Текст:Михаил Харитонов:Белой птицей пролетит моё детство
Белой птицей пролетит моё детство
- Автор:
- Михаил Харитонов
Мимо неба, мимо дерева, мимо булочной, детской площадки, какого-то склада — мимо, мимо, быстро, быстро, ещё быстрее, пока Женька не ушла насовсем.
На Виноградную. Вдоль дороги — живая изгородь из шиповника, за ней белеют двухэтажные домики, утопающие в жимолости. Краем глаза Денис цепляет дядь-борину хатку, на крыльце стоит бидон с молоком. В кустах мелькает белая майка деда Бори и отчаянно сверкает опрыскиватель: дед Боря борется с жучком. Женьки нет.
Мимо, мимо, быстро, быстро — на Коммунарскую. Поворот, забор, смородиновый куст, водокачка. Женьки нет.
Мимо, быстро, в Солнечный переулок. Густая тень от лип, белый домик с вычурным жестяным петухом на хлысте антенны. Худой белобрысый паренёк стоит спиной к улице и стукает чёрным гуттаперчевым мячом о забор. Женьки нет.
— Женька-а-а! — отчаянно закричал Денис.
— …а? — разочарованно переспросило коротенькое эхо.
Денис упёр руки в бока и надулся, чтобы вышло громче:
— Жень! Ка!-а!-а! Жеееееень!
Мальчишеский крик, как новенький блестящий самокат, пронёсся по улице, подпрыгивая на выбоинах, и свалился без сил где-то у поворота на улицу Марата.
Из-за спины раздалось насмешливое:
— Не ори. У меня от твоего крика голова порвётся когда-нибудь.
— Голова чего? — глупо повторил Денис, поворачиваясь.
Женька стояла сзади и улыбалась. Ехидно, но всё-таки улыбалась.
— Женьк, — Денис опустил голову, — ты это… Я того… В общем… Давай помиримся, — выдохнул он и замер.
— Только без лизательств, — предупредила девочка, для уверенности отступая на полшага. — Ты как мириться, сразу губищами лезешь. Сколько тебе говорить: у меня на сюсявость ал — лер — ги — я. Желудочная.
— Какая желудочная? — Денис понимал, что должен ввернуть что-нибудь остроумное, но не получалось. В присутствии Женьки он безнадёжно дурел.
— А вот такая, что из меня когда-нибудь желудок выпадет. Ты обниматься полезешь, он и выпадет. А мне ещё на Комсомольскую ехать, — добавила она озабоченно.
Денис не выдержал и прыснул: почему-то идея ехать на Комсомольскую без желудка показалась ему уморительно смешной. Женька попыталась сделать строгое лицо, но не получилось.
Потом они стояли, обнявшись, посреди улицы и по-конски ржали друг другу в волосы. Женькина рыжая чёлка щекотала ему шею, и от этого он чувствовал себя большим и счастливым.
— Ну хватит, — напустила на себя серьёзность девочка, когда они, наконец, перестали вжиматься друг в друга. — Мне, меж проч, правда на Комсомольскую надо. Я анализы не сдала. На яйцеглист, на сахар в крови и на давление.
-Я тоже давление не мерил, — нашёлся Денис. — Давай вместе смахаем.
— Чего вместе? — не поняла Женька.
— Ну… это… смахнём. То есть смажем, — Женька по-девочоночьи хихикнула, Денис, как обычно, стушевался. — Махнём, в смысле, — выудил он, наконец, из памяти нужное словцо.
— Ага, щас. На велики сядем и махнём. Знаешь, сколько до Комсомольской? Штаны лопнут.
— Зачем на велике? В вагончике можно, — наивно сказал Денис.
— Не люблю вагончики, — Женька сделала губу мопсиком, — они тесные.
— Ну давай в разных поедем, — самоотверженно предложил Денис.
— Вот ещё придумал. Кто меня развлекать будет? — девочка тряхнула рыжей гривкой. — Ладно, чего с тебя взять. Давай, что-ли, смахнём. То есть смажем, — она опять хихикнула. — Блин, ну ты и скажешь, тыщу лет не забуду.
— У меня с языком бывают проблемы, — уныло признал очевидное Денис. — Все слова вроде знаю, а как их ставить, чтоб правильно?
