Текст:Константин Крылов:Обывательский расчёт и государственная польза

Обывательский расчёт и государственная польза

Автор:

Константин Крылов

Псевдоним:

Игорь Чернышевский

• Игорь Чернышевский «Обывательский расчёт и государственная польза» // Отечественные записки. — 2002. — № 4-5(5-6).

Дата публикации:

2002

Предмет:

Налоги

Ссылки на статью в «Традиции»:

• Test/ED/multitask
• Константин Крылов: Статьи в журнале Отечественные записки
• Налог

другие ссылающиеся статьи…

Введение

Что мы все, обыватели и потомки обывателей, думаем о налогах? Во-первых, во-вторых и в-третьих, мы не хотим их платить. Это нежелание можно озвучить так: уплата налогов или несправедлива, или бесполезна. Так, Джованни ди Паголо Морелли, флорентиец XIV века, наставляя своих потомков в делах, касающихся коммерции, писал: «как огня остерегайтесь лгать», ибо малейшая ложь способна нанести ущерб деловой репутации, которой только и живёт деликатный мир бизнеса. Единственной областью, где любой обман, по его мнению, позволителен, оказываются налоги. Ибо, заключает синьор Морелли, «ты совершаешь сие не ради того, чтобы присвоить чужое добро, но дабы воспрепятствовать тому, чтобы забрали неподобающим образом твое». Six centuries after герой криминальных романов Рекса Стаута, сыщик Ниро Вульф, рассудительно замечает: «Человек, который отказывается платить налоги из-за раздражения, которое ему это приносит, или из-за расходов, в которые его это вводит, подобен оскалившейся собаке и лишается привилегий цивилизованного общества. Налоги можно критиковать на безличной почве». Что он тут же и делает: «Государство, как и индивидуум, тратит деньги по одной из трех причин: потому что ему это нужно, потому что ему этого хочется и просто потому, что у него есть что тратить» — и, конечно, делает вывод, что значительная часть собранной денежной жатвы будет потрачена по этой недостойной причине. Стоит ещё отметить, что добрый флорентиец жил в вольном городе, славившемся своим умением выбивать из иноземных правителей торговые и налоговые льготы, а Вульф имел честь быть гражданином свободной страны, возникшей в результате нежелания жителей города Бостона платить британской короне налог на чай.

Однако всякая риторика, оперирующая понятиями «свое» и «чужое», легко оборачиваема. Вменяемый обыватель, как правило, осведомлен о том, что народ, который не кормит свою армию, рано или поздно будет кормить чужую. Точно так же он из личного опыта знает, что траты на привлекательные излишества почему-то даются легче, чем расходы на необходимое и полезное, но не греющее душу, — а правительство состоит из таких же обывателей, как он сам, и на его месте он вел бы себя точно так же: понастроил бы себе на казенные деньги хоромин, накупил бы сорок сороков «мерседесов» и «кадиллаков» и только после того (и то без большой охоты) занялся солдатскими пайками. Более того, он в глубине души понимает и то, что «блеск власти» нужен не только и не столько ей самой, сколько ему, обывателю, — чтобы эту власть уважать. В этом смысле расходы на чиновничьи «кадиллаки» не менее значимы, чем траты на перевооружение. Демонстративная роскошь власть имущих может безумно раздражать, но её отсутствие вызывает настоящую панику: «до чего ж хреновы дела, если даже у этих ничего нет». Поэтому первые лица государства волей-неволей обязаны являть себя так, чтобы за них было не стыдно: с трапа роскошного белого авиалайнера, по ковровой дорожке, а рядом уже ждет длинная серебристая машина: но не за наш же счет! В этом пункте мысль всегда срывается на обычное: пусть они достают деньги откуда угодно, только бы не из нашего кармана.

