Традиция

Текст:Константин Крылов:Чекизм

Буря эмоций вокруг перспективы возвращения Железного Феликса на Лубянскую площадь была, в общем, абсолютно предсказуемой. Всё дальнейшее тоже можно предвидеть заранее: какое-то время народные витии пошумят, а Президент, послушав эти звуки, поступит так, чтобы потрафить наибольшему количеству голосов. И, скорее всего, голоса будут считаться не по числу голов, а по производимому ими шуму — что и правильнее: в таких вопросах важно не то, сколько там «за» или «против» того или иного решения, а то, насколько сильно они этого решения хотят или не хотят. И, в зависимости от того, кто будет шуметь громче, Президент либо «спасёт Москву от реставрации символа тоталитаризма», либо, наоборот, «восстановит историческую память».

Казалось бы, с точки зрения высших государственных интересов вопрос о Железном Феликсе представляется малозначительным. Стоит ли он посреди Лубянской площади, не стоит ли — золотовалютные резервы Центробанка от этого не пострадают, кредитный рейтинг страны не изменится, американцы не откажутся от очередной бомбёжки Ирака, а братская Грузия не перестанет укрывать чеченских бандитов. Правда, появляется лишний повод подумать о том, как ведёт себя московское начальство: то ли оно таким образом пытается угодить, то ли, наоборот, фрондирует… Но в обоих случаях волноваться особенно не из-за чего: всё под контролем.

Чистая публика «из образованных», напротив, крайне взволнована: поскольку она, в отличие от наших властей, привычна мыслить «символами и эмблемами», то перспектива воздвижения на свято место самой знаменитой работы Вучетича вызывает у неё дрожь и протест. Киселёв уже посмотрел сквозь очки и сказал по этому поводу всё, что думает (понятно что он думает), а какой-нибудь «Еженедельный Журнал» в очередной раз прописал ижицу «этой стране». Всяческая хорошо сохранившаяся со времён апрельского пленума белая моль уже нашелестела в микрофоны журналистов радио «Свобода» про «полную отмену завоеваний Августовской революции». Все пришли к ожидаемому выводу, что «режим опять показал своё настоящее лицо», и, удовлетворённые, разбрелись и дальше упромысливать и гнобить.

Впрочем, восстают против памятника не только либералы. Определённая часть патриотически настроенной публики (и не худшая, добавим, часть) видит в этом памятнике прямое оскорбление русской государственности, так как он, дескать, поставлен одному из её разрушителей.

И в самом деле, Феликс Эдмундович Дзержинский (1877-1926) — личность, мягко говоря, неоднозначная. Профессиональный революционер, первую известность получил как один из организаторов антироссийского мятежа в Варшаве во время революции 1905-1917 годов. Также известен как нарком путей сообщения (с 1923 года) и — с 1921 — председатель комиссии по улучшению жизни детей при ВЦИК. Тем не менее, несмотря на заслуги на этих гуманитарных, как сейчас принято выражаться, поприщах, прославился он другим — как председатель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии (с 1917 года) и нарком внутренних дел в 1919-1923 годах. Эти организации и в самом деле немало потрудилась над разрушением того строя, который существовал до 1917 года, той самой «России, которую мы потеряли». При этом было пролито море русской крови.

Всё это так. Тем не менее, настораживает одно обстоятельство. Как известно, наши либералы отнюдь не дорожат «исторической памятью», и умиление по поводу «России, которую мы потеряли», им чуждо. Дзержинский, каким он был, прекрасно вписывается в интеллигентский иконостас — входят же туда люди, не менее потрудившиеся над разрушением русской жизни. Но нет ведь. Почему-то именно памятник Дзержинскому вызывает у них бурю негативных эмоций. А множество русских людей — знающих, что такое ЧК и чем прославился её первый председатель — всё же хотят восстановления этого памятника.