— Ставь как-нибудь так-нибудь, — посоветовала Женька. — чтобы красиво получалось.
— У тебя слух есть, — позавидовал Денис. — Потому что итальянская бабушка, наверное.
— Опять про бабашку, — поморщилась Женька. — Думаешь, итальянцы только арии поют? У них там, между прочим, капитализм. Настоящий. На всю жизнь.
— У них социальное государство, — сказал Денис. — Пенсии там всякие, гарантии.
— Ну и глупо, — пожала плечами Женька. — Всё равно ведь капитализм получается, только с крашеной мордой. Лучше как у нас. Или туда, или сюда.
Денис тяжело вздохнул и отвёл глаза. С Женькой у него как раз получалось наоборот: ни туда, ни сюда.
Они шли по улице Марата, мимо выводка красных кирпичных домов старой постройки. Весной в них никто не жил, но ближе к лету пару домиков заселили: приехали какие-то старые южане, привезли с собой крепкий виргинский табак и банджо, вечерами в саду жарили мясо на углях, на Первомай и День Единения пускали шутихи. Зато сейчас на улице было тихо и пусто.
В конце улицы была остановка вагончиков. Блестящая струна стреляла солнечными зайчиками. Женька зажмурилась и закрывалась ладошкой.
Под прозрачной крышей остановки грелась на солнышке чернокожая бабушка и два пацана, судя по всему районских. Районские чувствовали себя не в своей тарелке и оттого нахальничали: один сидел, разбросав ноги в стороны, другой подпирал собой стенку и жевал резинку, старательно выдувая пузыри.
— Здрасьте, когда приедут, не знаете? — одним духом выпалила Женька в бабусину сторону.
— I badly hear. Не ошень бистро, please, — попросила негритянка.
Женька поняла и вежливо перешла на английский.
Быстро выяснилось, что бабуся на самом деле говорливая. Нет, она не знает, когда будет вагончик, но вроде бы скоро должны дать. Да, она едет в сторону района, но не на Комсомольскую, а дальше, уже в самый город. А живёт она тут, в посёлке, на Второй Коттеджной, но в город ездит часто — там у неё знакомые, очень хорошие люди, да тут вообще все очень хорошие люди, она довольна, что приехала, потому что у неё это самое… ну, это, которое берут на анализ…
— Pressure, — подсказал Денис.
Ну да, охотно согласилась бабуся, pressure. Давление. У неё нашли низкое давление, это понятно, возраст, человек устаёт с возрастом. Снашивается, как старый башмак. Уже не выдерживает темпа. Всю жизнь конкуренция. Люди друг друга едят, как репу. Всю жизнь не на месте, не в своей тарелке — да-да, ей тут лучше. Гораздо, гораздо лучше. Вот у неё есть дочка, та совсем другая. Хотя и родилась уже после конвергенции, и росла здесь. То есть не здесь, а в Подмосковье, но всё равно в Союзе, а не там. Она очень быстро уехала. Теперь она в Нью-Джерси, она делает там какой-то businnes. И у неё совсем нет времени на других людей. Даже на маму. Зато теперь будет внук, он уже was born и скоро его привезут сюда жить. А может быть, потом будет ещё один: дочка сказала по телефону, что хочет трёх детей, потому что это cool. То есть, в смысле, prestigious — это молодые теперь так говорят… Как бы они не говорили, children are well, это уж точно…
Звеня и мерцая блескучими боками, подлетели три вагончика.
Районские тут же захватили передний, бабуся устроилась в заднем. Женьке с Денисом достался средней.
Хитрая девчонка уселась по ходу движения. Денису было всё равно как садиться, только бы смотреть на Женьку.
Разговор в пути не клеился. Районские в соседнем вагончике включили какую-то громкую музыку — то ли то ли Сайруса Макговерна, то ли «Steep Spin», то ли ещё что-то такое, забойно-ударное. Женька тут же извлекла из кармана звучалки, протолкнула в ушки и врубила плеер.
— Дай послушать, — не выдержал Денис.
Женька пожала плечами, вытащила пластмассовую фигучку и протянула мальчику. Тот осторожно прижал её к уху. Далёкий голос пел по-русски про очи чёрные, очи страстные.
— Ну чего ты старьё слушаешь? — вздохнул он, отдавая клипсу.