Зато чужой карман привлекает. Обычное желание бедняков (или тех, кто считает себя таковыми) — поживиться имуществом тех, кто имеет больше. Одной из самых удобных форм подобного «узаконенного грабежа» является налогообложение. При этом богатые, как правило, сами не прочь поживиться от налоговых сборов — например, откупив у государства право эти самые сборы производить или просто запустив лапу в казну. Надо ещё отметить, что именно эти обстоятельства являются непосредственной причиной «классового антагонизма». Большинство стычек бедняков и богачей происходили именно из-за «проклятых налоговых денег». Это и логично: люди, как правило, довольно терпимо относятся к тому, что другие имеют много больше, чем они сами (тут все ограничивается завистью), но когда эти другие посягают на то, что они считают своим, дело доходит до настоящей ненависти.

И над всей этой грязью величественно парят образы двух налоговых раев — во-первых, «безналогового государства» (где налоги платить не нужно) и, во-вторых, «сознательного населения» (которое платит налоги добровольно и при этом добросовестно). Обычно первое усматривают вдали от всякой реальности (налоги предполагались даже в утопиях: в сущности, у Мора и Кампанеллы роль налога там выполняла добровольно-принудительная трудовая повинность, попросту говоря барщина), а вот «сознательность» искали поближе, как правило — в пределах какой-нибудь взятой за образец «хорошо устроенной державы». Например, Гегель усматривал высокие налоговые добродетели в англичанах: «Большая ошибка оценивать государственное устройство в зависимости от высоты налогов, к уплате которых принуждают население. Под этим углом зрения государственное устройство Англии было бы наихудшим, ибо нигде не платят таких налогов, как в Англии. А между тем нет в Европе народа, который бы располагал большим состоянием, чем англичане, и пользовался бы таким уважением и как нация, и в лице своих отдельных представителей: Происходит это потому, что англичанин свободен, что он пользуется правами, даруемыми свободой, — одним словом, потому что он сам облагает себя налогами». Более того, изворотливый ум великого диалектика усматривал в налогообложении начаток подлинной свободы: «в деспотических государствах деспот всегда щадит народ, и его ярость обрушивается только на тех, кто его окружает. В таких государствах народ платит также лишь невысокие налоги, тогда как в конституционных государствах налоги возрастают в силу собственного сознания народа: Ни в одной стране не платят таких высоких налогов, как в Англии». Нетрудно догадаться, что добровольно самооблагающиеся англичане существовали лишь в воспаленном воображении великого государственника: нелюбовь гордых бриттов ко всякого рода податям вполне может претендовать на роль одной из главных движущих сил английской истории. Сейчас похожими сказками о сознательности кормят кротких и доверчивых россиян — называя, правда, в качестве образца Америку, где каждый янки-дудль с гордостью носит имя налогоплательщика. То, что налоговая служба- одна из самых ненавидимых институций в этой богоспасаемой стране, нам, конечно, предусмотрительно не сообщают. Но факт остается фактом: мытарю нигде не рады.

Краткие сведения о предмете

Немного истории. Сбор налогов — достаточный, хотя и не необходимый, признак государства. То бишь: тот, кто может собирать налоги, и есть государство (хотя обратное неверно). При этом данное право довольно часто передается государством в частные руки (в России подобная практика называлась «откупом»).

Налог бывает денежным и натуральным (то есть взимается или «продуктом» — ну там, мясом, пивом или борзыми щенками — или трудом). Существуют специфические формы налога — например, любимый всеми армейский призыв представляет собой не что иное, как налог, некогда выразительно называвшийся «налогом кровью». Но в подавляющем большинстве случаев «берут» все-таки чем-нибудь ликвидным.

Налоги бывают прямые и косвенные. Из прямых наиболее известны подушный и подоходный. Самым известным косвенным налогом является акциз. Но, вообще-то, налогов можно измыслить почти бесконечное множество: нет такой вещи или действия, которое где-нибудь когда-нибудь не облагалось бы налогом.

Сбор налогов не обязательно производится систематически. К примеру, безналоговые (для свободных полноправных граждан) греческие государства-полисы время от времени собирали чрезвычайные налоги — в основном, на ведение войны, крупное общественное строительство или на прокорм обнищавших свободных граждан.