Можно, конечно, сказать, что «народ у нас дурак», но лучше всётаки задуматься. При этом следует признать: аргументы у сторонников памятника слабые. Обычно приводятся два соображения. Во-первых, аргумент «пространственный», градостроительно-архитектурный: дескать, без Железного Феликса площадь осиротела. Что, в общем-то, чистая правда: раньше «было вокруг чего», теперь — нет. Пустое место. Надо туда что-то воткнуть. Второй аргумент — «временной», «от культурки». Мол, негоже ломать памятники, а гоже их все иметь у себя дома, какие бы они ни были. Свергают статуи только варвары. Вот большевики, смотрите, церкви взрывали — а мы, такие хорошие, не только Храм Христа Спасителя возродили, но и ихнего Дзержинского на место ставим. Уважение к старине, и всё такое. Ну и, кроме того, красивая эта статуя. Тонкая работа, сейчас таких не делают… Надо бы поставить на место, а? На все эти хитрости ответить можно просто: всё так, ребята, но ведь ежу же ясно, что дело ни в какой не в эстетике, а в самой что ни на есть политике, мы ведь не маленькие, и всё понимаем.

Однако, чтобы прояснить, что же такое мы «понимаем», придётся немножко поговорить о том, что такое вообще «памятник».

Начнём с банальности, которую очень часто почему-то забывают. Никакой памятник никогда не является памятником человеку. Во всяком случае — «отдельно взятому человеку». Памятники «просто людям» бывают только на кладбищах — да и там они быстро зарастают травой. Впрочем, иногда и не зарастают — когда их можно рассматривать в качестве архитектурного украшения, этакой детали пейзажа. Но тогда это уже не памятники, а так, виньетки на лице города. И неважно, кому они поставлены — это уже никого не интересует. Тут фонтан, там горгулья, а левее чей-то бюст. Кто это? Какой-то античный тип. Нерон, кажется. Или Калигула. А может, император Траян. А может быть — просто какой-то древнеримский сенатор. Красиво. Туристам нравится. При этом, что характерно, когда памятник становится «архитектурной деталью», всех почему-то перестаёт волновать, кому он был поставлен — злодею, праведнику или просто частному лицу. Красиво — ну и спасибо. Именно в таком качестве существует сейчас монумент Дзержинскому, стоящий в известном московском парке среди прочих разномастных статуй советского периода. В принципе, если бы дело было только в этом, никто и не пикнул бы. Желающие и так могут сходить полюбоваться работой скульптора. Но нет ведь. Всё дело именно в том, чтобы воткнуть именно «туда», на «то самое место».

Теперь о памятниках настоящих, не декоративных. Они являются символами, обращёнными к массам. Низвержение или восстановление такого памятника означает изменение символического ряда, как правило — смену господствующей идеологии. За это люди кровь проливают, не то что бронзумрамор с места на место перетаскивают. Это серьёзное дело. Для начала, вспомним, памятником чему была статуя Вучетича. Вопреки интеллигентскому мифу о монументе как о символе Торжествующей Гебни, Попирающей Своим Сапогом Всё Светлое И Чистое, первоначально он был воздвигнут совсем по другим соображениям. Смешно сказать — это был символ советского либеральничанья. Дело в том, что официальной мифологии и пропаганде шестидесятыхсемидесятых годов прошлого века нужно было как-то развести «плохой сталинизм» (с его культом личности и незаконными репрессиями) и «хороший ленинизм» (где любовь к вождю — настоящая всенародная, а репрессии — законные и правильные). На роль главного злодея, как мы помним, был назначен Лаврентий Павлович Берия. Соответственно, нужен был какой-то антипод. Наиболее подходящей фигурой оказался товарищ Феликс Эдмундович, с его афоризмом о чистых руках и горячем сердце.

Соответственно, стояние Дзержинского перед Лубянкой было чем-то вроде напоминания о «изначальных корнях» соответствующей конторы, ну и, отчасти, мягкой укоризны засевшим в ней начальникам: вот как надо, чистыми руками… А также, по совместительству — партийного контроля над «органами». Дальше, однако, символ был ассимилирован и переварен Системой, и принят ею как «свой». Работники КГБ охотно называли себя «чекистами», а памятник стал манифестацией силы и мощи «конторы». А также и советской системы как таковой, поскольку «органы» всегда воспринимались (и, заметим, правильно воспринимались) как её сердце.

