Текст:Константин Крылов:Плачет киска в коридоре
Плачет киска в коридоре
- Автор:
- Константин Крылов
- Крылов К.А. «Плачет киска в коридоре» // Спецназ России. — июль 2001. — № 7 (58).
- Предмет:
- Жалость
По двору шатается поддатый урод и смачно матюгается. Бабоньки с визгом шарахаются, хватая детишек: охти Господи, Колян-то опять нажрался, сейчас драться полезет. Колян такой: всегда, как нажрётся, кому-нибудь морду бьёт. Ничего не поделаешь: у него силища-то какая… совсем сладу с ним нет. А милицию вызывай — не вызывай, всё равно ничего ведь не делают, ироды. Ну, заберут его — так он потом придёт и та-акое устроит… лучше не надо. Да хоть бы сдох он поскорее от водки своей проклятой, нет же никакого житья… да что за жизнь у нас такая разнесчастная!
Мимо идёт невысокий худой мужичок, явно не местный. Колян безошибочным чутьём подонка чует жертву, и перегораживает дорогу. Мужичок тыркается туда-сюда, но пройти не может. Колян расшаривает лыбу до хрящей на затылке, и начинает со своего обычного «ну ты, мля» — перед тем, как отметелить чувака, надо хорошенько поглумиться, чтобы он пузом всё прочувствовал, заранее. Мимо идёт другой, повыше и поплотнее. Обычно такие ускоряют шаг и проскакивают мимо, но этот почему-то останавливается. Подходит ближе. «Слышь, друг, отстань от мужика» — тихо говорит он Коляну. Поганец каким-то шестым чувством понимает, что лучше бы действительно отстать — однако, хмель и привычка к безнаказанности берёт своё, и он, отклячив губень, тычет невесть откуда появившемуся бла-а-родному спасителю распяленную пятерню в рыло: «Пшол, мля!», и добавляет ещё пару непечатных слов для убедительности. Плотный мужичок, однако, делает быстрое движение — и Колян уже стоит на коленях, и ревёт в голос: сломанные пальцы бо-бо.
Тут же появляется бабонька — из тех самых, которые пять минут назад бегали от Коляна. «Ты что с Колей сделал?!» — гневно бросает она в лицо плотному мужичку, и склоняется над Коляном: «Что он с тобой сделал, Коля?» Коля мычит и глотает слёзы. Другая бабонька бросается вызывать «Скорую» — а первая кричит ей вслед: «Милицию, милицию давай! Этот гад нашего Колю покалечил!» Вскорости вокруг поверженного Коленьки бегает половина двора. А на плотного мужика смотрят лютыми волчьими глазами.
Тот медленно оглядывается вокруг. Плюёт себе под ноги. И уходит.
Мир, как известно, полон разных неожиданностей. Бывает, что и рак на горе свистит, вопреки пословице. Бывает и такое, чтобы депутаты от фракции СПС выступают в Думе с какой-нибудь осмысленной инициативой. Вот, например, Дмитрий Савельев и Вера Лекарёва предложили ужесточить наказания за распространение наркотиков на территории РФ — ужесточить вплоть до смертной казни. По мнению депутатов, другого способа хоть как-то приостановить этот высокодоходный бизнес просто не существует. Интересно, что не они одни так думают. В поддержку их инициативы собран миллион подписей — причём собирали их в Нижегородской области, прямо скажем — далеко не самом «сторчавшемся» нашем регионе. Однако, и там нередки случаи, когда детишкам предлагают первую дозу прямо на школьном дворе. Что думают обо всём этом родители, думаю, и так понятно.
Конечно, никаких шансов у законопроекта не было изначально. Лидер СПС, Борис Немцов, кстати говоря, сразу открестился от инициативы своих единопартийцев, тут же вспомнив, что Савельев баллотируется в губернаторы области, и, значит, таким способом себя рекламирует. Интересно здесь простодушное признание того факта, что сейчас такие взгляды готово приветствовать немалое количество людей — если не большинство… Но я не об этом.
