь. Особенно опасны аналогии там, где они буквально напрашиваются — поскольку привлекают внимание к общему, а дьявол тем временем преспокойно скрывается в деталях. В результате чего возникает успокоительное ощущение того, что «всё идёт по плану» — после чего брыкливая история в очередной раз выкидывает какое-нибудь неожиданное коленце, при полнейшем изумлении и возмущении публики.
Молодой Президент, пришедший на смену незабвенному «деду» Борис-Николаичу, в этом смысле уже получил по полной. Поскольку все действующие лица на российской политической сцене от него чего-то хотели — а потому не скупились на аналогии. «Правые» преподносили ему любовно сшитый чёрный пиночетовский мундирчик. «Левые» — френч и галифе, или, на худой конец, пронафталиненный брежневский пиджак с пятью золотыми звёздами. В русских «де Голлях» он тоже походил, хотя и недолго… В последнее же время всё чаще проскальзывает — а то и называется прямо — совсем уж одиозная для России историческая фигура, чей мундирчик может оказаться Президенту впору.
Речь идёт о французском императоре Наполеоне Бонапарте.
Прежде чем продолжать дальше, имеет смысл чуть-чуть прояснить дело. В России Наполеон известен в основном как агрессор и захватчик, некогда напавший на нашу страну, и вполне заслуженно получивший за это по шее. Однако, на своей исторической родине его любят не за это. Для французов — и, шире, для европейцев, в том числе и для тех, чьи страны Наполеон в своё время оккупировал, — он остаётся великой исторической личностью, просвещённым монархом, заложившим организационно-правовые основы новой Европы. В дальнейшем мы будем рассматривать его именно с такой точки зрения.
Вообще говоря, в Европе всегда была какая-нибудь страна, служившая своего рода полигоном для испытания всяких «крайних идей». В золотую пору становления Новой Европы таковую роль добровольно взяла на себя Франция, последовательно вкусившая прелести крайнего абсолютизма, безумие революции, а также попробовавшая в качестве государственного строя развал, бардак и коррупцию. Вершиной и одновременно завершением всего этого парада утопий стал Наполеон, идеолог и создатель первого в Европе регулярного полицейского государства.
Но сначала несколько слов о том, что Наполеону предшествовало. Про Людовиков и Робеспьеров мы все более или менее знаем, или хотя бы что-то слышали, поэтому не будем терять время на описание того, что там при них творилось. Для нас сейчас гораздо интереснее то, что наступило после Великой Французской Революции, и что обычно называют «термидорианским режимом», или «директорией».
Сначала — краткие исторические сведения. Как известно, Великая Французская Революция началась под лозунгом «Свобода, Равенство, Братство». Столь же хорошо известно, что собственно революционная эпоха не принесла гражданам ни того, ни другого, ни третьего — поскольку все три части лозунга оказались нереализуемы одновременно. Менее известно то, что дальнейшая история Франции сильно напоминала попытку реализовать всё те же идеи хотя бы последовательно, одну за одной — и начали, разумеется, со свободы.
Само слово «термидор» обозначает всего лишь летний месяц между июлем и августом: во время революции был придуман специальный республиканский календарь. Когда революция пожрала всех своих детей (под конец Террора гильотина работала практически непрерывно), и добрые французы подустали от перманентного наведения справедливости и сокрушения внутреннего врага, этот самый внутренний враг (в лице господ с труднозапоминающимися фамилиями типа Фуше, Баррас и Тальен) таки проявился, сверг якобинскую диктатуру, и установил новые порядки, тоже довольно диковинные.
Новая власть, в отличие от идеалистических (хотя и кровожадных) революционеров, была создана людьми исключительно практическими, если не сказать циничными. Соответственно, режим, ими установленный, оказался не очень кровожадным, но беспримерно гнусным. Прежде всего, он базировался на личной безответственности. Во главе Республики встал некий странный орган, именуемый «исполнительной Директорией», и состоящий из пяти «директоров». На самом деле в процессе принятия решений участвовали на равных ещё полтора десятка очень влиятельных людей, и, кроме того, неопределённое количество интересантов помельче активнейшим образом вмешивались в этот процесс, стараясь что-либо урвать для себя. При этом вопрос о том, кто за что отвечает, был полностью снят: никто ни за что не отвечал вовсе.