— Дурак, — тут же обиделась Женька. — Это для тебя старьё. А у нас больше ничего нового нет.
— Ну ты опять, — предсказуемо надулся мальчик. — Просто на английском петь удобнее. Слова короче. Зато вся серьёзная литература на русском.
— Ли — те — ра — ту — у — ра, — передразнила Женька, сложив губы трубочкой. — Кому она нужна, серьёзная. А песни все слушают.
— И наука вся на русском, — напомнил Денис.
— Всё равно науку только учёные читают, — отбрила Женька, — а музыка всем нужна.
— Ну и какая разница? — не понял Денис.
— Страна вроде общая, а музыка только американская, — упёрлась девочка. — Небось, лопатой гребут.
— Что гребут? — не понял Денис.
— Деньги гребут, вот что, — зло ответила Женька. — Знаешь, какие обороты в шоу-бизнесе?
— Какие обороты? — опять не понял мальчик. — Ты чего?
— Ну тебя, — махнула рукой Женька. — Слушать мешаешь.
Она демонстративно запихала себе поглубже в уши клипсы, закрыла глаза и врубила плеер на полную.
Денис сделал вид, что любуется проносящимся мимо пейзажем.
Пейзаж был так себе: струна поперёк неба, кювет, зубчатая стена леса. Верхушки деревьев прыгают и дёргаются в глазах от скорости: вагончик вышел на самый длинный перегон, напряжённая струна тихонько гудела. Вот интересно, а что будет, если она порвётся? Ну, скажем, если метеорит… может же в струну попасть метеорит? Такого не бывает, ну а вдруг? Наверное, погибнут все, кто на линии. Они-то уж точно погибнут. А может, нет? Вдруг вагончик вынесет… куда-нибудь за лес, как Дороти в книжке про волшебника из страны Оз? А потом он шлёпнется на поляну… допустим, на стог сена. Женька, конечно, потеряет сознание… а он, Денис, будет обязан сделать ей искусственное дыхание. Рот в рот… (У него вспотели ладони). И массаж сердца. Для этого надо надавливать… надавливать… Он осторожно покосился на женькину футболку в обтяжечку и почувствовал, что ему не хватает воздуха.
— Опять пялишься? — поймала его Женька.
Денис испугался очередной немилости и на всякий случай отвернулся.
— Ты куда морду убрал? Ты на меня гляди, — снова осталась недовольной девочка. — На меня, а не на сиськи.
— Я не… это… — обиженно пропыхтел мальчик, не зная, куда деть глаза.
— Там всё равно смотреть нечего, — самокритично добавила Женька. — Я же не Сюся с сисей, — она оттянула футболку на груди вперёд.
Денис хихикнул. Сусанна Игоревна Товстолыткина, в просторечии Сюся, литераторша в средних классах, и в самом деле отличалась выдающимся сложением. Стало смешно и немного стыдно.
— А вообще… ладно, чего уж теперь-то, — непонятно сказала Женька.
— Чего теперь? — переспросил мальчик.
— Это я о своём, — отмахнулась девочка. — Помнишь бабку на станции? — решила она всё-таки снизойти до объяснений. — Ну, чёрную? Я вот подумала: а я тоже стану такой еогдп-нибудь. Высохну, поседею. Буду чьих-то внуков нянчить.
— Ну это же так со всеми, — Денис понимал, что говорит что-то не то, но не мог остановиться. — Человек растёт, учится, едет в Америку, там зарабатывает деньги и детей…
— Детей зарабатывает?
— Делает то есть… Ох, прости, это у меня опять с русским. Я по-русски говорю, как… как медведь на задних лапках дрессированный, — нашёл он подходящее сравнение. — А на английском как на четвереньках: встал и побежал.
— Ты же вроде бы здесь родился? — зачем-то уточнила Женька. — Твоя мама специально сюда прилетала, сам говорил.
— Я у дедушки долго жил в Ленинграде, — пожал плечами мальчик. — Он русского совсем не знает. Потом постановление вышло, что детям в городе жить нельзя. Вот меня сюда приехали… То есть увезли. Или привезли.
— Интересно, зачем такое постановление приняли? — вернулась на прежнее Женька.
Денис задумался.
— Ну, во-первых, экология. Машин много, промышленность всякая… — начал он.
— Какая в Союзе промышленность, ты чего? — засмеялась Женька. — У нас наука одна. И образование.
