| 52
|
2
КОНСТАНТИН КРЫЛОВ
КАК
Я
УЖЕ
СКАЗАЛ
ОБ
АРМИИ
|
ЛЮДИ И ПУШКИ
Москва, 6 Марта 2000 г.
Послевоенный Советский
Союз определял себя и своё место в мире через
концепт “второй сверхдержавы”, “противовеса
гегемонии Штатов”. Неприятный привкус
вынужденности и вторичности заявленного таким
образом сверхдержавного статуса был связан (помимо
идеологических просчётов) с одним обидным
обстоятельством: СССР был, по меткому выражению
американцев, “one-dimension empire”, “одномерной
империей”, чьи претензии на исключительную роль
поддерживались только военной мощью.
Экономика Советского Союза даже в лучшие времена
была фактически изолирована от мировой
экономики и не играла сколько-нибудь заметной
роли в “большой игре” технологий и ресурсов.
Советская культура (включая весьма сильную
советскую науку) была столь же надёжно исключена
из общемирового процесса. Советская идеология
растеряла остатки былой привлекательности к
началу семидесятых годов: Запад окончательно
определился с траекторией пути развития,
пролегающей между либерализмом и
социал-демократией, а в “третьем мире” в моду
вошли разнообразные теории “третьего пути”,
“некапиталистического и несоциалистического”,
позволявшие заигрывать и с “совком”, и с
“проклятыми импералистами”. У СССР в рукаве
оставались только два туза: ядерные боеголовки и
огромная сухопутная армия, способная (хотя бы
теоретически) захватить Западную Европу за три
дня.
Не меньшей (а то и большей) была роль
армии внутри страны. Она не исчерпывалась тем,
что практически каждый здоровый мужчина в
Советском Союзе служил в рядах СА, а основой
советской промышленности был ВПК. Влияние армии
распространялось даже на сферу идеологии и
культуры. Это, впрочем, было
неизбежно, если учесть тот факт, что единственным
общепризнанным историческим успехом Советской
власти, помимо самого её установления, была
победа во Второй мировой войне. Соответственно,
история Великой Отечественной стала основной
советского мифа, а “военная тематика” в
искусстве (прежде всего “военная проза” и
кинофильмы “про войну”) была единственным
реально востребованным в обществе продуктом
социалистической культуры (всё остальное было
популярно ровно настолько, насколько оно
выходило за рамки “соцреализма” #1 1).
По идее,
подобный уровень милитаризации общества и
государства должен был бы найти адекватное
политическое выражение: более
чем естественно, чтобы военная империя управлялась бы генералами.
Однако же, вопреки очевидности, армия не играла никакой роли в
политической жизни страны. Военные практически
не оказывали сколько-нибудь заметного влияния на
реальные процессы принятия решений: власть была сконцентрирована в
руках “политического руководства”, державшего
“армейских” на достаточном расстоянии от руля и
ветрил большой политики.
Не менее интересным явлением была
почти демонстративная демилитаризованность
позднего советского общества. Предвоенный
бытовой милитаризм (в те почти баснословные
времена в каждом более-менее крупном райцентре
имелась отделение ДОСААФ, с тиром, парашютной
вышкой, и так далее, учебные “воздушные тревоги”
и “химические атаки” были привычным явлением, и
так далее) сменился подчёркнуто “штатской”
жизнью “мирного советского народа”, который,
как известно, если чего и хотел, так это мира во
всём мире #2 2. Разумеется, за
облупившимися зелёными заборами по-прежнему
располагались военные части – но они были
подчёркнуто отделены от “нормальной жизни” (не
в последнюю очередь ещё и тем, что новобранцев
всегда старались отослать подальше от родных
мест, дабы максимально ослабить контакт между
военными и местным населением #3 3). Сама армейская служба по-прежнему
рассматривалась как “школа жизни”, но
содержание преподаваемых в ней уроков сильно
отличалось от того, чему учат в армиях всего мира:
милитаристская героика (пускай даже с неизбежным
в таких случаях налётом идиотизма) и романтика
“бряцания оружием” в ней отсутствовали напрочь,
а смысл “пребывания в рядах ВС” сводился к
своего рода школе бытового конформизма. Армия
учила даже не дисциплине (которая неуклонно
падала), а всего лишь выживанию в некомфортных
бытовых условиях, и мелкому
прохиндейству.