Таким же было и отношение к законности. Если любой ответственный режим обычно опирается на ту или иную систему законов, то режимы безответственные обычно поощряют беззаконие. То есть — ситуацию, когда никакие формальные и писаные правила вовсе не выполняются, или, во всяком случае, значат бесконечно меньше, чем закулисные игры влиятельных людей, которые «решают вопросы». При этом, в отличие от всяких «тоталитаризмов», когда законы писаны для обывателей и не писаны для самого диктатора, безответственные режимы типа Директории поощряют всеобщий бардак, когда законность и правопорядок деградируют полностью — в лучшем случае они становится поводом для вымогательства со стороны чиновников и «правоохранительных сил».
В такой атмосфере единственной реальной властью оказалась банальная власть «больших денег», быстро нашедшая общий язык как с «директорами», так и с политическими демагогами, которых в то время развелось немеряно. Свобода слова быстро превратилась во что-то крайне омерзительное, поскольку использовалась в основном для клеветы, науськивания и доносительства, совершенно беспредельных и совершенно безнаказанных (ещё раз напомним, что безнаказанность была главной идеей и одновременно главной опорой режима). Все, кто мог, занимался обогащением — при этом народ нищал и голодал. Деньги из госбюджета открыто растаскивались всеми «приближёнными лицами». Награбленное проедалось (расточительство нуворишей поражало воображение современников), или припрятывалось за границей…
Думаю, никому не надо объяснять, что это напоминает. Установившийся в России режим (1991—2000) был типичной «директорией». Французам, правда, повезло больше, чем нам: их бандиты удерживали власть всего два года, а наши продержались десять лет. Соответственно, и разрушения (а подобные режимы разрушают страну похлеще любой чумы) у нас куда масштабнее и страшнее.
При этом надо отдавать себе отчёт в том, что у подобного режима есть и привлекательные стороны. На самом деле директория и есть реализация идеи свободы от государства в её чистом, беспримесном виде — когда её не сдерживает ни законность, ни нравственность, ни даже интересы самого государства. Более того, сама власть определяет себя как «гаранта свободы» -свободы всех и каждого делать всё, что им взбредёт в голову. «Пользуйтесь, пока мы живы» — говорит Директория всем гражданам, — «а если нас не станет, вас опять заставят на кого-нибудь работать и кому-нибудь подчиняться». «Делайте друг с другом что хотите» и «обогащайтесь как можете» — это два основных принципа правления любой «директории».
В результате воцаряется анархия, легитимизированная и поощряемая самими же властями. Собственность, привелегии, и даже само государство (французы, правда, не дошли до ельцинской «раздачи суверенитетов») раздаются практически всем желающим — разумеется, из числа тех, кто способен оттеснить от кормушки-выдавалки всех остальных желающих.
Разумеется, сами «директора» тоже не остаются «над схваткой», а, напротив, принимают в ней самое горячее участие. Директория не чужда насилию — но это насилие не государственное, а тоже частное (хотя иногда оно и вершится от имени государства). В этом смысле, например, события 1993 года были ни чем иным, как типичнейшей разборкой между двумя группами частных лиц, претендующих на место «директоров».
Почему так происходит? Дело в том, что свобода делать всё что угодно немедленно приводит ко всеобщему бесправию и беспределу. Поскольку освободившиеся от государственной несвободы люди первым делом начинают лишать свободы друг друга. Прекращение государственного террора обычно означает всего лишь начало террора частного. И тремя столпами нового режима оказываются Клевета, Подкуп и Насилие.
Самым страшным следствием этого является полное исчезновение «простых честных людей». В подобной среде оказывается невозможным «жить честно и достойно» — даже для тех, кто этого хочет. Честная и достойная жизнь возможна только в упорядоченном обществе: в хаосе и мерзости директорий возможна только честная и достойная смерть, в лучшем случае — несчастное, полуголодное существование на самой грани бедности: нужно быть достаточно жалким, чтобы в обстановке беспредела никто не позарился бы на твою жизнь и имущество. Доставшееся же приходится прятать подальше от ближних. Это припрятывание кусочков становится образом жизни. Разумеется, все прячут разное — кто-то заводит счета в иностранных банках, кто-то хранит в банке из-под кофе несколько зелёных бумажек, кто-то прячет под полой краденую бутылку водки, но что-нибудь прячут все. Богатство демонстрируют только самые сильные и наглые — в результате само понятие богатства ассоциируется исключительно с бандитами, и так далее.