— Ну осталась же какая-то, — неуверенно сказал Денис. — Вот машины, например. Их же надо ремонтировать?
— Это сервис, а не промышленность, — оставила за собой последнее слово Женька. — Промышленность вся в Америке.
— Я вот чего не понимаю, — попытался завязать разговор Денис, — а зачем у нас сельхоз… ну, колхозы всякие, хозяйства эти? И на картошку посылают?
— У крестьян низкое давление, — сказала Женька. — Значит, в Америке они не могут. Вот им и дали занятие. Только у нас земледелие рискованное. Поэтому нас гоняют на картошку. Чтобы хоть не гнила. А экономически никакого смысла нет, — закончила она. — Ладно, дай песни послушать.
Вагончик бежал. Девочка запрокинула голову, закрыла глаза, и, вроде, задремала.
Денис почувствовал что-то вроде одиночества. Вроде бы их двое, а вроде он — один. Едет зачем-то на Комсомольскую. Делать ему там нечего. Все анализы он сдал. А давление… Какое у него давление, он знал и без анализов. Где-то около сорока. Может, сорок два — сорок три, максимум сорок пять. Не коммунар, просто нормальный парень. Правда, ещё переходный возраст… Ну вот у него как раз этот самый переходный. Ну, допустим, дойдёт до пятидесяти. Это же ещё далеко до пресловутых девяноста семи, при которых билет в один конец выписывают в добровольно-принудительном порядке…
Ещё. В том-то всё и дело. Вчера давление сорок, сегодня пятьдесят, завтра ещё больше. Половое созревание обостряет инстинкт конкуренции. И если когда-нибудь ему скажут: «Ден, у тебя восемьдесят», то придётся потихоньку собираться… Туда. В другую жизнь. Где все едят друг друга как репу.
С другой стороны… Допустим даже, скажут. Конечно, ему будет очень плохо. Но другие переживают как-то. Едут, устраиваются, потом привыкают. Это совсем другая жизнь. В конце концов, у него годе-то в Чикаго родители. Они, правда, редко звонят и ещё реже пишут. Присылают подарки — какие-то разноцветные свитерки и короткие маечки, давно уже не его размера. И он совсем не помнит, как зовут маму и какая у папы фамилия. Говорят, мама его родила, а через день провела презентацию какого-то суперпроекта. Splendid victory, ага. А папа снимается в кино. Он как-то смотрел один фильм с папой — он там изображал европейского агента, который пытается выкрасть у советского института какой-то важный секрет. Фильм, конечно, дурацкий, как и вся голливудщина. Особенно глупо выглядела сцена, когда европейский агент тряс перед нашим профессором какой-то бумажкой и кричал — «это огромные деньги, вы не понимаете, это же огромные деньги!» Подкупать советского, который остался — это же каким дураком надо быть. Да у настоящих учёных никакого давления вообще нет… Ну разве что десяточка какая-нибудь. Как у Шурика Курносера. Шурик сейчас в Ленинграде. Его досрочно взяли в университет, без экзаменов, сразу на пятый курс. По слухам, у него выше десяти не поднималось вообще. Денис представил себе огромные печальные глаза Шурика, когда тот, склонив на бок немытую голову и вытирая мел о брюки, выводил на доске какую-нибудь загогулистую формулу. Говорят, Курносер как-то доказал теорему Ферма, только записывать не стал, потому что ему было неинтересно. Это, конечно, вряд ли: за такое доказательство Шурке сразу дали бы диплом, а так — только на пятый курс…
Вагончик начал тормозить. Женька вздрогнула и проснулась. Быстро глянула в окно и тут же встала.
— Пойдём, — распорядилась она. — Это наша.
— Подожди, это не Комсомольская! — закричал Денис. — Это не Комсомольская, Женя! Это техническая станция!
В окне, вместо районских корпусов, грелась под солнцем крохотная платформочка с двумя белыми лавочкам и гнутым стеклянным мостиком, закинутым поверх струны на ту сторону. Там была такая же платформа, только лавочки были почему-то зелёные.
Вокруг было пшеничное поле, где-то далеко — всё тот же лес, тёмный и неровный.
На маленькой табличке было «Тех 34‒28».