Упомянутые три функции налогообложения — выживание государства и сохранение политической независимости, финансирование общественно-важных проектов, не сулящих быстрой прибыли, и, наконец, перераспределение средств в социальных целях (обычно по модели «взять у богатых и отдать бедным») с тех пор считаются классическими. В наше время к этому прибавилась четвёртая функция — манипулирование налогообложением в целях управления рыночной экономикой.

То, что налогооблагаемые граждане имеют право контролировать расходы правительства, — тоже очень старая идея. Правда, в ходе её реализации было создано много нового. Так, первые европейские представительные органы — например, английский парламент — были созданы прежде всего для контроля над бюджетом и, соответственно, над налоговой системой.

Рождение денежного обращения из практики налогообложения

Обычные рассуждения о взаимоотношениях государства и свободного рынка в конечном итоге сводятся к тому, допустимо ли государственное вмешательство в рыночные процессы или нет. При этом теоретические победы, как правило, одерживают ультралибералы, сторонники полного запрета государственного вмешательства в рыночные процессы. Ибо они рассуждают красиво и убедительно.

На практике, однако, роль государства в экономической деятельности только возрастает, причем чем «цивилизованнее» это государство, тем эта роль значительнее, хотя и не всегда заметнее.

На наш взгляд, это связано с одним ложным предположением, которое делают ультралибералы. А именно: убедительнейшим образом доказав, что вмешательство государства в экономику имеет множество дурных последствий для последней, они тем самым полагают, что отсутствие такого вмешательства никаких дурных последствий иметь не будет. Между тем второе никак не следует из первого. Более того, вовсе не доказано, что рынок — в нынешнем его состоянии — вообще способен существовать без государственного вмешательства.

В частности, одним из самых старых и самых необходимых рыночных инструментов является регулярное денежное обращение. Считается, что именно вэтой сфере вмешательство государства приносит самый большой вред. Государство, обладая монополией на выпуск денег, может своими безрассудными действиями нанести очень большой вред экономике. Однако возникает вопрос: может ли вообще существовать регулярное денежное обращение вне сферы государственного контроля?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо совершить небольшой экскурс в сферу денежного обращения.

Прежде всего, история вообще мало что может сказать о происхождении тех или иных общественных институтов. Не углубляясь в тяжелую проблему достоверности исторических сведений вообще, отметим то простое обстоятельство, что даже самые надежные исторические источники в принципе не описывают возникновение и развитие институтов: история — это всегда история людей. В частности, мы не можем исследовать историческими методами такой вопрос, как происхождение денежного обращения. Все, что могут сообщить нам летописи, — так это нечто вроде того, что «в таком-то году от сотворения мира князь такой-то повелел чеканить серебряные ефимки». Ничего нам не дает и археология: извлеченный из очередного «культурного слоя» почерневший кусочек серебра сам по себе не может дать нам дополнительной информации о том, как и почему жившие в ту пору люди завели у себя обычай расплачиваться за товары и услуги не другими товарами и услугами («мешком репы за жбан стоялого меду»), а вот такими кусочками белого металла.

В настоящее время существует несколько концепций происхождения денежного обращения. В силу известных обстоятельств в наибольшем фаворе ныне концепции либеральные. Самой авторитетной из них является версия знаменитого австрийского экономиста Людвига фон Мизеса. В своей знаменитой книге «Теории денег и кредита» Мизес предложил свою теорию происхождения денег.* Не особенно стараясь подкрепить её «эмпирикой», он разработал простую, чисто формальную, но при этом весьма убедительную схему того, откуда есть пошли доллары и ефимки.

По Мизесу, дело обстоит примерно так. Допустим, вначале у нас имеется множество разнообразных товаров, которые можно обменивать один на другой. Все стоимости относительны: сено обменивается на сапоги, а пиво на масло, безо всякой привязки к некоей «единой мере стоимости».

