| 25
|
2
КОНСТАНТИН КРЫЛОВ
КАК
Я
УЖЕ
СКАЗАЛ
О
МАРАЛИ
|
5
ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ
Москва, 2 Декабря 1999 г.
Сколько я
себя помню, я всегда был человеком довольно-таки
благонравным. Ну, может быть, не всегда (будучи
младенцем, я громко кричал, и тем самым изводил
свою добрую маму), но, во всяком случае, начиная с
хоть сколько-нибудь сознательного возраста. Под
"благонравием" я имею в виду не школьные
отметки за поведение (которые не поднимались
выше "удовлетворительного", чем и портили
благополучную во всех остальных отношениях
картину), и не туповатое добродушие, отличавшее
некоторых моих товарищей по детским играм (в те
далёкие времена я был скорее темперамента
холерического — каковой со временем, кажется,
таки повыветрился). Просто мне как-то не
нравилось делать людям гадости. И если я нечто
всё-таки делал, то не со зла, а либо от
непонимания, "что в этом плохого", либо уж
потому, что просто не видел другого выхода. И если
мне кто-нибудь внятно объяснял, почему так
делать нельзя, и указывал другой выход, я с
радостью соглашался и больше так не делал.
Однако, беда состояла в
том, что объяснить мне такие вещи было довольно
сложно. Потому что я слушал, всему верил, но потом
(рано или поздно, но практически всегда) задавал
один вопрос. Ну хорошо, говорил я, так делать
плохо. А как надо, чтобы сделать хорошо?
На этой стадии часто
возникали непонятки, иногда очень занятные, но в
данном случае я собираюсь рассказать совсем
простую историю, которая, однако, мне запомнилась
очень надолго.
Итак, воспоминания
детства. В нашем подъезде на первом этаже жила
добрая бабуся, которая — от доброты —
прикармливала уличных кошек, благо их было много:
рядом благоухала помойка,
обычное место их сборищ. Чтобы кошечкам было
уютно, бабуся ставила мисочку с провизией около
своей двери, и регулярно обновляла в ней корм.
Кошки, разумеется, привадились, а подъезд
приобрёл неповторимый устойчивый аромат
кошачьей мочи и фекалий.
Время от времени кто-нибудь пытался с
кошечками разобраться, но, стоило только
какой-нибудь мурке взвизгнуть, как бабка (то ли
дежурившая под дверью, то ли чуявшая сердцем
такие вещи) вылетала и коршуном кидалась на того,
кто поднял ногу на бабкину животину. С бабкой
разобраться уже никто и не надеялся: позиция её была известная и твёрдая,
а иных методов воздействия на неё в пределах
морали и закона позднесоциалистической эпохи
просто не было. Время от времени, однако,
кто-нибудь не выдерживал, и, заляпавшись в
кошачьем кале, шёл к бабусе со скандалом.
Скандалы эти были однообразны и
неуспешны, а проходили примерно так:
— Млин, мамаша, — говорил
очередной пострадавший, — ну я не знаю, вы хотя бы
убирайте за своими кошками, они ж тут всё,
извините, загадили!
— Я те не мамаша, ты ко своей мамаше так
обращайси, — поджимала губы бабуся, — И чё это я
обязана тут убирать что-ли? Я
тебе тута не поломойка, мне за это деньги не
плотют, пусть кому надо, тот и убирает.
— Ну так же нельзя! — возмущался
пострадавший. — Вы их на улице кормите, что-ли!
— А на улице им невкусно есть, — охотно
объясняла бабуся, — вот ты (бабка принципиально
тыкала всем "молодым") небось жрёшь дома, у
телевизору, а не на улице, а у них ни дома нету, ни
телевизору, они ж дикия, им бы погретьси…
— Да жизни нет от твоего зверья! — не
выдерживал пострадавший. — Ты, бабка (на этой
стадии все почему-то переходили на "ты"),
забодала, млин!
— Ну ты и сволочь бессовестная, — как-то
даже беззлобно констатировала бабуся, — вон морду
какую наел, в ристараны небось ходишь с бабой
своей, и дома ишо жрёшь, а хоть разок кошечкам
рыбки вынести… а я из пенсии своей капеешной им
рыбку покупаю…
Тут глаза бабки как бы начинали
смотреть вовнутрь и наливались каким-то
непонятным светом, — видимо, то было ощущение
своей полной и абсолютной правоты. На этой стадии
даже сильно разозлённый мужик отступал, бросая
на последок что-нибудь типа "совсем из ума
выжила" и тщетной угрозой "обратиться в
милицию". Бабка на это только усмехалась: попытки уже были, и она хорошо знала,
что милиционеры тоже ничего ей не скажут, кроме
"ну, блин, мамаша". Была ещё попытка
напустить на бабусю карательную психиатрию (то
есть наябедничать по ноль-три на предмет "тут у
нас старуха психованная чудит"), но и она
кончилась ничем: что бы там не
говорили, а свой умишко у бабки был при себе.
