Михаил Михайлович Пришвин

Михаи́л Миха́йлович При́швин (23 января (4 февраля) 1873, с. Хрущево, Елецкий уезд, Орловская губерния, Российская Империя — 16 января 1954, Москва, РСФСР) — русский писатель, автор произведений о природе, явивший в них особую художественную натурфилософию, охотничьих рассказов, произведений для детей. Особую ценность имеют его дневники, которые он вел на протяжении всей жизни; в 2017 завершилось их полное 18-томное (!) издание.

Пришвин.jpg

БиографияПравить

Михаил Михайлович Пришвин родился 23 января 1873 года недалеко от города Ельца Орловской губернии в купеческой семье. Как водилось тогда — сначала гимназия, затем реальное училище в Тюмени, затем политехникум в Риге. Дальнейшее образование М. Пришвин получает за границей, в Лейпцигском университете. В двадцатилетнем возрасте он сдал там государственный экзамен по агрономическому отделу философского факультета, и в Россию вернулся агрономом, но с широким общегуманитарным образованием.

Некоторое время молодой агроном служит в земстве в Клину, некоторое время занимается с профессором Прянишниковым в Сельскохозяйственной академии в Москве, некоторое время работает исследователем на опытной станции в г. Луге, сотрудничает в агрономических журналах, написал книгу о картофеле. Но… Как Нестеров записал в своем дневнике «я начинаю выделяться по рисованию», так Пришвин почувствовал особенное тяготение к русскому языку. Возможно, он чувствовал его и раньше, но теперь оно проявилось и обострилось. По совпадению именно в это время он познакомился с известными русскими этнографами Шахматовым и Ончуковым. Языковеды-этнографы уговорили Пришвина поехать на Север России, в Олонецкую губернию, для собирания народных сказаний, поверий, песен, пословиц и поговорок. Видимо, в этот момент и решилась судьба Пришвина: быть ли ему агрономом и учёным, быть ли ему писателем. Пришвин согласился на уговоры и уехал на Онежское озеро. Пожалуй, как никто другой, он имел основания сказать в тот день: « Жребий брошен, рубикон перейдён».

Надо представить себе, в какой обстановке формировалось самосознание будущего писателя. Последняя четверть девятнадцатого и первое десятилетие двадцатого века в России было ознаменовано пробуждением острейшего интереса к национальным, народным ценностям. Это сочеталось с одновременным взлетом, можно сказать, всех видов искусств, равно как и науки. Этот обостренный интерес к народным, национальным ценностям коснулся, разумеется, и таких областей культуры, как язык, фольклор, этнография. Поэтому отнюдь не случайно уговаривал академик Шахматов молодого ученого, пишущего пока о картошке, но тяготеющего к глубинам русского языка, к русскому народному слову, отправиться в Олонецкие края за сбором сказаний. Не случайно также молодой ученый на эту экспедицию охотно согласился. Это было вполне в духе времени.

Надо было представить и север России тех времен. Это был воистину край непуганых птиц, а пласты народности как в языке, в фольклоре, так и в укладе жизни, в быту, в этнографии были первородны, нетронуты. Неудивительно, что такой очарованный странник, как Пришвин, жадно начал впитывать душой, умом и сердцем всю эту первородность.