Самым беззащитным в такой ситуации оказывается так называемое «национальное достояние», которое директория обычно отдаёт на поток и разграбление всем и каждому. В результате всё население страны превращается в мелких и крупных хищников, растаскивающих и проедающих доставшуюся им территорию. Разумеется, кому-то достаётся больше, кому-то меньше, кому-то совсем ничего, но даже самому разнесчастному человечку директория всё-таки оставляет возможность что-нибудь утащить. Важно то, что растаскивание оказывается единственной возможной формой «хозяйственной активности» (даже те, кто что-то производит, не столько «честно кормятся из прибыли», сколько «воруют у себя» — во всяком случае, это так выглядит). Любой созидательный труд требует «стеснения свобод» и ограничения частных интересов, причём стеснения всеобщего, касающегося всех без исключения. Нельзя запретить тащить одним, оставив такую возможность для других: просто эти другие начинают тащить больше, чем прежде, а размеры дырки, в которую утекает добро, остаются такими же, и туда провалятся результаты любого труда.
Но вернёмся к нашим французам. Режим директоров пал в результате переворота 18 брюмера, совершенным одним из директоров, гражданином Сийесом, и главнокомандующим французскими войсками, уже отличившимся в ряде военных компаний, гражданином Наполеоном Бонапартом. Верховная власть досталась, как мы теперь знаем, этому последнему: он стал Первым Консулом Французской Республики, в дальнейшем успешно конвертировав это звание в императорское — впрочем, вполне демократичным путём, через плебисцит, который выиграл с разгромным счётом. Остальное, в общем, известно.
Впрочем, известно именно что «в общем» — и, увы, даже не «в целом». Мы привыкли воспринимать Наполеона через призму позднейших событий, и, в результате, видим в нём фигуру «типа Гитлера» — то есть человека, который сначала поднял свою страну, а потом начал воевать с соседями, напал на Россию, обломал на ней зубы, и в результате был прикончен на «втором фронте» англичанами. Однако, мало кто помнит, каким же образом Наполеон (как, впрочем, и Гитлер: эта аналогия вовсе не так поверхностна, как я изобразил) «поднимал страну».
То, что любая «директория» основана на беззаконии и безответственности, возведённых в абсолют, мы уже говорили. Соответственно, приходящий им на смену «положительный режим» начинает обычно с внедрения порядка и какой-то ответственности за совершаемые поступки. Интересно с чего это внедрение началось во времена Наполеона Бонапарта.
Одним из первых действий, совершенных Первым Консулом, было закрытие шестидесяти французских газет. Оставшиеся тринадцать он подчинил достаточно суровой предварительной цензуре. Второй жертвой преобразований пала, как ни странно, законодательная власть: законодательные учреждения (которых Директория развела немало) были довольно быстро приведены в состояние полной покорности. Когда благонамеренные соратники по борьбе намекали, что без оппозиции жить неприлично, и кивали на Англию, Наполеон отвечал на это в том смысле, что «во Франции это невозможно».
И в этом была своя сермяжная правда. Дело в том, что после сколько-нибудь продолжительного господства «директории» никакая «конструктивная оппозиция» в обществе действительно невозможна.
Это становится понятным, как только мы задаёмся вопросом, кто именно обычно составляет оппозицию власти. Если власть существует не очень долго, то основную массу недовольных составляют те, кому было хорошо при предыдущей власти, а теперь стало хуже. Режим того типа, о котором мы говорим, за короткое время своего существования успевает вырастить достаточное количество трупожорок и лимфососов, вдоволь пировавших на трупе Отечества и не опасавшихся какой-либо ответственности за это. Все «конструктивные оппозиционеры» (в том числе и все те милые и умные люди, которые искренне желают блага своей стране) быстро подминаются этой камарильей, встраиваются в её структуры, и начинают использоваться в её целях. И поделать с этим ничего нельзя: «неконструктивная оппозиция» давит массой, а нагулянные ею жиры таковы, что массой она может задавить кого угодно. Кивки же в сторону туманного Альбиона (в наше время более принято ссылаться на американцев, но суть от этого не меняется) оказываются не по делу — по той простой причине, что в благословенной Британии последняя серьёзная смена режима произошла много веков назад, и никакие «бывшие» не угрожают установившимся там порядкам, особенно же такие, которые расцветают при директориях.