По тому самому, что бабкин
умишко работал вполне адекватно, бабка отчаянно
ненавидела и боялась детей, ибо понимала: мелкие гадёныши вполне способны
обидеть её кошечек, и причём безнаказанно. Так
оно обычно и получалось: дети
с гиканьем и свистом разгоняли хвостатых,
выкидывали миску с харчами, и вообще вели свою
маленькую партизанскую войну. Бабка скандалила с
родителями гадёнышей, и тем приходилось
выслушивать бабкины речи, а гадёнышам делались
подобающие внушения.
— Папа, ну почему ей
можно, а нам нельзя! — громко возмущался очередной
гадёныш, которому очередной попавший под бабку
папаша от бессильной злости на ситуацию
пребольно выкрутил ухо.
— Она старая… не лезь в её дела… не
трогай её миску… — неубедительно врал папаша, — и
вообще, не связывайся!
Этот категорический императив
местного разлива — "Не связывайся!" —
обычно вбивал последний гвоздь.
Дети, однако, бывали
разные. В частности, в соседнем дворе жил некий
Рома, мальчик из "нехорошей семьи", как
деликатно выражались мамы и папы, объясняя чаду,
почему с Ромой водиться нельзя. Семья, что правда,
то правда, была прескверная, из серии "пьющие
родители"; надо сказать, что и сын получился во
всех отношениях неудачный. Особенно страшно было
то, что он был "без тормозов" (в наше время
его назвали бы отморозком). В школе он был
известен ещё с первого класса — тем, что чуть было
не задушил в физкультурной раздевалке одного
пацана. Несколько раз его пытались
"исключить", но дальше угроз дело, опять же,
не шло: подобная экстраординарная мера каким-то
боком вредила каким-то школьным
"показателям", а потому никогда и не
применялась. Угрожали ещё отправкой в "школу
для дураков", однако тут срабатывали остатки
совести: мальчик был вполне сообразительный,
хотя проблемы с нервами у него имели место быть.
Так вот. Рома, время от времени
посещавший наш подъезд на предмет покурить и
погреться, однажды заявился к нам с канистрой
бензина, намереваясь устроить кошечкам (а заодно,
видимо, и бабке) Окончательное Решение Вопроса.
До дела, правда, так и не дошло: взрослые Ромку таки поймали,
скрутили, и от избытка чувств надавали пиздюлей,
потому как плеснуть бензинчиком под бабкину
дверь он всё-таки успел. Кто-то даже побежал
звонить в милицию, однако Ромка умудрился,
царапаясь и кусаясь, вырваться, и убежал в
неизвестном направлении — не факт, что домой.
На том дело и кончилось. Интересно,
однако, то, что бабка свою миску выставлять под
дверь перестала. Кошечки, правда, продолжали
приходить, гнусно орали, требуя жратвы. Но
население подъезда осмелело.
Кошечек стали гонять. И теперь уже папаши
выкручивали ухи пацанам за попытку погладить
котёночка: все как-то сразу
вспомнили, что кошки помойные, опасные, и что они
"разносят заразу" (какую "заразу", никто
толком не знал, но это было уже и неинтересно).
История, что ни говори,
банальная. Меня, однако, ещё тогда сильно
озадачил вопрос: а почему это
мы должны были терпеть кошачью вонь? В общем, по всему выходило, что не
должны. С другой стороны, было точно так же ясно,
что бабусю трогать было… не то чтобы вообще
нельзя, но совершенно непонятно как. Говоря
языком возвышенным и научным, отсутствовала
конструктивная легитимная процедура приведения
бабки в порядок. Существовавшая тогда моральная
система допускала только два возможных метода
воздействия: увещевания (по нарастающей — брань,
ругань и скандал) и жалобы по начальству. Против
первого бабка была защищена своим норовом, а
против второго — статусом бабки (надо признать,
что в позднесоветское время это был именно что статус:
с бабками всякие мелкие местные
власти старались не связываться, ибо хорошо
знали, что выйдет себе дороже).