Литературное творчествоПравить

Дело не ограничилось собиранием фольклора. Пришвин написал книгу «В краю непуганых птиц», которая сразу же сделала ему имя. Он уехал на север скромным агрономом, а вернулся замечательным русским писателем. Строго говоря, послужная биография Пришвина на этом кончается. Он больше нигде и никогда не служил — ни в земствах, ни на исследовательских сельскохозяйственных станциях, ни в каких бы то ни было других учреждениях и организациях. До конца жизни теперь он будет служить только одному — русской литературе, а послужной его список — это просто-напросто им написанных и изданных книг. Сразу же можно и назвать основные из них: «В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком», «Адам и Ева», «Светлое озеро», «Чёрный араб», «Жень-шень», «Лесная капель», «Календарь природы», «Кашеева цепь», «Золотой луг», «Кладовая солнца», «Фацелия», «Глаза земли». В перечисленное входит далеко не все, что было написано Пришвиным, не говоря уж о его многотетрадных дневниках, которые ждут ещё своего исследования и публикации, но перечисленное вполне определяет лицо, характер художника слова и его место в литературе. Вообще-то для оценки Пришвина как писателя и мыслителя всегда и при всех обстоятельствах могло бы хватить той оценки, которую мы находим в письме Алексея Максимовича Горького Пришвину, написано в Сорренто 22 сентября 1926 года. Вот что Горький пишет в этом письме: "Я думаю, что такого природолюба, такого проницательного знатока природы и чистейшего поэта её, как Вы, Михаил Михайлович, в нашей литературе — не было. Догадывался я об этом ещё во времена «Чёрного араба», «Края непуганых птиц», окончательно прозрел, читая совершенно изумительные «Родники». Превосходно писал Аксаков " Записки ружейного охотника " и " Об ужении рыбы ", чудные страницы удались Мензбиру в книге о птицах, и у Кайгородова, и у других многих природа русская порою вызывала сердечные слова, но… ни у кого из них не находил я все охватывающей, пронзительной и ликующей любви к земле нашей, ко всему её живому и якобы смертному, ни у кого, как у Вас, воистину "отца и хозяина всех своих видений ". В чувстве и слове Вашем я слышу нечто древнее, вещее и язычески прекрасное, сиречь — подлинно человеческое, идущее от сердца сына земли, великой матери, богочтимой Вами. И когда я читаю " Фенологические " домыслы и рассуждения Ваши — улыбаюсь, смеясь от радости, до того это все изумительно прелестно у Вас. Не преувеличиваю, что мое истинное ощущение совершенно исключительной красоты, силой которой светлейшая душа Ваша освещает всю жизнь… Все у Вас сливается в единый поток живого, все осмыслено умным Вашим сердцем, исполнено волнующей, трогательной дружбы с человеком, с Вами — поэтом и мудрецом ". Итак, первая же книга М. Пришвина "В краю непуганых птиц " сделала его известным писателем. Появилось в русской литературе новое имя — Пришвин. Но дорога к себе была для Михаила Михайловича не так ещё близка, он не сразу обрел то свое лицо, которое мы сразу же представляем себе, произнося имя — Пришвин. Осмелюсь заметить даже, что "В краю непуганых птиц " — книга яркая, замечательная, все же книга ещё не вполне пришвинская. Такую книгу мог бы написать и другой русский писатель, ну, скажем, Куприн, а ещё точнее — Лесков, в то время как пришвинские книги зрелого его периода ни один писатель в мире, кроме Пришвина, написать не мог. Первая книга и ещё несколько последующих, таких, как " Адам и Ева ", " Светлое Озеро ", были, конечно, поисками своего лица, своеобразия, уникальности (а каждый большой художник уникален, или его нельзя называть большим художником), но все же они лежали в русле русской литературы тех времен. Самолету, чтобы подняться в небо, надо некоторое время разбегаться по земле. Потом наступает точка, когда он отрывается от дорожки и летит самостоятельно. Первые книги Пришвина и были таким разбегом. Спору нет, уже по этому разбегу было видно, какой небывалый летательный аппарат берет разбег, и можно было догадываться уже о его будущих летательных качествах, тем не менее это было лишь предисловие к творчеству. Сам писатель о начале своего пути однажды сказал: "Я же мало-помалу осознал свой путь и начал культивировать географический очерк, превращая его литературный жанр " Но кто же сейчас думает и говорит о Пришвине как о писателе географическом? Правда, что его очерки разнообразны по географии: Север, Дальний Восток, Средняя Азия, Волга, Запорожье и Средняя Россия; правда, что за первую книгу Пришвина избрали действительным членом Географического общества, и все же слово " Пришвин " со словом "география " как-то не сочетается. С чем же сочетается точнее всего в вашем сознании слово «Пришвин»? Ответить на это не трудно. Оно сочетается со словом " природа ". А если точнее природа Средней России. Если тут противоречие? Природа — это ведь часть географии: горы, реки, леса, луга, низменности, овраги… Да, это так. Но пришвинская природа — это несколько иная, нежели географическая, категория, у него иное отношение к природе, нежели у географов, а именно: не научно-описательное, а духовно-поэтическое отношение. Пришвин, начиная как будто с простого исследования, поднимается в философские, поэтические, духовные сферы, в сферы глубокого искусства. Он не географ, а поэт или, как чаще его называют в обиходном разговоре, певец природы. Певец русской природы. Михаил Пришвин умер 16 января 1954 года. Проходят десятилетия, но ещё многие поколения людей будут наблюдать, как прорастают в душах и сердцах пришвинские семена, облагораживая их, делая чище и лучше.