Теперь вспомним, символом чего было само сокрушение памятника. В ту ночь, когда памятник снимали с постамента, статуя находилась в руках бушующей толпы, которой вообще хотелось бить и ломать ненавистный «совок». Для этих людей Дзержинский как таковой был совершенно безразличен: если бы на его месте стоял памятник «неизвестному чекисту», было бы ровно то же самое. Тут достаточно «мысленного эксперимента»: кто лично присутствовал в ту ночь на площади, тот не усомнится в том, на кого (точнее, на что) была направлена агрессия. С постамента скидывали вовсе не памятник Дзержинскому (о котором в тот момент никто и не думал вовсе), а всё советское, и в особенности — проклятый Комитет Государственной Безопасности. Скульптура олицетворяла именно что «органы» — а её низвержение было чем-то вроде символической кастрации. Соответственно, пустое место на площади — это тоже памятник. Памятник страху и мести. В таком случае очевидно, что восстановление памятника означало бы, по сути, постановку нового памятника. Даже если фигура будет та же самая.

Зададимся таким вопросом. Возможно ли вообще восстановить поверженный символ в том самом виде, в котором он существовал до свержения? История отвечает на этот вопрос отрицательно. Все «реставрации» и «возвращения к традиции», даже успешные, на поверку оказывались совсем не восстановлением старого, а утверждением чего-то нового под видом старого. Поэтому можно сразу сказать: даже если памятник Дзержинскому будет восстановлен, он не будет символизировать то, что он символизировал прежде. Это будет что-то новое. В таком случае, остаётся только выяснить, что именно.

Прежде всего, это будет памятник реваншу. И даже не памятник (реванша-то пока нет), а нечто вроде обещания, обетования будущего реванша. Реванша не над теми, кто скидывал Железного Феликса с постамента (тем более, что большая часть принимавших в этом участие людей давно раскаялось в этом), а над теми, кто устроил стране и народу «все эти проклятые годы». Бандитам, олигархам, «Семье» — всем. Памятник наступающему Порядку, при котором нельзя будет больше убивать, грабить, и разорять страну — или, по крайней мере, нельзя это будет делать с прежним размахом и безнаказанностью. Вот что сейчас видят за «железным Феликсом» сторонники его возвращения на место, а отнюдь не «террор». Потому что «террором» они считают то, что происходит сейчас.

Ничего удивительного в этом нет. Символы вообще переходят из рук в руки и при этом меняют значение. Например, красное знамя отнюдь не всегда считалось «революционным». Изначально оно было поднято в бунтующем Париже, чтобы объявить военное положение — и было, таким образом, знаком «революционной опасности» (отсюда и «опасный» красный цвет), толпа же просто присвоила его себе. С другой стороны, какая-нибудь «Марсельеза» — песенка весьма кровожадная — сейчас является респектабельным государственным гимном очень буржуазной страны, и никого это не смущает. Потому что сейчас все эти слова «ничего такого» не значат. Как известно, слово значит то, что подразумевают под ним использующие его люди — а значение символа зависит от того, что они в нём видят. Сейчас обе стороны конфликта — и «герои революции 1991 года», и их противники — видят в этом памятнике одно и то же: реваншистский символ. Пламенная Валерия Новодворская, кстати, прекрасно это объяснила, написав, что уничтожение Дзержинского — это «наш трофей», а его восстановление означает символическую отмену их «победы». Символическую, добавим мы, но от этого не менее важную.

Но это ещё не всё. «Чекистское» происхождение памятника тоже крайне важно. Те, кто хотят видеть Феликса на постаменте, хотят и многого другого. Не только реванша, но и мести. Они хотят не только того, чтобы воровать перестали — но и чтобы вор сел в тюрьму. Они хотят не только прекращения продажи Родины — но и разделки на мясо тех, кто её продавал. Они, короче, хотят Чрезвычайной Комиссии (и расстрельных подвалов) для тех, кто сделал 1991 год. Будем честны перед собой. Большинство «дорогих россиян» вполне смирилось с тем общественно-политическим строем, который установился у нас в начале девяностых. Он даже научились выживать при нём, а то и обращать его себе на пользу. Они не хотят никаких новых потрясений, в том числе и возврата к социализму. Дело совсем не в этом. Никто не смирился с теми людьми, которые воспользовались «революцией девяностых», чтобы прийти к власти — за всё то, что они сделали, будучи у власти. Никто не простит им развала и разграбления страны, вывезенного на Запад золота, отключений электричества в роддомах и больницах и прочих прелестей «периода первоначального накопления». И пока эти люди у власти… нет, даже не так: пока эти люди «живы и здоровы» — никакого «гражданского согласия» здесь не будет.

