Текст:Фернан Бродель:Структуры повседневности/Введение
ВВЕДЕНИЕ
Поль Бродель, подарившей мне возможность создать и эту
книгу
Когда в 1952 г. Люсьен Февр доверил мне
написание этой работы для только что начатой им серии «Судьбы мира», я, конечно,
не представлял себе, в какое нескончаемое предприятие ввязываюсь. В принципе
речь шла о простом обобщении данных из трудов, посвященных экономической
истории доиндустриальной Европы. Но, не говоря уже о том, что я часто испытывал
потребность обратиться к источникам, признаюсь, что по ходу исследования меня
разочаровывало прямое ознакомление с так называемыми экономическими
реальностями в период между XV и XVIII
вв. Разочаровывало по той простой причине, что эти реальности плохо
укладываются, а то и вовсе не укладываются в традиционные классические схемы —
ни в схему Верне-ра Зомбарта (1902 г.), снабженную обильными доказательствами,
ни в ту, которую создал в 1928 г. Иосиф Кулишер. Не укладываются они и в теории
самих экономистов, рассматривающих экономику как некую однородную реальность,
которую допустимо извлечь из ее окружения и которую можно и должно оценивать
такой, какова она есть: ведь ничего нельзя понять вне чисел. Развитие
доиндустриальной Европы (рассматриваемой в отрыве от остального мира, как будто
бы его и не существовало) предстало бы в виде ее ускоренного вступления в
рациональный мир капиталистического рынка, капиталистических предприятий и
инвестиций вплоть до самой промышленной революции, разделившей историю людей на
две части.
На самом же деле доступная наблюдению
действительность до XIX
в. была намного сложнее. Разумеется, можно проследить эволюцию или, вернее
сказать, несколько эволюции, которые соприкасаются друг с другом,
стимулируют друг друга, даже противоречат друг другу. Иначе говоря, признать,
что существует не одна, а несколько экономик. Та, которую
описывают предпочтительно, — это так называемая рыночная экономика, т. е.
механизмы производства и обмена, связанные с деятельностью людей в сельском
хозяйстве, с мастерскими, лавками, с биржей, банками, ярмарками и, разумеется,
с рынками. Именно с этих ясных, даже «прозрачных» реальностей и с легко
улавливаемых процессов, которые их питают, и началось складывание понятийного
аппарата экономической науки. Таким образом,
она с самого начала замкнулась, ограничив себя неким
избранным полем зрения и исключив из рассмотрения все другие.
А
ведь под рынком простирается непрозрачная для взгляда зона, которую зачастую
трудно наблюдать из-за отсутствия достаточного объема исторических данных. Это
та элементарная «базовая» деятельность, которая встречается повсеместно и масштабы которой попросту
фантастичны. Эту обширную зону на уровне почвы я назвал, за неимением лучшего
обозначения, материальной жизнью, или материальной цивилизацией. Двусмысленность
такого выражения очевидна. Но я полагаю, если мой взгляд на вещи будет принят в отношении прошлого
— как, по-видимому, разделяют его
некоторые экономисты в отношении настоящего, — что рано или поздно отыщется
более подходящая вывеска для обозначения этой инфраэкономики, этой второй,
неформальной, половины экономической деятельности, этой экономики
самодостаточности, обмена продуктов и услуг в очень небольшом радиусе.
А с другой стороны, над обширной
поверхностью рынков, а не под нею — возвышаются активные иерархические
социальные структуры. Они искажают ход обмена в свою пользу, расшатывают
установившийся порядок. Стремясь к этому, а порой и не желая того специально, они порождают
аномалии, «завихрения» и дела свои ведут весьма своеобразными путями. На этом
верхнем «этаже» несколько крупных купцов Амстердама в XVIII в. или Генуи в XVI в. могли издали пошатнуть
целые секторы европейской, а то и мировой экономики. Таким путем группы
привилегированных действующих лиц втягивались в кругооборот и расчеты, о
которых масса людей не имеет понятия. Так, например, денежный курс, связанный
с торговлей на далекие расстояния и запутанным функционированием кредита,
образует сложное искусство, открытое в лучшем случае немногим избранным. Эта вторая,
непрозрачная зона, которая, находясь над ясной картиной рыночной экономики,
образует в некотором роде верхний ее предел, представляется мне, и читатель это увидит, сферой
капитализма по преимуществу. Без нее капитализм немыслим; он пребывает и
процветает в ней,
Эта
трехчастная схема, которая мало-помалу вырисовывалась передо мной по мере того,
как наблюдаемые явления почти сами собою «раскладывались по полочкам», и есть,
вероятно, то, что мои читатели сочтут наиболее спорным в настоящей работе. Не
ведет ли она в конечном счете к слишком жесткому разделению, даже к
противопоставлению друг другу пункт за пунктом рыночной экономики и
капитализма? Я и сам не сразу и не без колебаний принял такой взгляд на вещи.