Итак, шансов не было, но представленный взгляд — то есть, что наркодельцов, вообще говоря, можно и нужно убивать, — вызвал у народа бурю положительных эмоций, которые надо было как-то гасить. Пресса, телевидение, и прочие СМИ поднатужились и бабахнули прямо в мозги дорогим россиянам приличествующей случаю контрпропагандой. Интересно, однако, как они это делали, и на какие струнки нажимали.
В качестве классического примера возьмём небольшой текст, появившийся в Интернете 14 июня сего года. Сочинение г-на Валерия Панюшкина. Называется «Белка». Он и правда небольшой, однако, соблюдая копирайт и нормы цитации, я приведу только отдельные места, а для желающих ознакомиться с оригиналом — ссылку.
Итак. Притча сия — о некоей крайне симпатичной автору девушке, которую он, собственно, и зовёт Белкой. «Ей едва исполнилось 18 лет, и у меня никогда с ней не было секса. Просто мы иногда встречаемся, я угощаю ее чаем с пирожными, а она угощает меня удивленным хлопаньем ресниц, тоненькими пальцами в дешевеньких кольцах и рассказами про студенческую жизнь. Ее зовут Белкой, но это производное не от имени Бэлла, а от фамилии, которую я вам, стукачам, не скажу». (Запомним «стукачей» — это в тему).
Далее — подробное описание того, какая эта девушка прелестная и глупенькая. Немного про то, как «она сделала себе татуировку: довольно красивого цветного мотылька на ягодице», а потом проколола сосок и вставила туда серёжку. И как она любит читать книжки про Че Гевару. И как её заразили трихомониазом. И как она плакала, когда утонул «Курск», сгорела башня, и уволили Киселёва. И вообще она замечательная и прикольная. Правда, есть одна маленькая деталь: «она распространяет наркотики. Она этим зарабатывает на жизнь. На широкие штаны, на сережку в сиське, да мало ли на что еще». Это, с точки зрения автора, не вполне хорошо, но он «всегда склонен был считать то, что Белка торгует наркотиками, ну, как бы это сказать… ошибками молодости».
А теперь — заключительный аккорд. «Но теперь Белку расстреляют. Ее расстреляют за распространение наркотиков согласно новому законопроекту, придуманному депутатами от СПС Дмитрием Савельевым и Верой Лекаревой. А я ведь на прошлых выборах голосовал за СПС. И хрен я еще раз проголосую за этих кровопийц».
Вот, собственно, и всё.
Теперь разберёмся, что же нам сказали. Итак, основной тезис: вот есть девочка. Она делает плохие вещи. Вещи, не только запрещённые нашими законами (это бы ладно, знаем мы наши законы), но и дружно ненавидимые нашим обществом. Да, говорит он, но мне девочка нравится. И я не желаю, чтобы она как-нибудь пострадала за свои действия. А те, кто этого хотят — стукачи и кровопийцы. То есть вы все, дорогие читатели — кроме наркоманов (нуждающихся в её услугах), и либералов (вроде меня, замечательного). Я — хороший, а вы — плохие. Так-то.
Интересно, что эта логика применима вне зависимости от того, чем именно девочка занимается — торгует наркотой ли, взрывчаткой ли, или человеческими органами. Ей же нужны деньги на широкие штаны и серёжку в сиське? Ну так что?
Вообще говоря, в любой стране такая позиция называется сообщничеством и поощрением преступления, и не только карается по закону, но и осуждается честными гражданами. В крайнем случае, они могут понять и войти в положение бедолаги, который укрывает от справедливого наказания сына, возлюбленную, или лучшего друга. Здесь можно, по крайней мере, усмотреть высокую трагедию, борьбу чувства и долга, и так далее. Но для нашего автора никакой трагедии нет, поскольку никакого «долга» для него попросту не существует. Ни перед законом, ни перед обществом в целом.