Начало литературной деятельностиПравить

Первый рассказ Пришвина «Сашок» был напечатан в 1906. В путешествиях по русскому Северу (Олонецкая губ., Карелия), куда Пришвин отправился увлекшись фольклором и этнографией, родилась первая книга писателя «В краю непуганных птиц» (издана в 1907) — путевые очерки, составленные из наблюдений над природой, бытом и речью северян. Она принесла ему известность, он удостоен за неё серебряной медали Императорского географического общества и звания действительного его члена. В следующих книгах «За волшебным колобком» (1908), «Черный араб» (1910) и др. также сочеталась научная пытливость с особой натурфилософией и поэзией природы, определивших особое место Пришвина в русской литературе. К 1908 относится его сближение с петербургскими литературными кругами (А. Блоком, Д. Мережковским, А. Ремизовым и др.). В 1912‒14 выходит первое собрание его сочинений в 3-х т., изданию которого способствовал М. Горький.

Поэзия сказкиПравить

В 1920‒30-е Пришвин выпускает книги «Башмаки» (1923), «Родники Берендея» (1925), повесть «Жень-шень» (первоначальное название «Корень жизни», 1933) и т. д., где помимо замечательных описаний природы, глубокого проникновения в её повседневную жизнь и образов простых людей, живущих с ней в одном ритме, важную роль играет сказка, миф. Народно-поэтические истоки не только обогащают художественную ткань и палитру сочинений Пришвина, но и придают повествованию дыхание вневременной мудрости, превращая отдельные образы в многозначные символы. Поэтическое мировосприятие, художническая зоркость к мельчайшим подробностям жизни становятся основой многих детских рассказов Пришвина, собранных в книгах «Зверь-бурундук», «Лисичкин хлеб» (1939) и др. В Кладовой солнца (1945) Пришвин создает сказку о детях, попавших из-за разлада между собой в лапы коварных мшар (лесные сухие болота), но спасенных оставшейся без хозяина охотничьей собакой. Рассказы Пришвина о животных, в том числе и охотничьи, отличаются естественным, свободным от ложной сентиментальности пониманием их психологии. Бессловесный мир благодаря писателю обретает язык, становится ближе. Эпос, сказка, фольклор, лиризм окрашивают многие произведения Пришвина последних лет — поэму в прозе «Фацелия» (1940), повесть «Корабельная чаща» (1954), роман «Осударева дорога» (изд. 1957)

Творческое поведениеПравить

Пришвину принадлежит такое важное понятие, как творческое поведение. Ища уединения в природе, много путешествуя по стране, часто меняя места жительства, он сосредоточенно и целеустремленно думал о более глубокой, органичной связи с миром и людьми. Он хотел творчески выстроить свой внутренний мир не только на отвлеченном разуме или слепом чувстве, но на целостном органичном мировосприятии, соединяющем явления в осознанном и просветленном переживании «родственности». Именно мировоззренческие, философско-этические искания главного героя Курымушки-Алпатова — в центре автобиографического романа Пришвина «Кащеева цепь», работа над которым начата в 1922 и продолжалась до конца жизни. Конкретные образы здесь также несут в себе второй мифологический, сказочный план (Адам, Марья Моревна и т. д.). Человек, по мысли автора, должен разорвать кащееву цепь зла и смерти, отчужденности и непонимания, освободиться от пут, сковывающих жизнь и сознание. Скучную повседневность нужно превратить в каждодневный праздник жизненной полноты и гармонии, в постоянное творчество. Романтическому неприятию мира писатель противопоставляет мудрое согласие с ним, напряженный жизнеутверждающий труд мысли и чувства, созидание радости.

ДневникиПравить

Художественные произведения Пришвина — лишь ответвление главного его труда, дневника, который он вел на протяжении всей жизни. В нём — каждодневный искренний диалог с самим собой, неустанное стремление уточнить свою этическую позицию в мире, глубокие размышления о времени, стране, обществе, писательском труде и т. д.

Поначалу разделявший романтическую веру большей части русской интеллигенции в революцию как духовно-нравственное очищение, как путь к новой человечности, Пришвин быстро осознал гибельность революционного пути. Выученик высокой культуры 19 в., писатель видел жизнь страны советов достаточно трезво, доходя до самых горьких выводов (например, о близости большевизма и фашизма). Он понимал, что над каждым человеком в тоталитарном государстве нависает угроза насилия и произвола. Вокруг смерть косит людей, но живые в этих смертях себе примера не видят и живут, как будто они бессмертные…. Страх расправы не обошёл и его. Пришвину также, как и большинству других советских писателей, приходилось идти на унизительные компромиссы, о чём он сокрушался в дневнике: Я похоронил своего личного интеллигента и сделался тем, кто я теперь есть.

