Текст:Михаил Катков:Кто наши революционеры? Характеристика Бакунина

Кто наши революционеры?

Характеристика Бакунина

Автор:

Михаил Катков

• Катков М. Н. «Кто наши революционеры? Характеристика Бакунина» // Московские ведомости. — М.: 5 января 1871. — № 4.

Дата публикации:

5 января 1871

Предмет:

Михаил Бакунин

Самое тяжелое впечатление на всех благомыслящих людей дол­жна была произвести арестация петербургского мирового судьи Черкесова по улике в преступных политических сношениях и за­мыслах. В самом деле, трудно представить себе что-нибудь прискор­бнее подобного случая. Мировой судья, человек, выбранный из многих тысяч людей для того, чтобы быть стражем закона, чести и безопасности своих граждан, блюстителем общественной нравствен­ности, охранителем порядка, сам оказывается злоумышленником, сам подвергается обвинению в солидарности с врагами закона, порядка, своих сограждан, своего Отечества. Случай этот так воз­мутителен, что невольно пытаешься объяснять его какой-нибудь случайностью, каким-нибудь недоразумением. Но подтвердится или не подтвердится улика, павшая на мирового судью, — довольно уже и того, что человек в таком положении мог навлечь на себя подозрение, достаточно сильное для того, чтобы подвергнуть его полицейскому обыску и арестовать его во имя закона. Чем же ру­ководилось общество при выборах в должность столь важную, столь почтенную, прежде всего требующую совершенной гражданской благонадежности? Мы не будем упрекать представителей петербург­ского городского общества за выбор человека неблагонадежного: будем надеяться, что заподозренный мировой судья совершенно оправдается и выйдет чист; но как мог выбор их остановиться на человеке, недостаточно известном и своей репутацией, недостаточ­но огражденном от всякого сомнения относительно своей полити­ческой благонадежности? Правда, опыт и давних, и недавних вре­мен свидетельствует, что никакие административные должности, никакие правительственные положения не обеспечены от дурных элементов всякого рода. Мы видели злых заговорщиков на местах влиятельных и ответственных, и никто не поручится, чтобы и в сию минуту в рядах людей, призванных охранять спокойствие го­сударства, не было тайных врагов его или пособников врагам. Что административные сферы не обеспечены от вторжения неблагона­дежных элементов — об этом решительно засвидетельствовал всем памятный Высочайший рескрипт 13 мая 1866 года. Но из этого ничего не следует для извинения общества не только в предосуди­тельных, но и в небрежных выборах. Будем искать примеров для подражания, а не для извинения своих упущений. Бюрократиче­ские порядки имеют свои слабые стороны, а потому-то государ­ство, не ограничиваясь ими, и призывает всех блюсти интересы, дорогие для каждого, и в этих видах дает обществу право выбирать должностных лиц, призываемых действовать в собственной среде его.

Везде выбор такого должностного лица, как мировой судья, из людей политически неблагонадежных был бы явлением прискорб­ным; в России это чудовищность. Говорим «чудовищность», пото­му что в России, в нынешней России, нет таких революционных партий, относительно которых общество могло бы держать себя сколько-нибудь нейтрально.

Кто наши революционеры?

Заграничные, особенно немецкие, газеты полны известий о ре­волюции, якобы кипящей теперь в недрах России. Вся Россия, говорят, покрыта сетью заговора, который имеет свои узлы во всех значительных городах её, а главный центр — в Москве.

Вы изумляетесь этому, вы думаете, что над вами издеваются? А между тем в самом деле производятся политические аресты, ходят слухи о каких-то прокламациях, даже совершаются политические убийства.

Что же это такое? Кто же вожди этой великой русской револю­ции и чего они хотят? Надобно наконец взглянуть прямо в глаза опасности, которой нас пугают.