Но в конце концов пришел к выводу, что в период с XV по XVIII в., и даже гораздо раньше, рыночная экономика была
принудительным, навязываемым порядком вещей, И как всякий навязываемый порядок,
социальный, политический или культурный, она вызывала противодействие,
развивала противоборствующие ей силы, которые действовали как сверху, так и
снизу.
Что меня по-настоящему укрепило в этом
мнении, так это то, что через ту же самую решетку я довольно быстро и довольно
ясно разглядел членение современных обществ. В них рыночная экономика
по-прежнему управляет всей массой обменов, которые контролирует наша статистика. Но кто стал бы отрицать, что
конкуренция, которая представляет отличительный признак рыночной экономики,
отнюдь не господствует над всей современной экономикой? Сегодня, как и вчера,
существует особый мир, в котором пребывает капитализм как таковой — на мой
взгляд, истинный капитализм, всегда многонациональный, родственный
капитализму великих Ост- и Вест-Индских компаний и разного масштаба монополий,
юридически оформленных и фактических, которые некогда существовали и в
принципе, в основе своей аналогичны монополиям сегодняшним. Разве мы не имеем
права утверждать, что дома Фуггеров и Вельзеров были транснациональными, как
сказали бы сегодня? Ведь они были заинтересованы в делах всей Европы, а
представителей имели и в Индии, и в Испанской Америке. И разве Жак Кёр веком
раньше не вел дел аналогичного размаха на территории от Нидерландов до Леванта?
Но совпадения распространяются и дальше.
Ибо вслед за экономической депрессией, последовавшей за кризисом 1973-1974 гг.,
начала вырисовываться новая, современная форма внерыночной экономики: едва
прикрытый натуральный обмен, прямой обмен услугами, как говорят, «travail au noir», да плюс к этому еще многочисленные формы
паломничества и самодеятельного «ремесла». Этот уровень деятельности, лежащий
ниже рыночного, или за пределами рынка, достаточно значителен, чтобы привлечь
внимание иных экономистов : разве он не дает самое малое от 30 до 40%
национального продукта, которые таким образом ускользают от всякого
статистического учета даже в индустриально развитых странах?
Вот таким образом трехчастная схема сделалась
точкой отсчета труда, который я сознательно задумал вне сферы действия
теории, любых теорий — единственно под знаком конкретного наблюдения и одной
только сравнительной истории. Истории сравнительной во времени, с
использованием языка, который меня ни разу не обманул, — языка длительной
временной протяженности (la longue durée) и диалектики прошлого и настоящего.
Истории сравнительной для возможно более обширного пространства, ибо
исследование мое, в той мере, в какой это было в моих силах, охватывает весь
мир, оно имеет «всемирный» масштаб. Как бы то ни было, на первом плане остается
конкретное наблюдение. С самого начала и до конца моей целью было увидеть и
показать, сохраняя за увиденным его объемность и сложность, его многообразие,
которые суть отличительные черты самой жизни. Если бы можно было разъять живой
организм и отделить друг от друга три уровня (думаю, они были бы полезной формой
классификации этого организма), история была бы наукой объективной, каковой
она, очевидно, не является.