Всё это стало возможным в
результате проведения в жизнь целенаправленной
стратегии изоляции армии. Начиная с
послевоенного времени Советская власть
относилась к Вооружённым Силам как к сильному, но
довольно грязному, опасному и к тому же глупому
зверю, которого необходимо досыта кормить, но
держать следует на цепи. Фаворитами властных
симпатий были милицейские силовые структуры (от
них ожидали повышенной лояльности) и спецслужбы
(им доверяли; как показало
время – напрасно).
Важно, однако, и то, что представляла из
себя армия внутри. Несмотря на устрашающий вид,
она имела в самом своём устройстве одну
малозаметную извне особенность, исключавшую её
из числа игроков на советском политическом поле.
Речь идёт об отсутствии в СА “офицерской касты”
(в европейском смысле этого слова).
Европейские армии (в том числе и старая
русская армия) управлялись так называемой
“военной аристократией”, весьма часто (хотя и не
обязательно) представляющей собой остатки
“благородного сословия”. “Военная
аристократия” обычно охватывает собой среднее и
высшее офицерство, и представляет из себя
типичную корпорацию в старом смысле этого слова
– то есть полуофициальное профессиональное
объединение, имеющее в своём распоряжении
собственные институты управления (вплоть до
своих законов, своих судов, своей системы
наказаний), а также, last not least, свою
историю (в классической форме gestae,
истории “подвигов и сражений”). Это объединение
хранит и приумножает как профессиональные
навыки (для чего оно обладает ещё и собственной
системой образования), так и свой специфический
этос, одновременно и отделяющий корпорацию от
общества и государства, и связывающий её с ними
(через этику служения – Отечеству, присяге,
воинскому долгу, etc). Как
правило, “офицерская каста” играет
значительную (хотя и отнюдь не определяющую) роль
в политической жизни европейских стран, особенно
в периоды возрастания напряжённости.
Именно это последнее
обстоятельство представлялось политическому
руководству страны крайне нежелательным.
Соответственно, были приняты меры,
препятствующие трансформации “советского
офицерства” в “военную аристократию”, которая
могла бы иметь своё мнение по поводу
происходящего в стране и мире.
Следует признать, что эта практика
увенчалась успехом. До самого последнего времени
советская/российская армия
добросовестно выполняла приказы, стараясь не
вдумываться в их смысл. Несколько ситуаций,
которые теоретически могли бы привести к
возникновению некоего подобия классической
“военной касты” (прежде всего, Афганистан), были
успешно блокированы – в
частности, умелой кадровой политикой. “Воины-интернационалисты” так и не стали военной элитой.
События последнего десятилетия,
включавшие в себя позорный и бессмысленное
бегство из Афганистана, Восточной Европы, а потом
и со своей собственной территории (что,
разумеется, привело к уничтожению СССР), так
называемую “военную реформу” (сводящуюся к
ликвидации вооружённых сил как таковых), и две
“чеченские войны”, ничего, казалось бы, не
изменили. Тем не менее
определённая эволюция взглядов имела место быть.
Прежде всего, крайне травмирующим опытом для
армии (и, шире, силовых структур в целом)
оказалась ситуация 1989-1991 годов, когда
политическое руководство страны взяло манеру
отрекаться от собственных приказов, сваливая
ответственность на подчинённых – при полной
поддержке беснующейся “демократической
общественности”. Тбилиси, Баку, Вильнюс – все
эти ситуации нанесли труднопредставимый ущерб
тому балансу взаимной лояльности, который
существовал между военными и политиками. 1991 год
стал возможен потому, что “силовики” оказались
не готовы к сколько бы то ни было решительным
действиям для спасения страны.
Весьма интересным опытом
для военных оказались приднестровские события.
Фактически, это был первый опыт позитивного
взаимодействия армии и народа. Понадобилось
вмешательство генерала
Лебедя, не допустившего прямого участия армии на
стороне Приднестровской республики, чтобы “развести ситуацию” и не дать военным войти во вкус
решения политических проблем.
Решающую роль, однако, сыграли события
в Чечне. Точкой перелома стал Хасавюрт,
однозначно воспринятый военными как
“украденная победа”. Разумеется, это было не
совсем так: “хасавюртовские
соглашения” были просто очередной капитуляцией
(к тому же мелкой, несравнимой по
масштабам, скажем, с Беловежьем). Поскольку ельцинский режим
использовал капитуляции в качестве обычного
политического инструмента для решения своих
внутренних проблем (которые он считает
единственно важными), на реакцию военных
внимания не обратили, удовлетворившись тем, что
армия в очередной раз выполнила очередной
приказ, убравшись восвояси с Кавказа. Тем не
менее именно этот момент фактически ознаменовал
собой конец советской армии.
“Брожение умов” в соответствующих
кругах началось со времён перестройки, а
устойчивая ненависть к политическому
руководству (то есть “кремлёвскому начальству”)
легитимизировалась во время пресловутых
“реформ”. Но только после Хасавюрта разговоры о
том, как хорошо было бы развернуть штыки и пойти
на Кремль, перестали быть пьяным трёпом. Военные
осознали, что в распадающейся и деградирующей
стране они являются силой, вполне сравнимой по
возможному весу с кремлёвскими политиками. При
этом “начальство” стало восприниматься
военными в качестве прямых пособников врага, с
которыми возможен только один разговор – на
языке силы.
Разумеется, это не привело (и в
ближайшей перспективе не приведёт) к попыткам
“взять власть” силовым путём: никто в России (включая саму армию)
не готов к подобному повороту событий. Военные просто начали игнорировать
те приказы и распоряжения начальства, которые их
почему-либо не устраивали, при
каждом удобном случае требуя для себя “свободы рук”.
Прекрасную возможность расширить эти “пределы допустимого” предоставила всё та же самая Чечня.
В связи с этим на события
последней чеченской компании можно посмотреть
несколько в ином свете, нежели это делается
обычно. Предполагается, что компанию ведёт, как
всегда, политическое руководство (в данном
случае олицетворяемое В.В. Путиным), тем более что
оно охотно берёт на себя ответственность за
происходящее. Тем не менее, имеет смысл задаться
вопросом, что же происходит на самом деле.
На фоне постоянных заверений ВВП о том,
что “антитеррористическая операция будет
доведена до логического конца” (одно время он
делал подобные заявления несколько раз в день)
обращают на себя внимание постоянные усилия по
вмешательству в ход боевых действий, причём
совершенно однотипные: несколько
попыток убрать из действующей армии популярных
командующих, одна явная приостановка военных
действий (задним числом мотивированная
“рождеством и рамаданом”) и несколько менее
явных, время от времени озвучиваемая готовность
“вступить в политический диалог” (то ли с
лидерами сепаратистов, то ли с их западными
патронами), и так далее. Есть и более тревожные
симптомы – например, попытки усилить военную
контрразведку (контролируемую чеченами) #4 4, заместить армию
“внутренними войсками” (известными своей
небоеспособностью), и так далее. Однако, бОьлшая
часть этих начинаний не имели успеха: всё завершалось очередным “отбоем”
и очередной фразой про то, что “операция не будет
остановлена”.
В ближайшее время можно
ожидать попыток армии закрепиться в Чечне (а
точнее – на Северном Кавказе
как таковом), наладить
контакты с позитивно настроенными местными
силами (конкретно – казаками, дагестанцами, а также карачаевцами), и создать на
этих территориях военный анклав, “армейскую
республику”, на территорию которой проверяющие
из Москвы (или ОБСЕ) ступали бы только по
разрешению высшего командования – равно как и усилий политического
руководства страны не допустить подобного
развития событий. Dixi.
[Файл:Http://1000.stars.ru/cgi-bin/1000.cgi?dixikrylovsite
|