А, собственно говоря, почему? Причина довольно тривиальна. Автор — убеждённый либерал, и, соответственно, представляет себе «волю народа» как сумму желаний отдельных людей. Никакой «объективной ценности» он в них не усматривает. Просто есть много двуногих, которые чего-то хотят. И с желаниями можно не считаться — по крайней мере, в теории (то есть если не заставят). Но пока не заставили — мало ли чего они там хотят. Они — туда, а я — сюда. Полный, так сказать, плюрализм.
Однако, стоп-стоп. Автор ведь явно предполагает ещё две вещи. Во-первых, он публично называет всех несогласных с собой стукачами и кровопийцами — что, согласитесь, обидно. И, во-вторых, он уверен в том, что достаточное количество людей на это поведётся, и с ним согласится — иначе не писал бы.
Почему же? Оказывается, автор усматривает в своей позиции некое моральное преимущество. Значит, «объективные ценности» всё-таки есть? Ну да, конечно, есть, и мы их знаем, эти ценности. Неужели вы не видите, что господину Панюшкину просто жалко девочку — а значит, он морально выше и чище тех извергов, которым её не жалко. При том — и это важно — он чувствует себя на коне именно потому, что публично берёт под крыло не какую-нибудь невинную жертву, а совсем даже наоборот, с рыльцем в пушку. «Полюбите нас чёрненькими» — говорит нам автор, обнимаясь со своей героиней. Прекрасно, опять-таки, зная, что друг-читатель или же в самом деле всплакнёт над его текстом — или, по крайней мере, сделает вид. Потому что другу-читателю будет неудобно показывать своё настоящее отношение к несчастным драгдилерам, которым не хватает мани на серёжку в сиське. Утрётся и промолчит, как миленький. Ну разве что промямлит чего-нибудь насчёт того, что, дескать, сторчавшихся детишек ему тоже жалко. И получит прямо в морду обычное, тузом из рукава: «детишки пусть сами думают, как им жить — торчать им, или учебники читать». А девочку — жалко, жалко, жалко… И какие же кровопийцы посягнули на её единственную бесценную жизнь, широкие штаны и мотылька на попе?!
Однако, тут стоит охолониться. Потому что вся эта нехитрая логика работает только в одном случае. А именно — если мы считаем эту самую жалость добрым чувством. И даже более того — «царицей добрых чувств», основным этическим понятием, корнем морали, которое одно только оправдывает и спасает человека.
Ну что ж, давайте разбираться.
Жалость, она же «милость к падшим», она же «слезинка ребёнка», она же «полюбите нас чёрненькими», имён у неё много — это, можно сказать, главная героиня великой русской литературы, особенно наиболее читаемой и изучаемой её части. Впрочем, сейчас её не очень-то читают, но, по крайней мере, все слышали про Толстого-Достоевского-Чехова. Стыд, вина, жалость, прощение, грех, кара, страдание, сострадание — страницы их сочинений буквально усыпаны всеми этими многопудовыми понятиями, так что за них страшно даже и браться. Однако, выхода у нас нет: начнём, благословясь.
Обратим сначала внимание вот на что. Жалость — очень двусмысленное чувство. Заметим, никто не жалеет сильных, красивых, умных, хороших, добрых — даже если они попали в беду. Их любят, ими восхищаются, им сопереживают, им желают добра. Им даже иногда помогают, хотя и редко. Но жалости они не вызывают. Жалеют — слабых, уродливых, глупых… плохих, злых. Да, именно так: злых и плохих.