Можно сколько угодно говорить, что «история всё спишет». История ничего не списывает. Народ про себя знает, чего именно все эти люди заслужили. Все, начиная с героев ранней перестройки, и кончая пресловутыми «олигархами». И всегда будет думать о новой опричнине, то есть об «изведении под корень» предателей, уничтоживших нашу страну, бросивших её в пыль, на потеху и глумление иностранцам и инородцам, неруси и нежити.

И эти (массовые, заметим) упования связываются — явно или косвенно — не с чем-нибудь, а с перспективой восстановления советских спецслужб. Со всем тем хорошим и плохим, что в них было в период их расцвета.

Многомиллионная «партия Железного Феликса» хочет — понимают люди это или нет — не просто косметического «наведения порядка». Хотят, попросту говоря, чекизма — как долговременной систематической политики.

Впрочем, гнев и месть — плохие советчики, и можно было бы проигнорировать все эти народные чаяния. Если бы за ними не стояло интуитивное, но глубоко верное в своей основе понимание текущей ситуации.

Спецслужбы: введение в проблематикуПравить

Отношение среднего обывателя к так называемым «спецслужбам» нигде и никогда не бывает спокойным и равнодушным. Спецслужбы внушают ему страх — как и всё, находящееся за гранью привычного миропорядка. На них же он, впрочем, и уповает — как на силу, охраняющую этот порядок. Спецслужбы, с точки зрения обычного человека, находятся где-то там, в социальной бесконечности: там, где государство перестаёт быть самим собой и становится чем-то другим, последняя линия обороны. При этом они ему близки и знакомы, хотя бы из копилки образов масскульта: самые популярные киногерои всех времён и народов — шпионы, а лучший любовник всех времён и народов — Джеймс Бонд.

Сумасшедшие всех стран соединяются в однообразном бреде на тему того, как ФСБ (или ЦРУ, или Моссад) облучают их секретными лучами, от которых растут волосы под коленками. Нормальные брезгливо отворачиваются от бредящих — для того, чтобы у себя на кухне часами обсуждать загадочную смерть какого-нибудь политика, журналиста или кинозвезды: может быть, его «убрали»? Смерть становится вдвойне значительной, если за ней просматривается рука рыцарей плаща и кинжала. Впрочем, туда же, в загадочные недра спецслужб, уходят бумажные реки доносов — на соседей, на начальство, на мужей и жён. В старых, с давними либеральными традициями, демократических странах, которые сейчас называются «развитыми», со спецслужбами сотрудничает (на разных условиях — начиная от того же самого «стука», и кончая полноценной агентурной работой) подавляющее большинство активного населения. Именно так: подавляющее большинство. Глядя на преуспевающего американца, француза или шведа, можно быть практически уверенным, что этот человек хотя бы раз в жизни оказывал услуги «людям в штатском», и обязательно сделает это снова, если его об этом попросят. Впрочем, после 11 сентября двусмысленный эпитет «практически» можно смело сдать на свалку истории: масштаб деятельности старых и новых спецслужб Запада превзошёл всё, имевшее место до сего дня. При этом никто и никогда не рассказывает деталей своих «особых контактов» никому — ни жене, ни психоаналитику, ни даже священнику на исповеди. Того же, кто нарушит это негласное табу, просто не поймут, и уж, во всяком случае, не станут слушать.

Есть вещи, о которых не говорят, потому что не говорят, точка. Спецслужбы окружены тройным ореолом чуда, тайны и авторитета. Этой формулой мы обязаны Достоевскому, изобразившему в Великом Инквизиторе руководителя «испанской» (читай — западной) контрразведки, как он рисовался его воображению.

Это всё, впрочем, романтика. Спецслужбы в современном понимании этого слова являются специфическим творением западной цивилизации — таким же, как, например, финансовый капитализм, политическая демократия, свобода совести, свобода слова, права меньшинств и так далее. Судя по всему, первой полноценной «специальной службой» Запада можно считать тайные организации, созданные в Венецианской Республике.