Вожди этой великой революционной партии, осветившей всю Россию, имеют притон свой в Швейцарии. Женева, как прежде Лондон, — вот тот пункт на земном шаре, куда сходятся видимые нити этой организации. Счастливая Женева! Какая блистательная роль суждена этой скромной пуританской Женеве! Отсюда разда­ются те мощные голоса, которые потрясают в основаниях величай­шую Империю в мире, всегда казавшуюся незыблемым колоссом. Отсюда сыплются воззвания к топорам, отсюда отправляются к нам эмиссары, сюда бегут за вдохновением и приказаниями Худя­ковы и Нечаевы. Об издателях «Колокола» уже не говорят. Скипетр русской революционной партии перешел в руки к другой знаме­нитости, к тому Бакунину¹, который в 1849 году бунтовал на дрезденских улицах, попал за то в австрийские казематы, был потом выдан нашему правительству, сидел в крепости, писал от­туда умилительные и полные раскаяния письма, был помилован и выслан на житье в Сибирь, где ему была дарована полная свобода, служил там по откупам, женился там на молоденькой польке из ссыльного семейства, сошелся со многими из соплеменников сво­ей жены и, когда разыгралось польское дело, бежал из Сибири; в 1863 году вместе с несколькими сорванцами польской эмиграции предпринимал морскую экспедицию против России, но предпочел высадиться на шведском берегу. Вот он, этот вождь русской рево­люционной партии, организатор заговора, покрывшего теперь сво­ей сетью всю Россию. «Верно то, пишут в „Allgemeine Zeitung“, -что Бакунин есть основатель и руководитель этого заговора, кото­рый имеет своей целью ни больше ни меньше как уничтожение всякого государственного начала, отвержение всякой личной соб­ственности и воцарение коммунизма».

Фигура интересная. Тень её ложится на всю колоссальную Рос­сию!

Мы счастливы, что имеем некоторые сведения о характере и прошлой жизни этого великого человека и можем несколько бли­же ознакомить с ним нашу публику, для которой он вдруг полу­чил и столь неожиданное значение.

Случай свел нас с Бакуниным ещё в первую пору молодости. Мы знали его недолго, но близко, и видели его в разных положе­ниях жизни. В молодости это был человек не без некоторого блес­ка, способный озадачивать людей слабых и нервных, смущать не­зрелых и выталкивать их из колеи. Это была натура сухая и чер­ствая, ум пустой и бесплодно возбужденный. Он хватался за мно­гое, но ничем не овладевал, ни к чему не чувствовал призвания, ни в чём не принимал деятельного участия. Не было человека, даже наилучшим образом расположенного к нему и предубежден­ного в его пользу, на кого бы не производил он безотчетно непри­ятного и отталкивающего действия. Всякому было с ним и тягост­но, и неловко. В нем не было ничего искреннего; все интересы, которыми он кипятился, были явлениями без сущности. Одна, впро­чем, черта в его характере была несомненно реальная, одно свой­ство, которое в своих проявлениях было у него и правдиво, и искренно; это способность жить на чужой счет и не делать разли­чия между карманом чужим и своим. Он всегда умел пристраивать­ся к денежным, податливым и конфузливым людям и с доброду­шием времен богатырских соглашался хозяйничать в их кошельках и пользоваться их избытками. Как не делал и он практического различия между чужими и своими деньгами, так не делал он различия в своих потребностях между действительными и мнимыми. Ему ничего не стоило вытянуть у человека последние деньги с тем, чтобы тотчас же рассорить их на вещи, ему самому совершен­но не нужные. Денег не срывал он только с тех, у кого положи­тельно нечего было взять. В этой характеристике Бакунина нет ни одной черты произвольной или основанной только на нашем лич­ном впечатлении. Все знавшие его подтвердят в полной силе все главные черты его.

В последний раз мы видели его в Берлине, где под предлогом занятий философией он предавался абсолютной праздности, хотя своей развязностью в гегелевой терминологии озадачивал добро­душного Вердера, который с мистическим одушевлением препода­вал в Берлинском университете логику упомянутого философа. Ба­кунин запечатлелся в нашей памяти под весьма характеристиче­ским образом. Однажды в честь одного знаменитого профессора студенты устроили факельную процессию. Множество молодых людей собрались перед домом юбиляра, и когда почтенный старец вышел на балкон своего дома благодарить за сделанную ему ова­цию, раздалось громогласное hoch, и всех пронзительнее зазвенел у самих ушей наших знакомый голос: то был Бакунин. Черты лица его исчезли: вместо лица был один огромный разинутый рот. Он кричал всех громче и суетился всех более, хотя предмет торжества был ему совершенно чужд и профессора он не знал, на лекциях его не бывал…