Более того: бабкины
увлечения кошечками имели,
как ни странно, некое оправдание. В самом деле,
кошечек было "жалко", а те, кому их жалко не
было, старались на это не нажимать, потому как это
считалось "нехорошо". Слабых, сирых,
обиженных судьбой, и по-всякому неудачных,
полагалось жалеть — за одно
только это. И тощенькие
помойные кошечки идеально вписывались в
парадигму.
И уже тогда я начинал догадываться, что
кончится всё это очень плохо. Потому что при
таком раскладе единственным способом решить
проблему оставался Рома.
Получалась очень нехорошая схема. Вот
имеет место быть какое-то явление, которое всем
мешает и всех раздражает. Однако, никакого
нормального способа его прекратить не
существует, ну и к тому же не связываться же. В
конце концов появляется какой-нибудь отморозок
Рома, который, конечно, гад и сволочь, но который
таки "решает дело". После чего всё снова приходит в
норму. Зато никто не брал греха на душу. Рома
виноват. Он такой. Отморозок. Правда, его тоже
можно пожалеть: у него ведь
действительно плохие родители…
Существует народная
этимология слова "мораль" — от глагола
"марать". В дальнейшем (отчасти подражая
Дерриде, экспериментировавший с
"различением" и "разлечением" #1 1)
я буду именовать предмет моего интереса
"мАралью". Речь идёт о явлении, корни
которого я в своё время исследовал в другом
месте, а сейчас буду говорить только о вершках, не
затрагивая корешки.
Коротко говоря, "мараль" — это прежде всего
имитация настоящей морали, похожая на неё, как
поганка на опёнок, а точнее, как кукушонок на
галчонка, поскольку делает с настоящей моралью
ровно то же самое, что кукушонок с галчатами: убивает. При этом, надо сказать,
внешне "мараль" выглядит очень даже
внушительно, чаще всего куда "моральнее"
настоящей морали. И успешнее, поскольку, по самой
сути своей, является орудием агрессии.
В советское время процесс вытеснения
морали маралью зашёл очень далеко. По большому
счёту, "мараль" перестала служить обществу,
и мало-помалу превратилась в орудие шантажа и
давления на это общество со стороны аморального
меньшинства. Самым же омерзительным и страшным
следствием повсеместного торжества марали
оказалось полное разрушение всех моральныъ
процедур разрешения конфликтов. Грубо говоря,
оказалось, что хороший человек (точнее, человек,
желающий быть и называться "хорошим") решительно ничего не
может сделать со всякими обидными явлениями
жизни, разве что ныть.
Из чего следовал железный вывод: дееспособно только зло.
…Прошло
довольно много времени. Подули ветры перемен,
газеты и журналы осмелели и
начали наперебой писать правду. Мастера культуры
тоже старались не отставать: уже
прогремела кавказская фильма "Покаяние", и все вдруг узнали, что дорога, по
которой мы шли, не ведёт к Храму. И свернули на
другую, которая таки к Храму привела (г. Москва,
проезд до сманции метро "Кропоткинская"). Это, однако, произошло несколько
позже, а покамест вышла фильма режиссёра
Говорухина "Так жить
нельзя". Фильма была обличительной, и наглядно
демонстрировала, что так, как мы живём, долее жить
невозможно: прежде всего по
моральным соображениям.
После просмотра этого шедевра у меня
возникло устойчивое ощущение: всё, приехали. Придёт Рома. И решит
вопрос с "совком" с помощью канистры с
бензинчиком.
И Рома таки пришёл. На
нём был роскошный красный пиджак, на мордесах - тёмные очки, на пальцах - золотые перстни, и златая цепь на
шее.
Все вздохнули с облегчением, ибо ждали,
что всё будет как всегда: Рома
сделает грязную работу, разорит и разломает
Совок, шуганёт как следует всю сволоту, после
чего убежит подальше, испугавшись
ответственности за содеянное.
Однако, на сей раз Рома
почему-то убегать не стал. Напротив, он
расположился поудобнее, и радостно сообщил
собравшимся добрым людям, что они - мелочёвка и шантрапа, и что теперь
наступили совсем даже другие порядки, "без
глупостев".
И они таки наступили. Dixi.
Файл:Http://hits2.infoart.ru/cgi-bin/ihits/counter.cgi?E2&dixikrylovsite
[Файл:Http://1000.stars.ru/cgi-bin/1000.cgi?dixikrylovsite
|