— Да ладно, — сквозь зубы процедила Женька, возясь с дверцей. — Не хочешь, одна пойду. А ты махай на Комсомольскую, у тебя ж там дела, — с издёвочкой добавила она.
Денис выскочил вслед за ней на платформу. Вагончики звякнули и покатились, унося с собой и чёрную бабусю, и районских пацанов.
— Жень, можно ты объяснишь… — начал было Денис, но поймал её взгляд и прикусил язык.
— Ну, — сказала она, спрыгивая с платформы в пшеницу. — пошли.
Денис осторожно сполз следом. Зачем-то заглянул под бетонный под платформы. Увидел сырую землю, от которой тянуло грибницей. Запах был не противным, а каким-то разочаровывающим: он как бы говорил — тут искать нечего.
Он поплёлся за Женькой, мысленно проклиная себя за бесхарактерность и вытирая платком мокрую шею.
— Жень, а Жень? — не выдержал он, когда они оказались на середине поля. — Куда идём?
— Никуда не идём, — Женька резко остановилась, села в пшеницу, приминая неспелые колосья. Потом легла навзничь, раскинув руки.
Денис плюхнулся рядом, гоня от себя мысль, что мять колоски нехорошо.
— Я стихи сочинила, — сказала Женя.. — Хочешь?
— Ну, — пропыхтел Денис.
— Чего нукаешь? Я тебе не лошадь. — Она чуть приподняла голову, чтобы поправить волосы, и снова упала в хлеба. — Ты будешь слушать?
Денис чуть было не сказал «ну», но вовремя вспомнил насчёт лошади.
— Только я их ещё не дописала. Третьей строчки не хватает, — предупредила она и замолчала снова.
Мальчик тоже замолчал.
Его окружали неясные полевые шумы, шорохи, какие-то непонятные живые звуки — то ли птичьи, то ли мышиные.
— Белой птицей пролетит — пролетит моё детство, — наконец, заговорила Женя, волнуясь и оттого выговаривая слова аккуратнее обычного. — Рыжей белкой пробежит — пробежит моя юность. Серым волком… слово не нашлось… моя зрелость. Чёрным вороном падёт — пропадёт моя старость. — Она сделала паузу. — Ну как?
— Ну что тебе сказать… Хорошо, — начал выжимать из себя комплименты Денис. — Вот только третья строчка. И последняя тоже не очень. Почему «падёт»? Может, «придёт»? И «зрелость» — тоже слово какое-то такое… Как помидор, что-ли.
— Дурацкий стишок, — сказала Женька. — Все стишки у меня дурацкие.
Денис не нашёлся что ответить.
— Я тут в одной книжке прочитала, — снова начала Женька, — что стихи у женщин — это дети неродившиеся. Напишешь хороший стишок — значит, у тебя одного ребёночка не будет.
— Эмили Дикинсон знаешь сколько стихов написала? — Денис повернулся на локте, чтобы быть поближе к девочке. — Никакая женщина столько не родит.
— Значит, кто-то ещё не родит, — подумав, сказала Женька. — За всё хорошее надо отдавать.
— Надо платить, — поправил Денис, самую чуточку гордясь тем, что может её поправить.
— Отдавать, Ден, — как-то очень по-взрослому вздохнула Женя. — Отдавать. Не хочу уезжать, — добавила она.
— Ну ты чего. Тебе же ещё ра… — начал было Денис и осёкся. До него, наконец, дошло, почему они не едут на Комсомольскую.
— Сколько у тебя? — каким-то стыдным шёпотом спросил он.
— Не знаю, — Женька не пошевелилась. — Наверное, семьдесят где-то. Я с зимы не мерялась.
— Ну вот, не мерялась. Сама же говоришь. Откуда ты знаешь-то?
— Знаю, — сказала Женька с грустной уверенностью в голосе. — Я про себя всё знаю.
— Ничего ты не знаешь, — упрямо сказал Денис. — Ты же не меряла.
— Да знаю и всё! — Женька осеклась, сменила тон на объясняющий. — Ну как тебе доказать? Надоело мне всё. Сны всякие снятся…
— Ты ещё сонник возьми в библиотеке и погадай на нём, — съехидничал Ден.— Давление надо мерять по-нормальному. Сдать кровь, ну и всё такое…
— Говорю же, не поймёшь. Ладно, хорошо. Вот по твоему — что такое давление? — Женька перекатилась на другой бок, показав Денису узенькую спинку.