Впоследствии, вместе с перемещением центра Запада по линии Венеция (1450 г). — Антверпен (1500 г). — Генуя (1550г). — Амстердам (1650 г). Лондон (1750 г). — Бостон (1880 г). — Нью-Йорк (1930 г). (этот список построил известный французский мыслитель и финансист, один из идеологов глобализации, Жак Аттали, в своей первой книге, «Линии горизонта»), перемещался и центр тайной активности: от созданных в пятнадцатом веке спецслужб итальянских городов-государств к Разведывательному Сообществу Соединённых Штатов, ещё недавно насчитывавшему около двадцати крупных организаций разного профиля (из которых ФБР и ЦРУ — всего лишь самые известные), а сейчас, похоже, переживающему новый этап роста, не только количественный, но и качественный. Как правило, в период расцвета очередной спецслужбы её влияние становилось тотальным. Так, например, в период расцвета британских разведок их агентами были все скольконибудь значимые лица в Империи, в том числе те, которых мы никогда не представляем себе в подобной роли. Кто сейчас помнит, что, скажем, Даниэль Дефо, автор «Робинзона Крузо», был чрезвычайно успешным британским секретным агентом? Если же копнуть глубже, то мы, к своему изумлению, выясним, что в «особых отношениях» с известным «сервисом» состояли почти все те, кого мы позже будем называть «цветом гуманитарной интеллигенции». Нам в России трудно даже представить себе, до какой степени история европейской науки и искусства (о политике не говорим) пронизана этими «особыми отношениями» и сколь многое ими определялось.

Мы не будем подробно пересказывать здесь историю секретных служб. Во-первых, любая информация, касающееся этого деликатного предмета, всегда страдает недостоверностью. Во-вторых, даже краткий пересказ имеющихся на эту тему сведений потребовал бы пары увесистых томов. Вместо этого мы обратим внимание на те черты, которые всегда были присущи этим структурам, параллельно анализируя наиболее известные массовые заблуждения на сей счёт.

Начнём с определений. «Секретной службой» можно назвать любую организацию, имеющую право нарушать чужие права (прежде всего — права отдельных граждан), с целью защиты государства в целом. Прежде всего это касается права на privacy, неприкосновенность личной жизни: спецслужбы охотно суют нос в частную жизнь. В особых случаях они могут посягнуть на имущественные права, жизнь, честь и репутацию людей, и им это сходит с рук. При этом они, нарушая все эти права, ни в коем случае не должны разрушать сам тот порядок, который основан на соблюдении этих прав. Именно поэтому эти службы — тайные: их не видно (точнее, их не принято замечать, а им самим предписано скрываться), а значит, они как бы не существуют.

Отсюда и происходит вся пресловутая «специфика работы». Спецслужбы, в силу своего двусмысленного статуса, вынуждены действовать на территории своих государств примерно теми же методами, что и на вражеской территории. Они подслушивают, подглядывают, сулят деньги, запугивают «компроматом» — а главное, прячутся. Для спецслужбы не существует «своей» территории: она действует «у себя дома» теми же самыми способами, что и вне его. Величественные офисы и «центральные здания» соответствующих организаций — это всего лишь декорации, верхушка айсберга, а точнее — нечто вроде посольств «невидимых империй». Настоящая же работа ведётся в других местах — начиная от тайных центров и лабораторий, и кончая незримой сетью конспиративных квартир, подвалов, чердаков, подворотен — а также ресторанных кабинетов, кают-компаний, уютных частных особняков. У всех этих мест нет ничего общего, кроме одного признака: они — не то, чем они кажутся постороннему взгляду.

Соответственно, вырабатываются особенные приёмы достижения целей — косвенные, непрямые, но от этого тем более эффективные. Идеальная спецслужба, какой она должна была бы быть, могла бы дистанционно управлять процессами в любой точке земного шара, причём управляемые даже не догадывались бы об этом. Это, конечно, утопия — но к ней стремится любая уважающая себя ораганизация такого рода.