Но опять-таки вернёмся к нашим французам. Новоявленный Первый Консул хорошо понимал, что без серьёзной позитивной программы ему надеяться не на что. Популярность среди соотечественников, связанная с военными победами, была слишком ненадёжным капиталом. Короче говоря, надо было что-то делать. К счастью, Бонапарт знал, что именно.
Наполеон был порождением Революции, и, в общем, разделял её идеалы, в том числе и «свободу-равенство-братство». Директория заставила его жестоко разочароваться в прелестях свободы, а «братства» он вообще не понимал. Зато он очень хорошо понимал, что такое равенство. И, получив власть, занялся установлением такового.
Здесь опять придётся задаваться вопросом о том, что такое «равенство». Прежде всего, оно предполагает какую-то меру сравнения — если уж мы говорим о «равном», значит, его можно как-то измерить. При этом известно, что далеко не всё в природе и человеке поддаётся измерению, а значит, и сравнению. Кроме того, «равенство» (как и любые другие количественные характеристики) всегда является равенством только по отношению к чему-то. Мы никогда не сравниваем две вещи друг с другом. Мы сравниваем свои отношения к каждой из этих вещей — и если они одинаковы, мы говорим, что вещи «равны». Скажем, два яблока «равны», если нам всё равно, какое из них съесть.
Так вот. Если мы говорим о государстве, то оно способно обеспечить гражданам только один вид равенства — равенство по отношению к самому себе. То есть государство может (и должно, если оно признаёт равенство ценностью) относиться ко всем своим гражданам одинаково. Желательно — не слишком ущемляя при этом их свободу.
Отношение государства к гражданам может проявляться по-разному — начиная от господдержки какого-то мировоззрения (скажем, государственной религии или идеологии), и кончая прямыми приказами, обращёнными к отдельным людям или группам людей («сказано так — делай так»). Однако государство, основанное на равенстве, неизбежно обращается к такой форме выражения своей воли, как закон. Первым «конструктивным» действием Наполеона была разработка и принятия новой правовой системы. В 1791-м году был введён в действие новый уголовный кодекс, за ним последовали кодекс Наполеона, французский торговый кодекс 1806-го года, французский гражданский кодекс 1804-го года, французский гражданско-процессуальный кодекс 1807-го года, уголовно-процессуальный кодекс 1808-го года, новый уголовный кодекс 1810-го года.
Особенно известен гражданский Кодекс Наполеона, ставший, по сути дела, первым гражданским кодексом в истории Европы. Этот немаленький документ (более двух тысяч статей плюс вводный титул) оказал огромное воздействие на правовую систему европейских государств. Наполеон был уверен, что Кодекс переживёт и его, и его империю, и даже память о военных победах. Надо сказать, что он был прав — так оно всё и вышло.
Гражданское право (если кто не помнит) — это область права, регулирующая отношения между частными лицами, прежде всего — имущественные отношения, а также и те, которые связаны с имущественными проблемами. То есть гражданское право закрепляет и регулирует права собственности.
Вроде бы ничего особенного. Однако не случайно ведь Наполеон придавал такое значение именно этому скучному документу. Более того, он видел в нём оправдание своего режима, отнюдь не демократического и отнюдь не вегатерианского.
В чём же дело? Да всё в том же самом — равенстве и свободе.
Понятно, что неограниченная свобода приводит к тому, что отдельные люди получают возможность присвоить, награбить, или вообще как-нибудь получить очень большое количество ценного имущества, движимого и недвижимого. Вся беда в том, что это имущество у них столь же просто и отнять кому-нибудь посильнее, буде таковой найдётся. Что легко пришло, легко и ушло — таков закон жизни. Единственный способ что-нибудь сохранить — это, как мы уже говорили, припрятать добытое (закопать в землю, хранить в иностранном банке, оформить на родственников и знакомых, или что-нибудь ещё в том же духе). Но припрятанным невозможно нормально пользоваться. Конечно, деньги можно вытащить из банки и втихую прожрать. Худо-бедно их ещё удаётся вложить в собственное дело. Но сколько-нибудь сложные операции с собственностью уже невозможны: поскольку всякая принадлежность чего-то кому-то сомнительна и может в любой момент быть пересмотрена, постольку вся экономическая жизнь вертится вокруг примитивного «кормления с имения», и дальше всё.