После того прошло около тридцати лет, и Бакунину будет те­перь под шестьдесят. С тех пор мы не встречались с ним. До нас доходили лишь общие сведения и слухи о его похождениях и зак­лючениях. Но вот в 1859 году, когда он уже проживал в Сибири и служил по откупам, мы неожиданно получили от него письмо, в котором он припоминал о нашем давнем знакомстве, которое по­казалось нам искренним. Ещё прежде рассказывали нам, что он, после тяжких уроков жизни, во глубине строгого заключения, глу­боко изменился, что ум его отрезвился, что душа его проснулась и что он стал простым и добрым человеком. Мы охотно поверили тону его письма, в котором между прочим выражал он сочувствие нашему журналу и давал нам разуметь, что он был бы не прочь воспользоваться возвращенными ему гражданскими правами для того, чтобы действовать как-нибудь на пользу общую. Мы предло­жили ему попробовать писать в наш журнал из его далекого захо­лустья, которое для ума живого и любознательного должно пред­ставлять так много новых и интересных сторон. В течение 1861—1862 годов получили мы от него ещё два-три письма через ссыльных из поляков, которые, быв помилованы, возвращались на ро­дину. Оказывалось, что он жил в Сибири не только без нужды, но в избытке, ничего не делал и читал французские романы. Но на серьезный труд, хоты бы и малый, его не хватало. Русскую литера­туру он не обогатил своими произведениями. Зато он был охотник писать письма к знакомым. В письмах его к нам проглянул пре­жний Бакунин. Хотя тон их был все-таки весьма умеренный и благонравный, но от них веяло пустым и лживым фантазерством. Местами он заговаривал тоном вдохновения, пророчествовал о бу­дущих судьбах славянского мира и взывал к нашим русским сим­патиям в пользу польской нации. Письма эти не требовали ответа, и мы не находили нужным продолжать с ним переписку. После­днее послание получили мы от него уже в эпоху варшавских де­монстраций. Прежний Бакунин явился перед нами во всей полноте своего ничем не поврежденного существа. Он потребовал от нашей гражданской доблести присылки ему денег, по малой мере 6000 руб­лей. Дабы облегчить для нас это пожертвование, он дозволял нам открыть в его пользу подписку между людьми, ему сочувствую­щими и его чтящими, которых, по его расчету, долженствовало быть немало. Зачем же вдруг и так экстренно понадобилась ему вышеозначенная сумма? Вот зачем: однажды осенило его сознание, что он получал даром жалованье от откупщика, у которого чис­лился на службе, ничего не делая, и он вдруг сообразил, что от­купщик выдавал ему ежегодно в продолжение трех лет по 2000 руб­лей единственно из угождения генерал-губернатору, которому Ба­кунин приходился сродни. Сознание это не давало-де ему покоя, и вот он решился во что бы то ни стало возвратить откупщику всю в продолжение трех лет перебранную от него сумму.

Благородный рыцарь, он хотел подаянием уплатить подаяние и из чужих карманов восстановить свою репутацию во мнении от­купщика. Мы не могли быть ему полезны, и письмо его осталось втуне. Но прошло затем несколько месяцев, и мы узнали, что Ба­кунин все-таки добыл сумму, которую требовалось возвратить от­купщику, но откупщику её не возвратил, а бежал с полученными деньгами из Сибири. Откупщик был только предлогом, чтобы вы­манить деньги…

Вот главнокомандующий нашей революции. Да откуда же, на­конец, берет он деньги, чтобы делать революцию?

Пред нами лежит теперь прокламация Бакунина, выпушенная прошлой весной во время студенческих беспорядков в Петербурге. Она озаглавлена так: «Несколько слов к молодым братьям в Рос­сии». Никогда революционный жаргон не доходил до такого безобразия, никогда поругание здравого смысла не простиралось до та­кого цинизма, никогда бесчестный расчет не выказывал себя с такой наглостью, как в этом гнусном изделии. Оно рассчитано на две стороны. Прямое действие его направлено на самую испорчен­ную и на самую незрелую часть нашей нигилиствующей молодежи. С другой стороны, оно рассчитано на то, чтобы произвести впечат­ление в высших слоях нашего общества и администрации и поддер­жать там наветы тех партий, которые действительно составляют заговор под прикрытием якобы консервативных начал. Нельзя и на минуту допустить, чтобы человек, писавший это воззвание, был искренен и сам верил дикому сумбуру своих слов…

Бакунин поздравляет наше бедное молодое поколение с духом «противугосударственным» и «всеразрушительным». Какой лестный и возбудительный комплимент для мальчишек! «Всеразрушитель-ный дух» — это священный недуг, и если бы «молодые братья» выздоровели от этого недуга, то они «стали бы скотами». Этого мало: есть название хуже, чем «скоты». «Вы, — говорит он, — заслужили бы право называться всероссийскими патриотами». Ба­кунин, как видите, не жалует всероссийских патриотов.