Одна из заветных идей Пришвина, красной нитью проходящая через его дневники, — научиться полно жить в настоящем, ценить его, находить для него наиболее совершенные формы, выявлять в окружающем мире его светлые, добрые начала. В стране принудительного коллективизма писатель упрямо отстаивал именно личную жизнь с её простыми радостями и заботами.

Культуру Пришвин считал важнейшим средством поддержания жизни: Величайшая роскошь, обеспеченная культурой, — это доверие к человеку: среди вполне культурных людей жить можно и взрослому как ребенку. Он утверждает родственное внимание и сочувствие (ключевые пришвинские слова) не только как этические основы жизни, но и как величайшие блага, дарованные человеку.

ЦитатыПравить

Гитлер сейчас — это как бы мировой penis, направленный в сторону мировой старой девы, демократии.

Вежливая плутня мне противней, чем откровенный разбой, и оттого в споре Чемберлена и Гитлера — я за Гитлера.

В лице Гитлера наконец-то революция приобретает своего героя, становится сразу понятной вся современная борьба народов за свое освобождение.

Откуда это взялось, что чувствую в себе Гитлера? Не от моего ли помешательства на Вагнере.

Евреи Гитлера ненавидят по существу: за зигфридство. Подозреваю, что в Англии действуют тоже евреи.

Дело Гитлера для меня тем предпочтительнее дела союзников, что у них «все куплю», а у него «все возьму».

Мне спорить невозможно против демократии, потому что в моем багаже нет ни одного умного слова за Гитлера. И если самому себе добраться до своего окончательного и неразложимого мотива, то это будет варварское сочувствие здоровой крови, победе и т. п. и врожденная неприязнь к упадничеству как пассивному, так и нашему активно-интеллигентскому в смысле сектантских претензий на трон.

— Дневники. 1939[1]

  • «От нас скрыты разумные расчёты, мы не можем понять, какой смысл, даже просто расчёт у германского вождя выставить всех своих рыцарей против нашей несметной азиатской орды. Неужели расчёт на крах коммунизма, с которым рано или поздно непременно придётся сражаться и самой Америке? Неужели Англия им сказала: „Если свергнете и устроите свой порядок в Азии, мы помиримся“. А нам сказала: „Если вы разобьёте Германию, берите проливы“. Но если мы разобьём, разве не вспыхнет в Европе революция? Неужели же борьба с Германией закрывает и Англии глаза на борьбу с революцией?
Может быть, так и разумно: основной враг, Германия, будет кончен, а с другим после как-нибудь. Впервые понимаю тех, кто давно говорил о неминуемой гибели Гитлера, только они понимали это с точки зрения „вечности рубля“ (капитала), а я понимаю гибель из-за расхождения с Россией: наша империя погибла из-за расхождения с Германией, они — из-за нас. Но как провалились мы тогда с нашим патриотизмом… Сейчас коммунизм до очевидности сидит целиком на отечестве, а отечество состоит из очарованных странников, работающих кое-как по случаю на конюшнях человечества.»[2]
  • «Русские дураки охотно превращаются в тараны для разрушения русской народности»

КритикаПравить

Пришвина критикуют за то, что он слишком творчески подходит к делу. Заявляя научный подход, он остаётся при художественном вымысле. Он допускает серьёзные ошибки в деталях, за что издавна пользуется дурной славой среди краеведов. (См., например, статью Н. П. Анциферова «Беллетристы-краеведы».)

Процитируем статью М. И. Смирнова о Пришвине (ГАЯО, фонд Р-913):

(С. С. Геммельман) «тайно писал обо мне, куда полагается, сообщения и доносы… В последующих мелких рассказах Пришвина он фигурирует нередко с эпитетами не только честного, но и нежного, сердечного».

«Он (Пришвин) напечатал в „Красной Ниве“ небольшой рассказ „Образование“, в котором цинично оболгал память моей матери, священную для нас, её детей». (В этом рассказе Пришвин клевещет о разврате в семье священника села Большой Бремболы. Смирнов, сын этого священника, разоблачает пришвинскую выдумку.)

Далее Смирнов указывает, что две статьи Пришвина о Дубровском (помещённые в журнале «Советское краеведение») не имеют ничего общего с реальным положением дела, и завершает статью так:

«Нелегко будет биографу Пришвина составить по ним [пришвинским рассказам] подлинную биографию его, — столько он нагородил выгодной ему фантастики в своих писаниях о себе, что к ним, как к древнерусским „житиям“, необходимо сугубо критический метод».

НаградыПравить

  • Орден Трудового Красного Знамени (6 февраля 1943)

См. такжеПравить

СсылкиПравить