«Эпоха равенства», наступающая за «директорией», начинается именно с упорядочения отношений собственности. Прежде всего, чётко определяется равенство всех собственников перед государством и его законами. Право собственности обычно объявляется священным, или, во всяком случае, нерушимым. Все процедуры перехода собственности из рук в руки чётко оговариваются, и любой человек получает возможность воспользоваться силой государства для отстаивания своих прав. И так далее. Главное — непрерывное растаскивание и передел прекращаются, и больше уже не возобновляются. Никогда.
Это всё кажется вполне привлекательным. Однако — при новом режиме прежние отношения собственности (схватил — утащил — спрятал) становятся незаконными. В этом смысле и зелёные деньги в стеклянной банке под кроватью, и банки иного рода могут в одночасье оказаться «незаконно присвоенными ценностями». Что разочаровывает: когда была свобода, никто не спрашивал, откуда ты утащил свою долю (максимум — могут предложить поделиться). Теперь же возникает неприятный шанс лишиться всего натасканного — да в придачу ещё и сесть в тюрьму за какую-нибудь смешную глупость типа неуплаты налогов.
Разумеется, возникает вопрос о том, что делать с наиболее одиозными личностями времён директории. Так, в России идёт много разговоров на тему того, будут ли пересматриваться итоги приватизации. Имеется в виду — отберут ли у всяких там жуликов награбленное ими добро? На самом деле вопрос задаётся неправильно. Вопрос не в том, будут или не будут отбирать у прихватизаторов то, что они прихватили. Этого не будет — по очень простой причине. Отнятие приватизированного предполагает новую приватизацию, а нужна ли нынешней власти подобная головная боль, к тому же «по новой»? Правильно, не нужна. Значит, никто ни у кого ничего отнимать не будет — во всяком случае, в административном порядке.
Вопрос в другом: смогут ли прихватизаторы легальными (в рамках нового порядка) средствами удержать доставшуюся им собственность?
Дело в том, что по-настоящему большая собственность похожа на велосипед — если её не использовать по назначению, то есть для получения прибыли. Но, как обычно оказывается, прихватизаторы являются хорошими флибустьерами, но плохими коммерсантами. Для того, чтобы их бизнес приносил прибыль, им нужны великие потрясения. Если же эпоха потрясений сходит на нет, довольно скоро выясняется, что некоторые великие империи — всего лишь банкроты, до сих пор державшиеся на плаву исключительно за счёт банального жульничества, шантажа и обмана кредиторов, а также втирания очков публике на предмет того, сколько денег у них на счету.
В этом смысле приближающийся конец медиа-империи господина Гусинского — это только первая ласточка грядущих катаклизмов. Уже понятно, что «заводы-газеты-пароходы» всяких разных нехороших товарищей не будут «заново национализированы», а банально пойдут с молотка — и приобретут их те, кто дороже заплатит. Те же, кто сумел пустить неважно как добытое имущество в дело, не пострадают — да и за что им страдать? В конечном итоге, именно эти люди и являются естественной опорой нового режима. Им уже не нужна свобода, от которой они уже получили всё, что могли. Им нужны гарантии собственности, им нужно равенство перед государством и законом — поскольку они уверены в том, что «при прочих равных» они выиграют.
Но выиграет и всё общество в целом. Выиграет, поскольку Консулат, в отличие от Директории — это подлинно национальный режим. Это прекращение бардака и развала, и сплочение нации вокруг здоровой национальной идеи — равенства всех граждан перед законом и государством, легального владения честной частной собственностью, и защиты от посягательств на таковую с чьей бы то ни было стороны.
Сейчас нам нужен «кодекс Путина». Обеспеченный всей мощью возрождающегося государства.
Фактический.
Настоящий.
Броня.