— Ну как… — мальчик стал вытаскивать из головы учебник по этологии. — Давление — это… как его… гормональный комплекс, отвечающий за подавление инстинкта сотрудничества и активизацию инстинкта конкуренции… При высоком давлении оптимальной жизненной средой является капиталистическое общество, при низком — коммунистическое… У большинства людей давление повышается в районе пятнадцати — двадцати лет, к старости опять падает… Ещё там что-то про климакс… беременность… там у всех по-разному… В общем, этот самый комплекс. Э-э-э… эпохальный труд советских генетиков и биохимиков под руководством товарища… как его…
— Чешешь, как на экзамене, — грустно улыбнулась девочка. — Как будто ты их помнишь. Ты своими словами скажи.
— Мы же проходили, — Денис наморщил лоб. — Э-э-э… В пятьдесят шестом году советские генетики…
— Чепуха всё это. Че — пу — ха, — Женька снова легла на спину, подложив ладони под голову. — Жили-были две страны. Одна самая богатая, другая самая справедливая. В одной хорошо делали всякие вещи, в другой хорошо учились. Сначала они воевать хотели атомными бомбами. Потом подумали, что глупо бомбами кидаться, все помрут. Стали разбираться, за что они друг друга не любят. Не по идеологии, а по правде. И нашли эти самые штуки в крови. Которые человека буржуйским делают или советским. И выяснили, что дети и старики почти все советские, а взрослые почти все буржуйские. Кроме которые на творческой работе и в науке. Потому что если деньги делать — это всю голову занимает, на науку в ней места не остаётся. Вот и всё. А Хрущёв и Никсон в Рейкьявике соглашение подписали. Что когда человек буржуйский, ему место в Америке, а если советский — в Союзе. Независимо от пола, возраста и национальной принадлежности. И определяется это са — мо — о — щу — ще — ни — ем.
— Просто анализы тогда стоили дорого, — предположил Денис. — И вообще, всё это сто лет назад было.
— Вообще-то пятьдесят, — не удержалась Женька. — Только это ничего не меняет. Потому что у меня сейчас это самое. Которое. Самоощущение.
— Женька, послушай. — Дима попытался придать голосу уверенность, которую не чувствовал. — Это всё ерунда. Ты сама себе внушила. Ты же наша. Советская. Помнишь, зимой, когда отопление прорвало… Все по углам мёрзли, а ты пошла бригаде помогать.
— Только меня оттуда прогнали, — припомнила Женька. — И ещё назвали пигалицей. Меж проч, обидно оч.
— Вот, вот, тебе же обидно. А ты же за так пошла работать, ни за деньги, ни за что. И какая после этого ты буржуинка? Тебе ещё Неля по руке гадала: «ой, золотце, до тридцати молодой будешь».
— Неля? Которая цыганка-то? Её в том же году отправили, — сказала Женька. — У неё сто двадцать было. Она пробирку с кровью на чужую подменивала. Её поймали и сделали анализ по-честному. Сейчас в Хьюстоне живёт. Открытку прислала недавно, мы же всё-таки подруги. У неё там фирмочка. Эскорт-услуги. К себе приглашает.
— И ты что, поедешь? — не поверил Денис.
— Нет, к Нельке не поеду. Она из меня там душу вытрясет, — Женька повернулась на бок, приминая травяное ложе. — И к родителям тоже не поеду. Они мне ничем не помогут, только на шее повиснут. Пробьюсь.
— Женька, ну что ты несёшь, — Денису казалось, что он падает, отчаянно хватаясь мокрыми пальцами за воздух, — у тебя же одни пятёрки… Можно ведь наукой заниматься… И не надо никуда ехать…
— Настоящих учёных с давлением не бывает, — напомнила Женька. — Только халтурщики какие-нибудь. Не хочу. Неинтересно.
Денис что-то промычал.
— Ден, — голос девочки дрогнул, — я вчера… плохую вещь сделала. То есть не сделала, но очень хотела. Но это ведь одно и то же. Я заколку у Фроськи стащила. Ей мама из Америки прислала. Потом обратно положила.
— Ну и что, — как можно небрежнее ответил Денис. — Я вот в первом классе карандаш стащил учительский. Коричневый. Мне его так захотелось, просто сил никаких.