В этом всё и дело. Зло, в чём бы оно не заключалось, не может вызвать к себе ни единого «положительного», доброго чувства, кроме жалости. Жалость — это единственное исключение в семье «позитивных свойств» человеческой натуры: это парадоксальное желание понять, простить, сделать добро — тому, кто этого совершенно не достоин. То есть — глуп, жесток, уродлив, зол, слаб, отвратителен… Поспорить в странности и непостижимости с этим человеческим качеством может разве что любовь, которая, как известно, слепа: это — безоговорочное и восторженное преклонение перед человеком, каким бы он ни был. Однако же, любить можно и хорошего человека. Жалость же обязательно предполагает, что её объект в чём-то ущербен — иначе она не может даже возникнуть.
Как правило, ущербность человека проявляется либо в его действиях, либо в моральном качестве этих действий. Грубо говоря, он бывает или слаб, глуп, неумел, неграмотен, то есть неспособен к чему-то. Либо же — зол, жесток, корыстен, коварен, и т. д. — то есть зол, неспособен ни к чему хорошему. Однако же, и то, и другое, может вызывать сочувствие. Разумеется, культура и воспитание стараются ввести это чувство в какие-то рамки, но не надо забывать о том, что оно естественным образом распространяется на всё, что мы ощущаем как ущербное и неудачное — начиная от серенького неба и покосившегося забора, от которых «щемит сердце», и кончая есенинскими убийцами и ворами, идущими на каторгу.
При этом надо отдавать себе отчёт в том, что такого рода чувства — вещь, вообще говоря, опасная. Поэтому не следует удивляться, что многие великие культуры прошлого (в их числе, например, классическая античность) полагали жалость почти что пороком, и уж, во всяком случае, решительно не одобряли слишком частого её проявления по всякому поводу: благородным мужам пристала либо ярость, либо суровая справедливость. Однако же, и в «Илиаде» нашлось место для отца Гектора, обнимающего колени убийцы своего сына, и молящего отдать ему его тело. И Ахилл соглашается: он всё-таки не зверь, ему не чуждо сострадание. Но — после боя, и уж, во всяком случае, не вместо боя.
Это самое вместо значит очень много. Жалость, как и любое хорошее чувство, не бывает хорошим отдельно, само по себе, не будучи ничем уравновешено и сдерживаемо. Это, впрочем, касается абсолютно всех «добрых чувств» — они остаются добрыми только попарно, умеряя друг друга, иначе они превращаются в пороки (о чём очень убедительно писал ещё Аристотель). Ничем не сдерживаемая щедрость называется мотовством, ничем не уравновешенная храбрость — безрассудством, и так далее. То же самое касается и их совокупности. Например, справедливость, мужество, самоуважение, и прочие хорошие качества, не уравновешиваемые жалостью — эгоистичны и бесчеловечны.
А как выглядит жалость, лишённая всех этих достойных качеств, в особенности же самоуважения?
А вот как.
Человек, не способный уважать себя и других, трусливый, подловатый, и во всех отношениях плохонький, но отрастивший себе на беду большое мясистое «жалко», представляет собой отвратное, но по-своему впечатляющее зрелище. Прежде всего, он способен испытывать симпатию только к ущербным людям — либо к очень слабым и жалким, либо к сильным и смелым, но очень плохим с моральной точки зрения. То есть, попросту говоря — к насилуемым и к насильникам. Симпатии к первым подогревает в нём эгоизм (поскольку себя любимого он жалеет больше всех остальных, хотя и ничуточки не уважает, да и не за что), а ко вторым — трусость (поскольку он их отчаянно боится, хотя и чрезвычайно ими интересуется). И тех, и других он в глубине души понимает, и тем и другим сочувствует. Палачи и жертвы составляют его жизненное пространство — единственное, в котором он ориентируется, и даже, можно сказать, чувствует себя уютно.