Однако у всех этих товаров есть одно малоприметное на первый взгляд свойство: ликвидность. А именно: некоторые товары быстрее и легче уходят с рук, нежели другие. Так, обменять сено на сапоги может быть более тяжелым и муторным делом, нежели обменять на них же корзину яиц. Некоторые же товары буквально «выхватывают из рук».

Если торговые отношения достаточно регулярны (то есть существует рынок), те товары, которые «отрывают с руками», начинают пользоваться повышенным спросом: если у мужика с сеном есть возможность обменять его не на сапоги, а на яйца, и он будет уверен, что за эти яйца он быстро получит сапоги, он пойдет на такой обмен, чтобы не стоять целый день в ожидании того, кто принесет ему сапоги за сено. То есть возникает группа товаров, пользующихся спросом в основном из-за того, что их легко обменять на что-то другое. При этом сама собой возникает конкуренция между этими товарами. Скажем, если на роль «ликвидности» претендуют яйца и гвозди, то соревнование, скорее всего, выиграют гвозди, поскольку яйца легко бьются и к тому же быстро портятся.

В конце концов остается один-единственный товар, который все охотно принимают взамен любого другого, ибо его можно быстро обменять на любой другой. Это и будут «деньги».

Дальше, правда, в установившийся таким образом порядок вмешивается завидущее и загребущее государство. Как доподлинно известно либеральным экономистам, государство, вечно озабоченное поиском денег для своих затей (то есть на тюрьмы, войны да на прокорм императора), начинает вмешиваться в денежное обращение, для начала монополизируя его (то есть присваивая себе единоличное право на выпуск денег), а потом начиная с ним хитрить, портя монету, выпуская необеспеченные бумажки и так далее.

Самым важным этапом этого закабаления является объявление монополии на выпуск денег. Либералы рассматривают таковую просто как ещё одну монополию, произвольно установленную государством для поправления кармана, — наподобие медной, соляной или водочной монополии. Просто «власти» в очередной раз пытаются отобрать «себе в пользу» большие доходы, получаемые от какой-нибудь простой и прибыльной торговлишки. В случае золотых монет речь может идти о банальной «товарной монополии». Изготовление определенных золотых и серебряных изделий («монет») становится эксклюзивным правом государства.

Однако золотые и серебряные монеты — это только первый этап получения государством контроля над деньгами. Далее вводятся денежные суррогаты — «бумажные деньги». Их тоже изобрело не государство: это прямые потомки банковских чеков. Банкноты, сначала якобы обеспеченные «золотыми резервами» (а потом вообще ничем не обеспечиваемые), вводятся, как правило, насильственным путем, через «не хочу»: государство буквально заставляет и обязывает несчастных граждан принимать бумагу за деньги. Граждане стонут и кряхтят, но покоряются. После чего мы получаем «современное государство» — с необеспеченными эмиссиями, с периодическими всплесками инфляции, с экономическими кризисами и прочими прелестями госкапитализма:

Вся эта эффектная картина (назовем её «теорией введенной госмонополии»), несмотря на почти гипнотическую её убедительность, вовсе не так уж и бесспорна. А именно: она исходит из того, что государство, как тать в ночи, приходит на рынок тогда, когда там уже «прошли процессы» создания денег из ликвидных товаров.

Однако давайте представим себе реальный, а не «условно-гипотетический» рынок, то есть место, где собрался галдящий люд, продающий и покупающий. Вот к бабе с корзиной яиц подходит мужик с кусочком серебра, они сговариваются о цене: после чего мужик берет корзину, смотрит нагло и спокойно уходит, не заплатив. Баба, естественно, отчаянно орет и машет руками, все бросаются ловить вора:

Стоп. Почему, собственно, бросаются, и кто бросается? Конечно, существует некая солидарность торговцев, которые ненавидят базарных воров как класс. Однако бросить свои товары тоже страшно: вмиг утащат. Но на такой случай на базаре есть стражники, которые и присмотрят, если что, и помогут поймать и скрутить подлеца. Разумеется, стражу приходится подкармливать, но оно того стоит:

Тут-то и возникает пресловутая «роль государства». В диком поле, где нет закона ни божьего ни людского, никакой рынок невозможен. Для того чтобы мирно торговать, необходим кой-какой порядок, хотя бы самый примитивный, на уровне «держи вора». Этот порядок и обеспечивает государство. Или что-то ему подобное. То есть оно является неустранимым элементом «рыночных отношений».