— И что? — заинтересовалась Женька.
— Нашли, — уныло вздохнул Денис. — Стыдно было, — добавил он.
— Ну да. А я мелки цветные таскала. Только это по-другому. Мне же не заколку хотелось. Мне хотелось, чтобы её у Фроськи не было, понимаешь?
— Да всё это девчачьи глу… — зацепился язык у Дениса. Он его прикусил, но поздно.
— Глупости? Девчачьи? — змеёй зашипела Женька. — Ты меня обещал! Никогда больше! Не называть! Девчонкой! Ты обещал!
— Жень… Ну прости… — заныл было Денис, но Женька внезапно вскочила и кинулась на него, лежащего, с кулачками.
Они покатились среди колосьев.
— Вот тебе девчонка! Вот тебе! — орала Женька, сидя на нём верхом.
Денис вяло отбивался, пока в какой-то момент не понял, что обнимает девочку за талию, а она лежит на нём и тихо дышит ему в ключицу. Он испугался и хотел убрать руки, но они не слушались.
— Отпусти, — сказала она чуть позже. — Я сама.
Он пришёл в себя, когда услышал свист очередного состава.
— Нас, наверное, видно, — нерешительно сказал он. — Дай мне плавки, пожалуйста.
— Ну и пусть видно, — ответила Женя. — Лови, — она кинула ему скомканную тряпочку. — Ты мне футболку порвал.
— Нельзя. Прости. Я нечаянно, — ничего умнее Денис у себя в голове не нашёл. В голове вообще было пусто и гулко. Каждая случайно залетевшая мысль отдавалась долгим бессмысленным эхом. — И это… Э-э-э… Спасибо, наверное. — Он чувствовал себя полным балбесом, но других, более подходящих слов в голове не обнаружилось.
— Don’t mention it, — почти равнодушно отбрила Женька. — И засосов наставил. Никогда так больше не делай. Этого девки не прощают.
Состав издал протяжный гудок и просвистел мимо.
— Жень, — мысли в денискиной голове, наконец, перестали разлетаться и кружиться — и его охватила тяжёлая тоска. — Женька… Ты, значит, всё…
— Ну, — Женя натягивала на себя рваную футболку через голову. — У меня теперь, наверное, за восемьдесят.
— Значит, ты, это…. со мной… чтобы прогнать давления побольше? — голос мальчика задрожал от обиды. — То есть нагнать? Чтобы сразу взрослой стать и в Америку?
— Нет, ну что ты, — Женька наклонилась над ним, взлохматила волосы, поцеловала в нос. — Просто ты самый лучший. Я тебе очень люблю, Дениэл. Я тебя буду очень часто вспоминать.
— Я тебя тоже очень люблю, Джейн, — он впервые за всё знакомство назвал её настоящим взрослым именем. — Если я всё-таки приеду… Надо будет как-нибудь повидаться.
— Не приедешь, — Женя сказала это спокойно, без надрыва, но у Дениса защемило сердце. — Не нужно тебе туда. И давления у тебя такого не будет. Лучше наукой занимайся. Или учи. Ты хороший, тебя дети любить будут. Или вот — книжки пиши. Я буду читать, правда. И детям давать. И говорить: а вот этот дядя, который написал такую хорошую книжку, меня очень любил… И я его тоже.
Она легко поднялась с мятых колосьев. Привычным жестом поправила волосы.
Ден завозился на земле, пытаясь встать.
— Ты меня не провожай, — бросила она в его сторону.
— Завтра субботник, — удивительно некстати вспомнил Денис. — Я и так уж два раза пропустил. То есть… извини, пожалуйста, я чушь какую-то несу. Конечно, завтра увидимся. Ты придёшь?
Женька не ответила. Ещё раз критически оглядела себя, энергично отряхнула мусор с коленок, потрепала ладошкой мятую джинсовку на попе. Слегка пританцовывая, пошла к станции.
Издалека доносился упругий гул: к технической остановке 34‒28 с севера приближался состав.
Прищурившись, Денис смотрел, как маленькая фигурка взлетает на платформу, бежит по стеклянному мостику к зелёным лавочкам. Потом взвизгнула струна и Женьку заслонили разноцветные бока вагончиков, — а когда они умчались, её не стало.