Три тома, составляющие настоящий труд,
носят такие названия: «Структуры повседневности: возможное и невозможное»;
«Игры обмена»; «Время мира». Последний представляет хронологически построенное
исследование последовательно сменявших друг друга форм и преобладающих аспектов
международной экономики. Одним словом, это история. Первые два тома, гораздо более
сложные, много места отводят исследованию типологическому. Первый (уже
публиковавшийся в 1967 г.) представляет, как выразился Пьер Шоню, своего рода
«взвешивание мира» — попытку выявить пределы возможного в доиндустриальном
мире. Один из таких пределов — место в истории «материальной жизни», бывшее тогда
огромным. Второй том — «Игры обмена» — сопоставляет экономику и
надэкономическую деятельность капитализма. Следовало различать эти две большие
плоскости, объяснить их друг через друга, как через их взаимодействие, так и
через их противостояние.
Смогу ли я убедить всех? Наверняка — нет.
Но в таком диалектическом движении я нашел по крайней мере одно не имеющее
равных достоинство: идя новым и в какой-то степени мирным путем, избежать
чрезмерно страстных споров, которые вызывает все еще «взрывоопасное» слово
«капитализм». К тому же третий том извлек пользу из тех объяснений и
обсуждений, какие ему предшествовали: он никого не заденет.
Таким образом, вместо одной книги я
просто-напросто напишу три. Но мое упорное стремление охватить в этом труде
весь мир ("mondialiser") поставило
передо мною задачи, для решения которых я, специалист по истории Запада, был по
меньшей мере плохо подготовлен. Продолжительное пребывание и ознакомление с
материалами в мусульманских странах (10 лет в Алжире) и в Америке (4 года в Бразилии)
сослужили мне добрую службу. Но Японию я увидел через пояснения и наставления
Сержа Елисеева, Китай — благодаря помощи Этьенна Балажа, Жака Жерне, Дени
Ломбара. Даниель Торнер, способный сделать из любого человека доброй воли
начинающего индолога, взялся за меня со всем своим пылом и щедростью, перед
которой невозможно устоять. Сколько раз он появлялся у меня по утрам с хлебом и
рогаликами для завтрака и с книгами, какие мне следовало прочесть! Я ставлю его
имя во главе длинного списка тех, кому я обязан признательностью, списка,
который, будь он полным, оказался бы нескончаем. Мне помогали все — слушатели,
ученики, коллеги, друзья. Не могу забыть сыновнюю помощь Альберто и Браниславы
Тененти, сотрудничество Михаеля Кёля и Жан-Жака Эмарденкера. Мари-Тереза
Лабиньетт помогала мне в архивных разысканиях и в подготовке библиографических
ссылок, Анни Дюшен — в бесконечной работе с примечаниями. Жозиана Очоа больше
десятка раз терпеливо перепечатывала сменявшие друг друга варианты моего
текста. Розелин де Айяла, сотрудница издательства Арман Колэн, тщательно и
эффективно занималась проблемами редактирования и верстки. Я выражаю этим
непосредственным моим сотрудницам свою самую сердечную дружескую благодарность.
Наконец, без Поль Бродель, которая
повседневно участвовала в моем исследовании, мне не хватило бы мужества, для
того чтобы переработать первый том и завершить два нескончаемых тома,
последовавших за ним, для того чтобы выверить необходимые ясность и логику
объяснений и выводов. Мы и на сей раз долго работали с ней бок о бок.
16 марта 1979 г.'
width="36%" style='width:36.6%;border:inset #111111 1.0pt;mso-border-alt:
inset #111111 .75pt;padding:0cm 0cm 0cm 0cm' | [soviet.htm <<<]
|
width="36%" style='width:36.6%;border:inset #111111 1.0pt;border-left:
none;mso-border-left-alt:inset #111111 .75pt;mso-border-alt:inset #111111 .75pt; padding:0cm 0cm 0cm 0cm' | [index.htm Оглавление]
|
width="26%" style='width:26.8%;border:inset #111111 1.0pt;border-left:
none;mso-border-left-alt:inset #111111 .75pt;mso-border-alt:inset #111111 .75pt; padding:0cm 0cm 0cm 0cm' | [fwd.htm >>>]
|
Фернан Бродель. Материальная
цивилизация, экономика и капитализм XV-XVIII вв. Т.1 "Структуры
повседневности"