Из всего этого, как ни странно, следует, что сильные спецслужбы — это признак (более того, необходимая оборотная сторона, изнанка) именно что демократических и законопослушных государств, как правило — буржуазных республик. То, что имеет место быть у разного рода тиранов и диктаторов, очень редко можно назвать полноценными спецслужбами. В обществе, где не существует неприкосновенности личности и всего остального, спецслужбы просто не могут возникнуть. Там существуют такие традиционные институты, как «тайная стража», «государев сыск», наконец — «эскадроны смерти». Разница между ними и настоящими спецслужбами в том, что они действуют легально и открыто, так как им незачем прятаться. Стражники лениво тащат из кабака Ваньку, спьяну «лаявшего на Государя». Какие-нибудь «тонтон-макуты», одетые для приличия в пятнистый камуфляж без знаков различия, идут по селу, постреливая в воздух и по окнам. Телефон подозрительного человека прослушивается не с помощью хитроумных приспособлений, тайком прицепляемых к проводам под покровом ночи — а прямо на телефонной станции, практически открыто, людьми в форме, на глазах у телефонисток. На политических противников не фабрикуется ложных уголовных дел, им не подстраивают автокатастроф и не подкидывают пакетики с наркотой — их просто судят «за оскорбление величества» — или, скажем, за «заведомо ложные измышления»… И так далее. Более того: деградация тайных служб обычно начинается с того, что они начинают облегчать себе жизнь, то есть пользоваться «легальными возможностями». И тем самым — быстро выходят из формы. Что обычно приводит к понятным последствиям: покинутые ими тайные сферы власти занимают чужие спецслужбы, с понятными последствиями для государства в целом.

Краткая история СистемыПравить

Одним из самых тяжёлых вопросов, которые встают перед честным русским патриотом, является отношение к советским спецслужбам. С одной стороны, несложно показать, что «чекисты» (особенно те самые, «дзержинского разлива») виновны в тяжелейших преступлениях против России и русского народа. С другой — советский КГБ, при всём его предполагаемом могуществе, не смог защитить Советский Союз. Тем не менее, имеет место и понимание того факта, что подобная организация нужна, жизненно необходима российскому государству — и никаких других решений, кроме её возрождения, нет. Если мы хотим великой России, нам нужна великая Система.

Связано это с тем простым фактом, что никакого другого образца эффективных спецслужб, кроме советской Системы, в русской истории не было. Нам попросту не из чего выбирать. Если посмотреть на историю без предвзятости, то традиционное Государство Российское, каким мы его знаем с XVIII века, было чрезвычайно эффективным управленческим механизмом, по многим параметрам не уступавшим, а то и превосходившим западные аналоги. Империя петровского образца, несколько раз успешно модернизированная, имела в своём распоряжении высококачественные материальные и человеческие ресурсы, вела разумную и последовательную внутреннюю и внешнюю политику, и была вполне конкурентоспособна на международной арене. Однако, у неё имелась ахиллесова пята, которой и не преминули воспользоваться её враги.

А именно — у неё напрочь отсутствовала полноценная система секретных организаций. То же, что было на их месте, просто не заслуживало названия «спецслужбы».

Это было связано с патриархальным стилем русской власти. «Самодержец всероссийский» был привычен к той мысли, что он имеет право открыто потребовать от своих подданных чего ему угодно, без всяких хитростей, увёрток, и тайных операций. Существовали, разумеется, структуры, выполнявшие функции стражи и сыска и ведущие свою историю чуть ли не от Ивана Грозного. Они были невелики, невлиятельны и крайне неэффективны. Более того — им попросту боялись давать волю.

Особенно заметно эта беспомощность российских «спецслужб» проявилось в деле декабристов. В принципе, через дворянский бунт проходила почти каждая европейская страна. Нормальным завершением подобного бунта всегда бывала Большая Чистка, годами длящееся следствие, на которое бросаются лучшие силы государства, чтобы извести крамолу под корень. Существовала выработанная, отточенная культура политических репрессий, преследования и нахождения самих виновных, их укрывателей, их покровителей, выявления сочувствующих, поиска скрытых пружин. Иные ниточки разматывались десятилетиями.

Что же имело место у нас?