Из этого следует нетривиальный вывод: человек, склонный всех жалеть, жалеет (причём особенно сильно) и тех, кто, казалось бы, менее всего этой самой жалости достоин: начиная от преступников и кончая правителями. Так оно и есть. Подобный тип, в общем-то, готов «в чём-то понять» и посочувствовать любой, сколь угодно мерзкой сволочи. Особенно ярко это проявляется, когда сволочь почему-либо становится безопасна — умерла, состарилась, или её сильно побили. Тогда страх и возмущение, на время блокировавшие «жалко», отступают, и начинается задушевное «он всё-таки был хороший» и «что с тобой сделали, Коля?»
Наконец, следует иметь в виду, что подобный человек и себя-то любит только за плохое в себе. Он любит свою слабость, свою глупость, свою лень, свою жестокость. Иной раз он даже понимает, что эта любовь гнусна, позорна, извращена в самой своей сути, но хорошее в себе ему любить просто нечем. Тут-то и поднимается со дна души мерзкое захлёбывающееся завывание — «полюбите нас чёрненькими!»
Теперь, увы — самое неприятное. Известно, что самоуважение — штука уязвимая. В принципе, даже очень хороший и спокойный человек, если его начать умело и изобретательно травить, в какой-то момент может почувствовать себя забитым ничтожеством. Точно так же затравить можно и целый народ, или, по крайней мере, известную часть его. Тут-то и начинается деформация морали: люди массово закидываются на вольное или невольное сочувствие к «сирым, сраным, вонючим и убогим» с одной стороны, и ко всяческим ублюдкам — с другой. При этом искренне полагая эти свои чувства — добрыми. Каковыми они и были когда-то раньше…
Современная Россия — это страна, в которой русский человек не уважает себя — а также, разумеется, и других русских людей. При этом нельзя сказать, что это «наша вина»: это закономерный результат проигранной нами информационно-психологической войны, ведущейся против нас (с небольшими перерывами) почти два столетия. Более того — если учесть масштабы явления, мы вполне прилично держимся, и пока что не подыхаем (а ведь ещё Розанов приводил недоумённый отзыв какого-то иностранца, познакомившегося с русской прессой: «Почитав у вас об Отечестве, десятилетний полезет на стенку!»). Но от этого нам не легче.
Именно поэтому нас так легко брать «на жу-жу», на бездумное и безвольное сочувствие тем, кому сочувствовать просто нельзя. Именно поэтому мы робеем и отступаемся перед откровенно слабыми врагами — это, увы, не только страх (чувство, вообще-то, естественное, и в некоторых случаях очень полезное), но и жалость. Именно поэтому, наконец, известная часть нашей публики — причём именно та, которая полагает себя особенно благочувствительной и изряднопорядочной, — так отчаянно влюбляется в разного рода запредельную мерзость типа «чеченского народа ичхерии». Не надо думать, что абсолютно все чеченолюбы — купленные прохиндеи, и что Сергей Адамович лукавил, когда называл Басаева «чеченским Робин-Гудом». Он действительно пребывал (да и пребывает) в полнейшем восторге от этого, если можно так выразиться, «человека». Ведь на него можно излить такое количество добрых чувств описанного выше свойства, что в них можно потонуть.
Особенно скверно проявляют себя эти самые добрые чувства в таких тонких вопросах, как переживание коллективных эмоций.
Вспомним помянутых нами в самом начале самых бабонек, свиристевших и хлопотавших над Коляном. Ведь в тот момент, когда чужой человек сломал пальчик поганцу Коленьке, они, помимо всего прочего, вступились за своего, за «родненького» — даром что в остальное время они не знали, куда от него деться. Тем не менее, стоило Коляну показаться несчастным и жалким — и тут же сочувствие хлынуло на него, как из ведра. На миг образовался коллектив — трусливо-жалостливый, испуганно-хлопотливый, но всё-таки хоть какой-то. А чужак, заломавший Коленьку, был отвергнут с такой ненавистью ещё и потому, что он сам никак не пострадал. Если бы Колян хоть раз заехал ему в лоб, глядишь, и ему, глядишь, обломилась бы толика бабьего сочувствия — кто-нибудь да приложил бы ко лбу мокрый платочек.