Можно возразить, что с этим, конечно, никто и не спорит, но при чём тут деньги и теория госмонополии?

А при том, что введение в игру государства резко меняет наши представления о происхождении денег.

Построим и мы «гипотетическую модель». Представим себе государство, в котором деньги не «обеспечены» вообще ничем, и все это знают. Признает это и государство, выпускающее эти деньги. Это просто бумажки. Далее, государство не заставляет граждан пользоваться для взаимных расчетов исключительно этими бумажками. Единственное: эти бумажки трудно подделать, а за попытки «нарисовать» такие же бумажки государство жестоко карает. И все. И ничего кроме.

Допустим далее, что в этом государстве функционирует крайне примитивная налоговая система, а именно подушный налог. Каждый совершеннолетний гражданин данного государства обязан к концу года отдать мытарю (или, как это сейчас называют, «налоговому инспектору») некую сумму денег, а если он этого не делает, государство отнимает у него все имущество, за неимением же такового — сажает в долговую яму.

Вопрос: будут ли подобные деньги обладать какой-то ценностью? Очевидно, да. Каждому гражданину данного государства к концу года остро понадобятся эти бумажки, чтобы не лишиться того, что у него есть. Соответственно, ему придется приложить какие-то усилия, чтобы их получить. Поскольку эти бумажки выпускает государство, ему придется либо каким-то образом добыть их у самого же государства, либо у других людей, которые уже обладают этими бумажками. Для этого ему придется расплатиться за них своим имуществом, трудом или какими-то услугами. Разумеется, если кто-нибудь захочет получить искомые бумажки у него самого, он тоже вряд ли отдаст их просто так. То есть — у этих бумажек, оказывается, есть вполне реальная ценность.

Получается, что эти талончики чем-то обеспечены. Так оно и есть. Но не резервами Центробанка и не имуществом выпускающего их государства, а имуществом самих же граждан, а также их жизнью и свободой.

Разумеется, им это не может понравиться, но государство их об этом не спрашивает. Соответственно, устойчивость подобной «валюты» равна возможностям налоговой службы и силовых ведомств государства отобрать у граждан их имущество и посадить в темный грязный подвал. В конечном итоге, силой. Государство как легальный монополист в области применения насилия обеспечивает свои деньги одним-единственным способом: угрозой это самое насилие применить. Винтовка рождает не только власть, как говаривал Мао, но и стоимость купюры.

Если мы предположим, что деньги возникли именно таким путем (то есть с самого начала играли роль единиц взимаемого с граждан налога или дани), то наши представления относительно «обеспечения» и всего прочего сильно изменятся. Так, теория, согласно которой деньгами становится самый ликвидный товар, окажется излишней и ненужной. Деньгами могут служить любые объекты; главным свойством их является уникальность, защищенность от подделки. Тот факт, что монеты изготавливались из ценных металлов, объясняется так же, как и ценность самих этих металлов: их редкостью, и только ею одной. Заметим, что золото и серебро — это практически «бесполезные» вещества, непосредственное использование которых ограничивалось изготовлением украшений. Их ценность состояла в том, что они были редки и не поддавались подделке: золото и серебро легко распознать и трудно добыть.

Важно, однако, тут другое: иначе определяются и самые функции денег. Прежде всего, их роль в отношениях между частными лицами оказывается производной от их роли в отношениях между частными лицами и государством. Так, хождение государственных денег в качестве средства обмена находится в прямой зависимости от того, каким образом государство собирает эти деньги и как оно их раздает.