По распоряжению Николая было создано так называемое Третье Отделение под рукрводством генерала Бенкендорфа. Личный состав сотрудников отделения вплоть до смерти генерала не превышал сорока человек. В качестве боевой силы ему были приданы жандармские корпуса, численностью около четырйх тысяч — для подавления бунтов и беспорядков. И это на всю Россию… Один из самых проницательных современных российских мыслителей, Дмитрий Галковский, откомментировал это обстоятельство следующим образом:

«Собственно говоря, следствие по делу «14 декабря» и не начиналось даже. По личному приказу Николая I самомалейшие ниточки в сторону высшей аристократии, возникающие в процессе дознания, моментально отсекались (цесаревич Константин Павлович, адмирал Мордвинов и др).. Николай I после следствия по делу декабристов сказал, что следует «отслужить по всей империи панихиду за упокой душ тех, которые 14 декабря погибли, спасая престол и государство, а также молебен, чтобы возблагодарить провидение за то, что оно уберегло нашу империю от опасности, столь же грозной, как и опасность 12 года». <…> Что же произошло? Ещё во время подавления восстания Николай ужасался необходимости пролития крови своих подданных, а его родственник принц Евгений Виртембергский в мемуарах гордился потом, что на его руках, в отличие от Николая I, нет крови. Казнь пяти человек была для Николая и всех Романовых трагедией. Николай I самолично дал девиз следствию: «Не искать виновных, но всякому давать возможность оправдаться». Взяли минимум. Хорошо. В неразберихе политического кризиса это хорошо. Не дать делу разрастись, взять зачинщиков, быстро внести успокоение окончанием следствия. Хорошо. Для первого этапа. Но разве серьёзные-то дела на этом кончаются? Серьёзное следствие с этого только начинается.

Если бы Николай I не испугался, то следствие пошло бы дальше. И неизвестно, в какие глубины предательства довелось бы Николаю Павловичу при этом заглянуть. А для этой цели пришлось бы перетряхнуть всю Россию от Санкт-Петербурга и Москвы до последнего захолустного городка, от царской фамилии и высшей аристократии до рядовых мещан и священников. А для этого, в свою очередь, пришлось бы создать достаточно мощный репрессивный аппарат (выделено мной — К. К). И при посредстве этого аппарата лет за десять можно было бы хотя бы отчасти скорректировать положение. Получить прорезавшиеся маленькие, злобные, но хорошо видящие глазки».

Галковский, конечно, прав. Но ведь именно этого-то и не было сделано. И не потому, что император испугался, или не захотел этого. А потому, что для этого требовались государственные институты, действующие совсем по другим принципам, которые были чужды и непонятны патриархальной системе власти.

Неудивительно, что западные государства, боящиеся растущего влияния России, довольно скоро выяснили, что против тайных операций русские совершенно беспомощны. «Агенты влияния» работали в стране почти открыто, ими были полны все государственные учреждения. Настоящим же гнездом измены была среда интеллигенции, прежде всего литература и критика. О последнем обстоятельстве нужно сказать особо. Западные страны давно выяснили, что романические представления об «интеллектуальной независимости интеллектуалов» являются фикцией. Напротив, интеллектуалы, по самому складу мышления, являются идеальными «секретными сотрудниками». При этом, если они — как масса — не работают на «свои» спецслужбы, они будут работать на чужие. Тотальная «завербованность» всей интеллектуальной прослойки своей страны (а желательно — и других стран) является нормальным, штатным положением дел в любом развитом государстве. Русские же попросту упустили свою элиту — которая быстренько подпала под влияние инородческих структур (кстати сказать, диаспоры по своим методам работы очень похожи на спецслужбы), а потом и под иностранный контроль. Можно сказать, что вся русская интеллигенция, с её впечатанным в гены комплексом ненависти к своей стране, является големом, выращенным в западных лабораториях. То, что этот упырь зажил своей жизнью, свидетельствует о том, что несчастное «третье отделение» (ужасами которого так любила пугаться просвещённая Европа) не могло достичь уровня работы даже какого-нибудь третьесортного немецкого княжества — причём не «количественно», а «качественно». Пресловутые «жандармы» не понимали простейших вещей, с которых в просвещённой Европе всё только начиналось…