Итак, наши всеразрушительные революционеры, которые высы­лают Каракозовых, солидарны в этом чувстве вражды к русскому патриотизму с нашими так называемыми консерваторами. И та, и другая партия на этой почве союзны и могут, действовать заодно против русских патриотов как в Западном крае, так и в других местах. «Где, — восклицает Бакунин, — источник того дико-разру­шительного и холодно-страстного воодушевления, от которого це­пенеет ум и останавливается кровь в жилах ваших противников? Холопская литература стала в тупик перед вами; она тут просто ничего не понимает».

Холопская литература — это русская патриотическая печать.

В чем же состоит учение дико-разрушительной революции с холодно-страстным воодушевлением, которая якобы покрыла своей сетью всю ненавистную ей Россию и имеет своим средоточием сугубо ненавистную ей Москву? Уничтожение всякого государства — вот чего хочет наша революция. «Всякое государство, — пропове­дует Бакунин, — как бы либеральны и демократичны ни были формы, ложится подавляющим камнем на жизнь народа». Не нужно ни преобразований, ни даже революций, имеющих какой-нибудь смысл. Требуется, напротив, только «дико-разрушительное воо­душевление». Долой всякое государство, как монархию всяких видов, так и республику, хотя бы социально-демократическую!

Спрашивается, кто, кроме помешанного, мог бы не шутя проповедовать такой вздор? Кто допустит, чтобы эта нелепость могла стать началом серьезного политического заговора, если только по­зади нет другого заговора, действительно серьезного, которому нужно прибрать к рукам и употребить в дело самую незрелую или самую испорченную часть нашей молодежи?.. Да и откуда это нич­тожество могло бы взять денег хотя бы на печатание прокламаций, не говоря уже о командировках Худяковых и Нечаевых?

«В недоумении, — продолжает женевский вождь русской рево­люции, обращаясь к своим молодым друзьям, — господа москов­ские и петербургские журналисты решили, что ваше настоящее движение — дело польских подземных интриг. Нельзя было выду­мать ничего подлее и глупее. Подлее, потому что вызывать ярость свирепого палача против измученной жертвы — такое позорное преступление, которое именно только в нашей холопски государ­ственной России возможно; глупее, потому что нужно дойти до крайней степени тупоумия, чтобы не заметить с первого раза про­пасти, лежащей между программой огромного большинства польских патриотов и программой нашей молодежи, представительницы и поборницы русского народного дела».

Итак, между нашей революционной партией и польским де­лом нет ничего общего. Связь между ними выдумала русская «хо­лопская» патриотическая печать. Это клятвенно удостоверяют так называемые наши консерваторы. Рассказывали, что какой-то важ­ный господин в Петербурге даже перекрестился, когда узнал, что преступник 4 апреля не поляк, а русский. В иностранных газе­тах, равно как и в некоторых петербургских салонах, высказыва­ется весьма положительное убеждение, что все антирусские в Рос­сии партии суть единственные консервативные элементы, а рус­ский народ исполнен дико-разрушительного революционного духа. Это скажет каждый фон из Лифляндии, любой пан с Литвы или с Волыни: теперь это вне всякого сомнения, в этом удостоверяет сам вождь русской революционной партии. Все мерзости, чини­мые у нас во имя революции, все эти воззвания к топорам, поджоги, покушения, убийства — все это есть дело русское, са­мобытное, самородное.

Мы согласны, что никакая политическая партия, никакой се­рьезный заговор не может иметь своей программой дикий вздор бакунинских прокламаций. Нет сомнения, никакая действительно опасная для государства партия не могла бы узнать себя в этой бессмыслице…

Кому нужно вносить эти квазидоктрины в беззащитные головы ребятишек обоего пола, связывать их призраком какого-то таинственного общего дела и поджигать их на преступные покушения, которые навлекают на них всеобщие проклятия их народа? Друзья народа не могут этого делать; это могут делать только его враги, кто бы они ни были.

Между доктринами о «дико-разрушительном и холодно-страст­ном воодушевлении», с которыми Бакунин обращается к своим «молодым братьям», и польским делом действительно нет ничего общего. Польские патриоты не мальчишки. Они не могут считать чем-либо серьезным прокламации Бакунина и Нечаева. Они смея­лись над ораньем Герцена, распространяя его листки в нашей мо­лодежи. Их не может пленять перспектива всеобщего разрушения, в котором должны исчезнуть всякое государственное начало, вся­кий порядок, всякий закон, всякая власть и, стало быть, всякая человеческая свобода; точно так же и балтийские патриоты не мо­гут находить ничего пленительного в Стеньке Разине, которого Бакунин выставляет в образец для своей молодой братьи.