В нашем примере с подушным налогом мы намеренно рассмотрели самый простой случай, когда равная сумма денег единовременно собирается со всех граждан, а получить от государства деньги можно только в обмен на товары или за определенные услуги. Но государство вряд ли нуждается во всех товарах, производимых в стране. Допустим, ему нужен только один-два вида товара и два вида услуг: государство «берет» либо зерном и мясом, либо воинской и чиновничьей службой. Соответственно, существует всего два способа получить деньги непосредственно у государства: либо продать ему зерно, либо завербоваться в солдаты (а если повезет — пройти в чиновники), где можно будет получать жалованье. В таком случае денежный поток, идущий от государства, обязательно проходит через руки крестьян, солдат и чиновников. Все остальные сословия общества могут получить деньги только от них — а налоги исправно собирают со всех.

В результате вся система общественного производства будет ориентироваться в первую очередь на потребности тех классов общества, у которых «первыми» появляются деньги. Допустим, государство в первую очередь выплачивает жалованье военным, а остальное распределяет «по остаточному принципу». В таком случае, как только солдатам выплачивают жалование, они покупают себе «орудия производства» (мечи, копья, лошадей и все такое) либо уж сразу идут в кабак. Понятно, что в таком государстве будет неплохо развито кузнечное дело, пивоварение и проституция, а все остальное будет существовать «постольку поскольку». Если же первые деньги будут получать, скажем, чиновники, а военные — «постольку поскольку», общая картина может измениться до неузнаваемости: дешевые кабаки и оружейные мастерские будут влачить жалкое существование, зато расцветет производство предметов роскоши.

Государство является не только первым источником, но и первым потребителем денежных ресурсов. Как известно, платящий заказывает музыку — причем даже в том случае, когда он об этом вовсе не думает. Рынок, рыночная экономика, как правило, адаптируются к складывающейся ситуации, и не более того. При этом задаваться вопросом, насколько хорошо та или иная структура экономики соответствует так называемым «общественным потребностям», бессмысленно. Общественные потребности ничуть не более «объективны», нежели потребности частные. Проще говоря, они, потребности, таковы, каково само общество. А общество таково, каким его делает государство. Опять-таки: каков поп, таков и приход.

Из этого следует, что, вообще говоря, «общественное производство» может принимать самые странные формы. Так оно и есть. Если обозреть реально существующие (или существовавшие) общества, то быстро выясняется одна простая истина: среди них имелось не так уж и много таких, в которых экономика была движима «простыми человеческими потребностями». Как правило, мы видим нечто иное. Иные экономические системы не могли прокормить население, но давали возможность, скажем, возводить гигантские стелы и храмы; иные могли накормить и одеть всех, но намертво останавливали технический и научный прогресс; некоторые вообще не могли функционировать без непрерывного притока ресурсов извне, добываемых войнами и грабежом; и так далее, и тому подобное. «Разумные» рыночные экономики, направленные (как нам представляется) на удовлетворение действительных потребностей общества, а не государства, появились относительно поздно и являются скорее исключением, нежели правилом. Впрочем, нужно ещё задаться вопросом, такое ли уж это исключение из правила- то есть так ли уж действительны те потребности, которые услужливо удовлетворяет (и исподволь формирует) «свободный рынок».

Но это уже путь в сторону. Нам важно было показать, что именно практика налогообложения создает тот специфический порядок, который мы обычно принимаем за «естественное положение дел» в монетарной экономике. Деньги не просто используются «распределяющим государством» — они именно что порождаются им и не могут существовать без него. Последним обеспечением денежного знака всегда является власть.

Упадок и разрушение налогового государства

Вернемся, однако, к нашей схеме. «Свободный рынок» занимает пространство между получателями денег от государства и плательщиками, которые вынуждены их государству отдавать. При этом конфигурация рынка задается, как правило, желаниями и потребностями слоя получателей государственных средств, который и можно считать настоящим «правящим классом» или «аристократией» данного общества. Разумеется, само понятие «аристократии» является чисто экономическим.