При таком раскладе революция была просто неизбежной. Русская власть, как бы она не была сильна, мудра, успешна, не владела самым важным искусством — защищать себя изнутри. Однако, в таком случае понятно, почему именно большевики, придя к власти, сумели сделать за несколько лет то, чего не смогли сделать добрые русские цари за несколько столетий. Большевики были именно что чужими для «этой страны». Их идеология, особенно ранняя, в принципе не предполагала никаких «патриархальных отношений с народом». Целые классы населения подлежали, согласно коммунистической доктрине, уничтожению, в том числе и физическому. Для того, чтобы удержаться на плаву, приходилось осваивать навыки чрезвычайного управления: этой территорией можно было управлять только как чужой землёй, используя в том числе и «специальные методы». А то обстоятельство, что подавляющее большинство большевиков имело опыт подпольной и агентурной работы, и позволило в короткие сроки соорудить тот аппарат, который в дальнейшем прославился как одна из самых эффективных разведок мира.

Разумеется, нельзя сказать, что она «всегда работала на Россию». Фактически, этот аппарат стал российским (хотя бы в очень приблизительном смысле этого слова) только после знаменитых чисток 1937-го года, когда практически вся «старая гвардия» с чекистским опытом была уничтожена. Однако, сам аппарат, а также накопленные навыки, умения, искусства ведения тайной войны остались — и в дальнейшем прогремели на весь мир.

Мы, опять-таки, не будем пересказывать своими словами длинную и запутанную историю ВЧК-НКВД-КГБ. Скажем только одно: о причинах его финального поражения.

Как это ни смешно звучит, КГБ разложился из-за недостатка политических свобод. После окончательного истребления всех реальных внутренних врагов (а это самое главное) «оперативное искусство» попросту перестало быть нужным. Любого гражданина можно было обязать «сотрудничать» — никакие хитроумные приёмы вербовки не требовались. Подслушать чужой разговор можно было прямо на телефонном узле, навести справки о человеке — по месту работы. Серьёзная политическая оппозиция отсутствовала, а отдельных диссидентов было даже лень ловить — настолько они были ничтожны. К тому же расправиться с каждым конкретным человеком не составляло труда: это можно было сделать официально, через «советский суд». Не нужно было тщательно охранять секреты и бороться с утечками информации в прессу: в Советском Союзе было принято на всякий случай секретить всё что можно, а независимой прессы не существовало. В результате старая школа была просто забыта. Только внешняя разведка некоторое время ещё оставалась на высоте: надо было вербовать несговорчивых западных людей, всё меньше идущих на сотрудничество «за идею», и всё больше требующих оплаты услуг. Но внутри страны царило разложение, скрытое за толстым панцирем «тоталитаризма». Увы, как только у Запада появилась возможность этот панцирь пробить — при помощи новых «гуманитарных технологий» — всё начало рушиться. В результате всего на первые посты в государстве проникли явные, очевидные агенты влияния, которые в любой другой стране мира были тихо и без шума остановлены (или устранены) в самом начале своей карьеры.

Как нам обустроить РоссиюПравить

В настоящее время Россия не имеет в своём распоряжении спецслужб сколько-нибудь приемлемого уровня. Остатки бывшей Системы, бесконечно реорганизумые, постоянно недофинансируемые, а главное — внутренне сломленые, не могут обеспечить безопасность страны и успешность ее планов. Это нельзя поставить в вину их сотрудникам и руководителям, которые в тяжелейших условиях продолжают выполнять свой долг, насколько это в их силах. Но стране от этого не легче.

Так что Железный Феликс, помимо всего прочего, олицетворяет собой период — имевший место один раз за всю нашу историю — когда страна имела чем себя защитить.

Сейчас мы нуждаемся в том же самом. Как бы мы ни хотели обустроить Россию, для этого нам нужно иметь то, что имели в своём распоряжении большевики — тайный разведывательный и карательный аппарат международного класса. Восстановленная и усиленная Система, какой она была в период своего советского расцвета.

Без этого ни о каком возрождении нашей страны не приходится и мечтать.

Источник — https://traditio.wiki/w/index.php?title=Текст:Константин_Крылов:Чекизм&oldid=693593