Следует, однако, задаться вопросом — чего стоит такая «общность»? Да, в общем-то, ей грош цена.
Любое общество сплачивают какие-то общие для всех эмоции. Агрессивная толпа объединена общей яростью, семья — взаимной любовью и общими воспоминаниями, клан — чувством долга и чувством ранга, развивающаяся фирма — совместными надеждами на успех, и так далее. Всё это разные чувства, общее у них одно: они мобилизуют людей, заставляя их что-то делать (хорошее или плохое — другой вопрос). Но трудно представить себе что-либо более жалкое, презренное и ненужное, чем обиженные люди, объединённые общим приступом жалости — неважно, к чему-то вовне, или друг к другу…
В связи с этим возникает очень интересный вопрос. Допустим, сейчас наше правительство и в самом деле взяло да и ввело бы смертную казнь за хранение и распространение наркотиков. И что? На первом же процессе — если только он был бы публичным, а по-другому не получилось бы — увидев через телекамеры на скамье подсудимых эту самую девочку, размазывающую сопли и губную помаду по щекам? Да если бы даже она лично подсаживала на герыч малолеток — всё равно нашлось бы достаточно добрых людей, которые забились бы в падучей по этому поводу. И доброе наше правительство получило бы совершенно ненужный себе скандал, падение рейтинга, дикое количество нападок воспрянувшей демпрессы, и прочие приятности жизни.
А что ж тогда массы народа, которые, как уже было сказано, сейчас готовы приветствовать подобные инициативы, и даже ставят подписи под соответствующим листом? Всё дело в слове «сейчас». Сейчас им страшно за себя, и жалко им тоже себя. Сейчас-то они поддержат всё что угодно, даже публичное утопление драгдилеров в нужнике, и прочие крутые меры. Но только до того момента, пока первого драгдилера не подведут к нужнику со связанными за спиной руками. Тут настроения, увы, переменятся — особенно если наши самые свободные в мире СМИ задуют в свои дудочки: «посмотрите, какой парнишка… он ничего такого не делал… да и вообще, ему это подбросили… из него выбивали признания… да вы же знаете наших начальников, они звери…» И, будьте покойны, те же самые люди, которые сейчас готовы подписаться под требованием немедленно прикончить каждого, у которых найдётся хоть одна маковая соломинка, под грохот барабанов, тут же прольют слезу по невинноубиенному — и запишет это властям в «очередные обиды», список которых и без того длинный…
И власть, похоже, это знает — или догадывается. И поэтому не спешит начинать священную борьбу за что бы то ни было. Потому что такие вещи делаются только при серьёзной и осмысленной поддержке населения — или же не делаются вообще.
В качестве примера можно вспомнить историю чеченских кампаний. Люди, вроде бы ещё вчера боявшиеся и ненавидевшие чеченцев — и ведь было за что, чечены очень быстро познакомили дорогих россиян, начиная от жителей Белокаменной и до самых до окраин со своей самобытной национальной культурой, так что трясло от страха даже суровых местных бандюков — очень долго и очень охотно делали вид, что война в Чечне их нисколечко не касается, и что это всё очередные злодеяния глупого начальства. Общество всем своим видом показывало, что оно, общество, всем сочувствует, а особенно самой страдающей стороне, то есть чичам. Потребовался позор Хасавютра и нападение на Дагестан, чтобы все поняли — это совсем не те люди, которых следует жалеть. Но ведь и до сей поры продолжаются разговоры об Этих Замечательных Горцах, Таких Свободолюбивых и Гордых. Устраиваются антивоенные демонстрации — и народ не бьёт выставившихся предателей и подонков: «там же бабы стоят, их жалко»…
Так что, увы, право на смертную казнь для наркодилеров, и прочие необходимые суровости, нашему обществу ещё надо сначала заслужить.