Но что представляют из себя эти «получатели»? Мы уже приводили пример с милитаризованной экономикой, построенной вокруг солдатского жалования, и с экономикой «досуга и роскоши», возникающей в ситуации господства управленцев. На самом деле ситуация, разумеется, сложнее. Государство вынуждено кормить не только тех людей, которые для него полезны, но и тех, которые для него опасны. Их приходится задабривать (прежде всего материально), чтобы они не вредили.

Очень часто «полезные» и «опасные» люди являются одними и теми же. Например, княжеская боевая дружина — это полезные люди, ибо они защищают князя и готовы воевать за него. Но они же и опасны, поскольку способны повернуть оружие в другую сторону, свергнуть или убить своего хозяина и посадить на его место другого. Соответственно, знаменитая щедрость властителей по отношению к своим воинам — скорее вынужденная мера, нежели проявление личной приязни.

Однако бывает и так, что «полезные» и «опасные» люди в прослойке получателей различаются. Эта разница может быть не слишком заметной, но она всегда ощутима: государство всегда стремится различать тех, кого оно «вынуждено терпеть», и тех, в ком действительно нуждается. Это и есть различие «паразитов» и «государевых людей», «старой аристократии» и «новой аристократии», «бояр» и «дворян» и так далее.

На эту особую категорию людей — «лица, опасные для государства» — почему-то обращают мало внимания. Между тем их существование многое объясняет. Например, для «новой династии» опасны все, кто имел отношение к династии предыдущей (поскольку они обладают кое-какой остаточной легитимностью, достаточной, чтобы предпринять попытку реставрации). Разумеется, кого-то можно и отправить на тот свет — однако, если таковых много, подобного рода действия могут как раз и разбудить гидру контрреволюции. Дешевле и безопаснее попробовать задобрить эту публику — а задобрить в 90 процентах случаев означает «откупиться». Точно так же «опасными для государства» можно считать недовольных «силовиков» (солдатский бунт обычно бывает бессмысленным и беспощадным), разгневанных священнослужителей (способных в ином случае «не пустить к обедне») и прочих граждан, обладающих каким-нибудь опасным и трудноотбираемым ресурсом.

Тут мы позволим себе заметить, что бывают ситуации, когда «полезных» государству людей просто нет или государству не хватает денег на их оплату, поскольку все средства уходят на подкуп тех, кто опасен. Такова, например, была ситуация в ельцинской России. Темные личности, разворовывающие любые государственные доходы (а также кредиты и так далее), не выполняли решительно никаких полезных функций. Единственная причина, по которой государство предоставляло им возможность быть получателем средств (в данном случае неважно, разрешено ли это de jure: нас интересует ситуация de facto), была та, что эти люди- каждый по-своему — были чем-то опасны этому государству (кто чем), и оно вынуждено было с ними считаться и чем-то их ублажать. Как правило, двуногие хищники предпочитают ликвидную наличность:

Таким образом, мы неожиданно получили в руки инструмент различения ситуаций «подъема» и «упадка» государства. Государство на подъеме перераспределяет свои доходы (прежде всего — налоговые поступления) в пользу тех, кто ему полезен. Государство, находящееся в упадке, тратит все свои средства на удовлетворение аппетитов тех, кто для него опасен. В самом худшем случае опасность исходит извне: все собранные средства уходят на уплату дани каким-нибудь «сильненьким». При этом аппетиты «опасных» обычно растут, и в конце концов они берут дело сбора дани в собственные руки: кормление чужих армий кончается тем, что они являются на место кормежки самолично, дабы проследить, не прилипло ли чего к рукам кормящих. В том же случае, когда опасные для государства люди предпочитают не резать курицу, худо-бедно несущую для них золотые яички, государство медленно стагнирует, пока какая-нибудь «третья сила» не ворвется со своими нукерами в некогда величественную имперскую столицу. И налоговое чистилище кончится адом банального грабежа, когда последние пожитки полетят из распотрошенных домов:

А когда орды захватчиков промчатся дальше, дальше, дальше, уцелевшие граждане услышат до боли знакомый голос усталого мытаря, собирающего деньги «на восстановление»:

— Пожалуйста, заплатите налоги: