Текст:Константин Крылов:Покаяние

Покаяние

Автор:

Константин Крылов

Дата публикации:

25 июля и 1 августа  2003

Серия:

Критика нечистого разума

Предмет:

Покаяние

О тексте:

Опубликовано в «Русском Журнале» в двух выпусках под общим названием «Критика нечистого разума. Вып 2. О покаянии».

• Константин Крылов «Критика нечистого разума. Выпуск 1. О покаянии» // Русский журнал. — 25 июля 2003.
• Константин Крылов «Критика нечистого разума. Выпуск 2. О покаянии (окончание)» // Русский журнал. — 1 августа 2003.

В темные годы застоя, когда приличный человек не мог поговорить с другим приличным человеком, иначе как накрыв телефон подушкой, в либеральных кругах было в ходу ругательство «павлик морозов». Означало оно не столько «преступного сына», сколько именно доносчика и стукача: осуждалось именно «сотрудничество с властями». К нарушению заповеди «чти отца своего и мать свою» либералы-образованцы относились куда более прохладно: у многих были свои проблемы с родителями, да и вообще патриархальные ценности в этой среде не котировались.

Тем не менее в ситуации спора с оппонентом (обычно каким-нибудь наивным советским патриотом — тогда такие тоже попадались ветхозаветный аргумент «на отца руку поднял!» тоже доставался из кармана: "а чего хорошего вы ждете от власти, канонизировавшей выродка, предавшего отца своего. Чувствовалось, конечно, что и «выродок», и патетическое «отца!» — не столько боль сердца, сколько товар на вынос, а точнее сказать — обращение к ценностям противника с целью манипуляции ими. «Вы там что-то про Отечество, про предков лепечете? Так нате ж вам: щенок папулькинда своего того-с, с кашей съел, а Отечество ваше поганое его за это в святцы вписало. Что возразить имеете-с?» Возразить было как бы и нечего: советская власть и правда выглядела в этой ситуации нехорошо.

Истинное же отношение образованщины к «предкам» проявилось много позже, когда Горбачев только начал ковать свое железо. Первый и главный перестроечный фильм, снятый культовым грузинским режиссером, был настоящей манифестацией эдипова комплекса — его герой, прозрев всю мерзость отца своего, выкидывает его труп из могилы. Фильм имел успех оглушительный в прямом смысле слова: на первых показах было принято аплодировать.

Называлось кино сообразно своему месседжу: «Покаяние».

1

Любая крупная дележка предполагает, что прежде всего прочего делятся вершки и корешки, то есть прибыли и издержки. Тотальная приватизации всегда идет по формуле приватизация прибылей — социализация издержек. Это значит, что все сладкое присваивают себе «эффективные собственники» (или как они там называются на очередном историческом этапе), а все горькое, кислое и соленое всучается обществу и государству — которые, в свою очередь, перепихивают эти дары друг другу, пытаясь сбросить с себя хотя бы часть непонятно откуда взявшегося груза. В результате народ и власть начинают тихо ненавидеть друг друга, обессиливаясь в этом взаимном перепихивании. При этом государство никак не может стряхнуть с себя гнетущие его долу «социальные обязательства», а народ нищает и вымирает от бескормицы — к вящему удовольствию «эффективного собственника».

Все это касается (причем в первую очередь) и самого главного рынка — рынка символической продукции. С самого начала радикальных реформ нашим будущим буржуйчикам был выписан моральный карт-бланш: либеральная пропаганда объявила абсолютно все их действия (начиная от банальной неуплаты налогов и кончая грабежами, убийствами и предательством Родины) нормальными и естественными для «эпохи первоначального накопления» — когда все в дыму и ничего не видно, то есть все дозволено. Однако, эта идеология абсолютной… нет, нет, не правоты, бери выше — невинности «эффективного собственника» — когда какой-нибудь очередной олигарх, получивший несметные сокровища каким-нибудь бесконечно омерзительным способом (таким, что о нем поведать стыдно даже сейчас, после отмены всей и всяческой морали: покажите олигарха, который способен внятно рассказать, откуда у него образовался первый миллион) — отнюдь не распространяется на всех. Индульгенции получили только избранные. Груз же вины отнюдь не аннулирован, нет — но аккуратно переложен на плечи лохов и терпил, то есть российского государства и русского народа.

Этот процесс — перманентное перераспределение кармы в пользу пузатеньких — является денотатом практически любого либерального рассуждения. Достаточно открыть любую приличную газету, чтобы прочесть о ленивом, бездарном, завистливом народе, неспособном сделать ничего полезного, с руками, растущими из жопы, терпеливо сносящего тиранство властей, но обуянного иррациональной ненавистью ко всему чистому и светлому (олицетворяемому крупными собственниками и либеральной интеллигенцией). Над этим народом растопырилась чернокрылая власть, бесконечно отвратительная в своей косности, бездарности, продажности, тиранстве, одержимости имперскими комплексами. При всем том два этих существа — власть и народ — пребывают в перманентном соединении: власть насилует «подлых людишек», но подлые людишки получают от этого извращенное удовольствие, и поэтому заслуживают только презрения.

При этом все чистое и светлое (то есть господ собственников и их верных личард из СМИ можно смело уподобить лотосу: они, как и он, плавают в грязи, но грязь к ним не пристает. Поэтому в ответ на любые обвинения в адрес сих избранных следует пожатие плеч и царственное «ну и что?» Да, уважаемые господа олигархи нарушали какие-то там законы. И что же теперь, судить их, что ли, по этим жалким, смешным «законам»? Никакой закон не смеет посягать на носителей благодати: лица исторические, свершающие мистерию Первоначального Накопления, не подлежат человеческому суду. Если какие-то там законы и были нарушены — что ж, тем хуже для законов. То же самое касается и «людской молвы»: всякий, дурно думающий или говорящий дурное о заведомо невинных (Гусинском, Березовском, или вот как сейчас о Ходорковском), тем самым всего лишь свидетельствует о черноте своей собственной души, о собственной неизбранности-к-невиновности. «Где твой мильён, паря, чтобы гавкать на эффективного менеджера и его транспарентный до раскаленной белизны бузиннес?»

Кстати, не следует забывать, что разделение на имеющих-право-на-все и несущих-груз-вины состоялось до всего остального прочего — в том числе и до приватизации, «отпускания цен» и прочих подвигов младореформаторов. Задолго до разделения на богатых и бедных, на сильных и слабых, на допущенных к кассе и отогнанных от нее, российское общество было разделено на два класса: всегда невинных и во всем заранее виноватых.

Дальнейшие разделения следовали из этого изначального. Пробившиеся в невинные (то есть назначенные быть «эффективными собственниками» творили абсолютно все что хотели, а все их злодейства только умножали и без того огромную вину изначально-виновных. Последние играли незавидную роль «козла отпущения»: на их головы возлагалась мегатонны чужой кармы — после чего они торжественно изгонялись «в пустыню к Азазелю». Кстати сказать, один из самых знаменитых «библейских» образов перестроечной и постперестроечной публицистики — уподобление «выхода из совка» исходу евреев из Египта, с обязательной добавкой «следует водить народ по пустыне, пока не умрут все, рожденные в советском рабстве», — довольно-таки двусмыслен. В пустыню, как известно, изгоняли и козла, посвященного Дьяволу, на голову которого символически возлагались грехи евреев. «И положит Аарон на обоих козлов жребий: жребий один для Господа, а жребий другой — к Азазелу.» (16.8) Русский народ, водимый реформаторами по постсоветскому аду, похож скорее на несчастное животное, жертвуемое Сатане во искупление чужих грехов (в данном случае — приватизаторов и их присных), нежели на «избранное семя Израилево», чистое и святое by definition.

2

Как уже было сказано, изначально-виноватых в России двое. Это российское государство и русский народ.

В чем виновато российское государство, объяснять никому не надо: оно по определению виновно во всем вообще, включая дурной климат, дороги и дураков. Но более всего оно виновато в том, что недостаточно жестко обращается с народцем. Власть — потатчица: она развращает народ беромыми на ся «социальными обязательствами», она народ учит, лечит, тем самым отучая его от самостоятельности, от самоуправления, от ответственности за свои действия, и вообще держит его в инфантильном состоянии. Ключевая фраза тут — «ответственность»: государство мешает взвалить на плечи народа полный груз вины. Ибо «ответственность» в устах либерала означает — признание своей вины и готовность отсидеть за это полный срок, от звонка до звонка.

Что касается вин русского народа, то они перманентны, как перманентная революция. Русские присвоили себе (огнем и мечём! — это, как известно, чисто русские изобретения) большие территории, на которых развели свинство. Русские безумно и жестоко угнетали всякие нации и народности, цивилизованные и не очень. Русские угрожали своими ракетами Свободному Миру. Русские создали имперскую, шовинистическую культуру, позаимствовав у презренной Византии гадкое самодержавие и уродливую кириллическую азбуку. Русские пьют водку, русские мужчины некрасивы и не способны удовлетворить женщину. Русские неритмичны, они не используют шампуни и плохо говорят по-английски. Etc, etc, etc.

Впрочем, на месте «etc» нельзя подставлять совсем уж что угодно: при всей противоречивости обвинений, возводимых на русских либералами, они все же структурированы. А именно: если власти обычно приписывают злую волю, неправильный выбор, то русский народ виновен скорее в «изначальной испорченности», вина является его свойством («прирожденная вина», наподобие первородного греха или врожденного уродства), но очень мало зависит от его воли. Напротив, все грехи русских в конечном итоге связаны с их рабским сознанием, то есть с отсутствием ярко выраженной индивидуальной и коллективной воли, которой столь щедро одарены народы почище.

Либералы даже способны поминать «волю народа» в позитивном контексте: например, события 1991 года они обычно характеризуют как «народ выбрал».

Но это лишь одна сторона дела. От либеральной пропаганды еще можно было бы как-то отстроиться. Однако, русский, отшатывающийся от телеэкрана с Шендеровичем, напрасно будет искать утешения у «своих» — почвенников, патриотов Империи, коммунистов.

Отношение патриотического крыла образованщины к вине русского народа заслуживает отдельного исследования. В целом оно обратно либеральному: патриоты, как правило, отрицают врожденные дурные качества русского народа — напротив, русские, в понимании патриотов, изначально хорошие люди. «Рабское сознание» русского народа они, как правило, признают, но относятся к нему позитивно: «добрый, тихий и незлобивый русский народ, доверчиво, как дитя, следующий за Государем и Церковью» — эта умилительная картинка вполне соответствует «патриотическому дискурсу». Зато строжайшему осуждению подвергаются все явления воли: например, революция, понимаемая как «выплеск низких страстей». «Народ похотел самовластвовать над собой, прельстившись». За сим следуют кары Божьи: коллективизация, голодомор, уничтожение целых классов общества. Но все это справедливо, ибо желание иметь свою волю «надо наказывать и не так». Аналогично понимается и 1991 год: «прельстившись, отступили». Впрочем, именно пассивность народа (слишком уж было заметно, что в тех событиях он был «ни при чем» является, в глазах патриотов, отчасти оправдывающим обстоятельством: если бы на стороне демократов выступила бы сколько-нибудь значительная часть населения, упрекам не было бы конца: «мы сами заслужили все то, что с нами происходит».

Совершенно особое место в поддержании дискурса русской вины занимает позиция людей религиозных, в первую голову — православных. Как известно, сама РПЦ МП на эту тему предпочитает молчать: это грозное молчание, напоминающее молчание «рыбы Баскервилей» из известного анекдота, собственно, и составляет ее основной ресурс влияния. Официальная позиция Церкви сводится к тому, чтобы ничего не оглашать, но все время иметь нечто в виду (точнее, за пазухой). Зато не молчат люди «вне и внутри церковной ограды» — начиная от харизматических батюшек и кончая русскими интеллигентами, считающими нужным носить крестик на шее. Все они много и охотно рассуждают о винах русского народа — за прельщение протестантизмом, за желание материального благополучия, и главное — «за революцию» и ее квинтэссенцию — убийство Царя-Мученика. То, что Николай Второй был убит несколько иным образом, чем, скажем, его французский коллега (где и в самом деле можно было говорить о каком-то участии народа в деле), никого не колышет: убийство царя является скорее эмблемой вины. Неважно даже, кто его убил — важно, что русские должны осознать это как свой грех, признать его, и непременно покаяться в нем. И только после принесения «полного покаяния» у русских появится моральное право «вообще чего-то хотеть». Впрочем, тут есть своя тонкость: признаком состоявшегося покаяния считается как раз полное избывание всяких желаний, кроме желания поскорее умереть. Русские будут виновны, пока будут хотеть жить; их простят только тогда, когда они перестанут алкать жизни.

3

Итак, идеологема вины и покаяния имеет двух адресатов: невинных (то есть господствующих, «эффективных собственников») и виновных (то есть угнетенных, русских).

Само же это разделение, в конечном итоге, и создает легитимность современной российской власти как гаранта этого разделения. Власть позиционирует себя как справедливое наказание для русского народа, который «заслуживает свое правительство» и поэтому должен его терпеть.

Именно эта идея — власти-как-наказания — и удерживает в равновесии всю конструкцию РФ. Это позволяет властям черпать легитимность даже из самых гнусных своих деяний. «Вы все это заслужили, — говорит власть народу устами либералов, — все это по вашим грехам». Соответственно, для невиновных та же идеология является не только оправданием, но и стимулом идти еще дальше, лютовать еще более. Каждая невыплата зарплаты, каждая криминальная разборка, каждая мерзость, случающаяся в России, только укрепляет эту систему. «Ага, вы и это стерпели. Ну и дерьмо же вы. И заслуживаете еще худшего, вплоть до окончательного покаяния» — вот что говорят невинные виновным, затевая какую-нибудь «реформу ЖКХ».

Что касается русского народа, то проповедь покаяния поддерживает в нем то состояние, которое точнее всего можно определить словом обида.

4

Что такое обида? Это совершенно особое чувство, отличающееся от ситуации простой вины, с одной стороны, и простой несправедливости, с другой.

Ситуация вины понятна: человек, совершивший нечто дурное по отношению к тем, которых он уважает и чью власть над собой признает справедливой и правильной, ощущает свою вину перед ними. С виной можно поступить трояким образом: искупить; выпросить прощение (или дождаться его); ее можно, наконец, забыть (или отрицать). Первое считается правильным решением, второе — приемлемым (и иногда удобным для обеих сторон), третье — позорным и недостойным. При этом, в принципе, все три пути не исключают друг друга: можно насколько-то искупить вину, в чем-то добиться прощения, а остаток запихнуть в дальний угол памяти и больше не трогать… Но здесь важно то, что «правильные» пути выхода из ситуации есть.

Противоположность вины — претерпевание несправедливости, оскорбленность. Это ситуация, когда другой виноват перед нами. На оскорбление можно ответить трояко: отомстить, простить и стерпеть. Как и в предыдущем случае, первое считается правильным решением, второе — приемлемым (и иногда удобным), третье — позорным. Опять же, все три пути не исключают друг друга. Но, как и в предыдущем случае, здесь важно, что правильный выход из ситуации существует, хотя бы теоретически.

Ситуация обиды — самая безысходная из всех возможных. Обида — это претерпевание несправедливого оскорбления от тех, которых ты уважаешь и чью власть над собой признаешь правильной и законной. Например, пьяный отец со всей дури бьет подвернувшегося под руку сынка. При этом сын любит отца, восхищается им, «хочет быть как папа», и так далее. Это делает отцовские побои особенно обидными.

Из ситуации обиды достойного выхода не существует. Обиду можно либо стерпеть, либо забыть — что, как мы уже видели в предыдущих случаях, является позорным и недостойным. К тому же и то, и другое разрушающим образом действует на сознание обиженного.

Первое — претерпевание обиды — предполагает, что обиженный своей обиды не забыл. Но само понимание того, что он «так и ходит обиженным», то есть находится в состоянии позорном и недостойным, понижает самооценку. Человек начинает все больше чувствовать себя ничтожеством и впадает в ничтожество. Но это парадоксальным образом примиряет его с обидой: ничтожество на то и ничтожество, что его можно обижать, ибо оно не заслуживает уважения. В конце концов устанавливается равновесие между самооценкой и совершенным действием. Сын, побитый отцом, начинает определять себя как «того, кого можно бить просто так», и начинает жить соответственно этому. Получая оплеухи от сверстников, он уже не обижается: он знает, что «так с ним можно».

С другой стороны, обиду можно забыть, вытеснить из памяти. Это путь в чем-то более конструктивный, потому что таким способом можно сохранить сколько-нибудь приемлемую самооценку. «Этого не было, я не хочу об этом думать» — иногда это вполне приемлемый ответ на предъявляемые реальностью вызовы. Однако и здесь подстерегает ловушка: освоивший технику вытеснения легко уходит в вымышленный мир, в котором нет места не только обидам, но и неудачам, нерешенным проблемам и так далее. В результате такой человек тоже впадает в ничтожество, поскольку перестает обращать внимание на реальность. Когда его унижают, обирают, смеются над ним, он все это терпит — не как должное, но как неинтересное, не стоящее внимания — как что-то, о чем можно быстро забыть. Маниловское добродушие объясняется именно этим.

Эти два сценария имеют и свои крайние точки. Например, несправедливо наказанный может не только придумать себе вину, но и поставить себе в вину нечто невинное (например, придумать дополнительный запрет, который якобы был им нарушен), вспомнить какую-нибудь свою тайную вину (например, вообразить, что проницательный отец наказывает его за детский онанизм или «допущенную непочтительность в мыслях» ) и т. п. В конце концов, всегда есть традиционный выход в ничто: самоубийство. Лучше умереть, чем жить под тяжестью несправедливого наказания. Ибо мир, в котором такое возможно, не стоит того, чтобы в нем жить.

Точно так же вытесняющий память о несправедливом наказании может вытеснить ее куда дальше собственной памяти — например, «сорвав зло» на другом невиновном… Но в любом случае все эти выходы далеки от какого бы то ни было «достоинства».

Разумеется, все это предполагает, что ситуация обиды — очевидная невиновность обиженного и очевидный авторитет обижающего — не разрушается. Разрушить же ее можно двумя способами: либо все-таки признать свою вину, либо отринуть авторитет обидчика.

Интересно, что второе сделать обычно сложнее. Мальчику, которого стукнул отец, легче придумать, за что он был наказан, чем признать отца неправым (а в перспективе — потерять к нему всякое уважение). Потому что это признание разрушает его мир, изгоняет из него последний уют — а обижаемые и несчастные очень дорожат остатками уюта. Именно тот человек, который вечно терпит унижения, особенно нуждается в том, чтобы хоть где-то существовала справедливость, чтобы к нему хоть кто-то относился «по-человечески». И он будет цепляться за эту веру даже в том случае, когда факты ей очевидным образом противоречат. Утопающий, хватающийся за соломинку, никогда не признает ее соломинкой.

5

В настоящее время русский народ живет в обстановке всеобщего презрения и ненависти к себе. Все народы мира, во всем остальном враждующие между собой, едины в одном — в своем отношении к русским. Это касается именно всех народов: русские попали в ситуацию коллективной травли, вселенского мальчика для битья, которого с гоготом гоняет по школьному коридору куражащаяся шпана. Разумеется, у компании есть заводила (сильный Запад), есть ближайшие прихлебатели и подпевалы (те же «новые независимые государства»), а кто-то не участвует или почти не участвует в развернувшейся травле. Но при этом максимальные моральные травмы русским наносит их же собственная элита — или те, кого они считают своей элитой. Воинствующая русофобия как национальная идеология РФ поддерживается прежде всего за счет внутренних ресурсов.

Ее стержнем является именно идеологема национальной вины — и, соответственно, покаяния как тотального признания этой вины и дальнейшей «жизни в муках» как справедливого ее искупления.

Каково должно быть это искупление, редко говорится прямо. Впрочем, нельзя сказать, что это «совсем непонятно»: на «языке покаяния» можно сформулировать утверждения и требования, которые иначе прозвучали бы чудовищно.

Разберем это на единственном, причем не самом вопиющем, примере. «Не последний в России человек» преспокойно говорит следующее:

Насколько можно судить по югу России, по Ставрополью, где я часто бываю, именно по русской его части — там живут злые люди. А злой человек не может владеть землей — от этого будет беда и ему, и всем. … Они злы, потому что не покаялись, не искупили своего прошлого…

Здесь важно то, что произносящий это человек абсолютно вменяем, причем не является коммунистом, и отнюдь не противник частной собственности, в том числе и земельной. Его утверждение состоит в том, что именно русским людям нельзя владеть землей, остальным же можно. «Нельзя» надо понимать буквально: русским следует запретить владение даже клочком болота (во избежание некоей «беды всем, и им в том числе»), а всю землю передать в руки других, более замечательных народов. То есть речь идет о самой обычной колониальной практике, когда у туземцев попросту отбирали территорию, отдавая ее поселенцам, а также малочисленным племенам, оказывавшим колонизаторам услуги. Но колонизаторы хотя бы не обосновывали свои претензии «виной чернокожих перед белыми людьми». Здесь же призыв к низведению русских до абсолютно бесправного положения обосновывается именно «высокими идеалами покаяния».

То же самое можно сказать обо всех прочих «покаянских» утверждениях. За каждым из них стоят вполне конкретные претензии, в совокупности составляющие утверждение: русские должны быть лишены всех прав, всей собственности, всей истории, всех надежд и стать вечным посмешищем и объектом издевательств всех народов мира. Всеобщее счастье человечества, таким образом, получает надежное основание: слезинку русского ребенка, точнее — океаны русских слез.

Безысходность ситуации состоит в том, что все эти вещи говорят народу люди, которых этот самый народ привык воспринимать как авторитетов. Это связано не столько с конкретными лицами, сколько с пиететом, до сих пор питаемым по отношению к «начальству словесному» — писателям, журналистам, телеведущим и прочим «говорящим людям». И когда все эти люди, прямо или косвенно, убеждают народ в том, что народ «плох», «виноват» и «испорчен», народ им все-таки верит. При этом собственное нечувствование реальной вины за собой, разумеется, ставится им же самим себе в дополнительную вину: «до чего же мы закоснели в своей испорченности».

Это сознание своей вины и «наказанности ни за что» — неопределимой, непонятной, разлитой в воздухе — и составляет содержание «духовной жизни русского народа» в конце XX — начале XXI веков. Для того чтобы это так и оставалось, в индустрию покаяния вкладываются все новые и новые средства. Собственно, это единственный вид массового духовного производства, который сейчас разрешен: индустрия вины и обиды, производство нежелания жить, провоцирование национального самоубийства как единственного выхода из безвыходного положения. Каковое и происходит: стремительное вымирание русского народа стало главным фактором, определяющим новейшую историю России.

6

В каком-то смысле нынешнее положение русского народа можно сравнить с положением арестованного, из которого выбивают показания. Для этого используются традиционные приемы — пытки, с одной стороны, и убеждение, с другой. После очередного «слоника» или «ласточки» русский народ сажается за стол, и добрый следак объясняет ему, что сотрудничеству со следствием альтернативы нет. «Пойми, даже вопрос так не стоит». И подпихивает ему бумажку, которую надо подписать — «и тогда все кончится».

Арестованный читает бумажку. Понимает, что по совокупности написанного он пойдет под расстрельную статью. И подписывать отказывается. Тогда в ход снова идут кулаки, дубинки, и прочие орудия дознания. И снова стол, и снова ласковый голос следака: «Мужик, пойми — или ты подписываешь, или ты отсюда не выходишь. Потом будет пресс-хата, там сидят злые ребята, они могут много чего с тобой сделать, ты же не хочешь этого? Подпиши, не парь нас, а то мы совсем рассердимся. У тебя что, здоровья много?»

При этом бедолага, попавший под ментовский каток, как назло, вырос в убеждении, что милицию и вообще начальство надо слушаться. И когда следак, так похожий на любимого «дядю Степу» из книжки Михалкова, ласково смотрит на него и говорит «вот здесь подпишись», это даже хуже, чем очередной удар по почкам.

Но единственный шанс, который у него остается, — не сотрудничать со следствием. Ничего не подписывать. Не признавать вину, которую ему клеят эти, в погонах…

Не говоря уж о том, что и погоны у них какие-то сомнительные.