Но если у России есть враги, то им ничего не может быть приятнее, как порча русской молодежи и поругание русского пат­риотизма. Врагам России естественно позаботиться, чтобы дать это­му позору вид революционной организации. Всякая мерзость для врага есть дело пригодное, и если бы не было Бакунина, Нечаева и tutti quanti, то враги России должны были бы создать их.

Враги России и создали их. Наши так называемые революционеры — это орудие в руках наших врагов.

Успокоив нас, что между польскими патриотами и русской ре­волюцией нет ничего общего, Бакунин не мог оставить своих мо­лодых друзей без ближайших наставлений. Иной глупый нигилист, пожалуй, и в самом деле вообразит, что он есть нечто самостоя­тельное и самородное, между тем как все его призвание в том только и состоит, чтобы помогать врагам своего народа, кто бы они ни были. Нигилист должен отрицать собственность, но он дол­жен в то же время дружить хотя бы с феодалами, лишь бы они были враждебны русскому государству.

В мире нет ничего абсолютного. Оказывается, что, несмотря на пропасть, которая отделяет русскую революцию от польской партии, между ними все-таки есть маленькая связь.

Связь оказывается именно с самой консервативной частью польской партии — с дворянской.

Послушаем, что говорит главнокомандующий в своем воззва­нии вслед за вышеприведенными строками.

«Между большинством польских деятелей, — говорит Бакунин, — и именно той польской шляхетско-католической партией, которой журналистика наша приписывает наибольшее влияние на русскую молодежь, и между нами есть только одно общее чувство и одна общая цель: это ненависть ко Всероссийскому государству и твер­дая воля способствовать всеми возможными средствами наискорей­шему разрушению его. Вот в чем мы сходимся».

Только в том, не больше.

Итак, маленькая связь есть. Польская шляхетская партия схо­дится с нашим нигилизмом в совершенной безделице… «Шаг да­лее, — продолжает Бакунин, — и между нами открывается про­пасть: мы хотим окончательного разрушения всякой государственн­ности в России и вне России, они мечтают о восстановлении Польского государства».

Отношение обозначается довольно ясно. На долю нашим рево­люционерам достается честь служить орудиями ненависти против своего Отечества и в придачу дикий сумбур понятий, который не заслуживает назваться даже безумием и может иметь значение по­ложительно только для недоростков или для круглых дураков.

Но послушаем далее вождя русской революционной партии.

«Польские государственники, — продолжает Бакунин, — меч­тают не о добром, потому что всякое государство, как бы либе­ральны и демократичны не были его формы, ложится подавляю­щим камнем на жизнь народную». Они мечтают о невозможном, потому что впереди государства будут только рушиться, а не стро­иться. Они народо-ненавистной мечтой обрекают свою родину на новую гибель, и если бы им удалось, хоть с помощью иностран­цев, разумеется, не с народной помощью, восстановить Польское государство, необходимо основанное на шляхетстве, или, что все равно, на личной поземельной и наследственной собственности, они, без сомнения, сделались бы столько же нашими врагами, сколько и притеснителями своего собственного народа. Если это случится, мы станем войной против них во имя общенародной свободы и жизни. А до тех пор мы им друзья и помощники, потому ''что их дело — дело разрушения Всероссийского государства, так же и наше дело".

Кажется, дело ясно, если не для дураков, то для людей сколь­ко-нибудь мыслящих.

Прокламация Бакунина приводит нам на память найденную после подавления мятежа в Варшаве инструкцию Мерославского для польских патриотов: им указывалось на русских нигилистов, герценистов и полуполяков' как на лучших пособников польскому делу. «Когда цель будет достигнута, — учил Мерославский, — и Польша будет восстановлена, тогда мы этих пособников наших, если они в то время окажутся, перевешаем». Но надобно полагать, что они тогда не окажутся — уж по тому одному, что вожаки их останутся без жалованья…

Итак, вот кто наши революционеры!

Спрашивается, может ли русское общество оставаться нейтраль­ным относительно этих революционеров? Это не то что в других странах династические партии, не то что так называемые крайние партии. Нет, это отъявленные враги своего отечества, это друзья и пособники его врагов, это их создания и орудия…