Иван Сергеевич Тургенев

Иван Сергеевич Тургенев (28 октября (9 ноября) 1818, Орёл, Российская Империя — 22 августа (3 сентября) 1883, Буживаль, Франция) — великий русский писатель, поэт, драматург, публицист, редактор, член-корреспондент Петербургской АН (1860).

Иван Тургенев
IvanTurgenev.jpeg
писатель
Дата рождения: 9 ноября 1818
Место рождения: Орёл, Российская Империя
Дата смерти: 3 сентября 1883
Место смерти: Буживаль (Франция)
The query description has an empty condition.

БиографияEdit

ДетствоEdit

Отец Ивана Тургенева — Сергей Николаевич Тургенев (1793—1834), отставной полковник-кирасир, был человек замечательно красивый, ничтожный по своим качествам нравственным и умственным. Сын не любил вспоминать о нём, а в те редкие минуты, когда говорил друзьям об отце, характеризовал его, как «великого ловца пред Господом». Женитьба этого разорившегося жуира на немолодой, некрасивой, но весьма богатой Варваре Петровне Лутовиновой была исключительно делом расчёта. Брак был не из счастливых и не сдерживал Сергея Николаевича (одна из его многочисленных «шалостей» описана в повести: «Первая любовь»).

Он умер в 1834 году, оставив трёх сыновей — Николая, Ивана и скоро умершего от эпилепсии Сергея — в полном распоряжении матери, которая, впрочем, и раньше была полновластною владыкою дома. В ней типично выразилось то опьянение властью, которое создавалось крепостным правом. Род Лутовиновых представлял собою смесь жестокости, корыстолюбия и сладострастия (представителей его Тургенев изобразил в «Трёх портретах» и в «Однодворце Овсяникове»). Унаследовав от Лутовиновых их жестокость и деспотизм, Варвара Петровна была озлоблена и личною судьбою своей. Рано лишившись отца, она страдала и от матери, изображенной внуком в очерке «Смерть» (старуха), и от буйного, пьяного вотчима, который, когда она была маленькой, варварски бил и истязал её, а когда она подросла, стал преследовать гнусными предложениями. Пешком, полуодетая спаслась она к дяде своему, И. И. Лутовинову, жившему в селе Спасском — тому самому насильнику, о котором рассказывается в «Однодворце Овсяникове». Почти в полном одиночестве, оскорбляемая и унижаемая, прожила Варвара Петровна до 30 лет в доме дяди, пока смерть его не сделала её владетельницею великолепного имения и 5000 душ. Все сведения, сохранившиеся о Варваре Петровне, рисуют её в самом непривлекательном виде. Сквозь созданную ею среду «побоев и истязаний» Тургенев пронёс невредимо свою мягкую душу, в которой именно зрелище неистовств помещичьей власти, задолго ещё до теоретических воздействий, подготовило протест против крепостного права.

Жестоким «побоям и истязаниям» подвергался и он сам, хотя считался любимым сыном матери. «Драли меня», рассказывал впоследствии Иван Сергеевич, «за всякие пустяки, чуть не каждый день»; однажды он уже совершенно приготовился бежать из дому. Умственное воспитание его шло под руководством часто сменявшихся французских и немецких гувернёров. Ко всему русскому Варвара Петровна питала глубочайшее презрение; члены семьи говорили между собою исключительно по-французски. Любовь к русской литературе тайком внушил Тургеневу один из крепостных камердинеров, изображенный им, в лице Пунина, в рассказе «Пунин и Бабурин». До 9 лет Иван Тургенев прожил в наследственном Лутовиновском Спасском (в 10 км от Мценска, Орловской губернии).

Учёба и первые литературные опытыEdit

В 1827 году Тургеневы, чтобы дать детям образование, поселились в Москве; на Самотёке был куплен ими дом.

Иван Тургенев учился сначала в пансионе Вейденгаммера; затем его отдали пансионером к директору Лазаревского института Краузе. Из учителей своих Тургенев с благодарностью вспоминал о довольно известном в своё время филологе, исследователе «Слова о Полку Игореве», Д. Н. Дубенском, учителе математике П. Н. Погорельском и молодом студенте И. П. Клюшникове, позднее видном члене кружка Станкевича и Белинского, писавшем вдумчивые стихотворения под псевдонимом — Ф — . В 1833 г.

15-летний Иван Тургенев (такой возраст студентов, при тогдашних невысоких требованиях, был явлением обычным) поступил на словесный факультет московского университета. Год спустя, из-за поступившего в гвардейскую артиллерию старшего брата, семья переехала в Санкт-Петербург, и Иван Тургенев тогда же перешёл в Петербургский университет. И научный, и общий уровень Санкт-Петербургского университета был тогда невысокий; из своих университетских наставников, за исключением Плетнёва, Тургенев в своих воспоминаниях никого даже не назвал по имени.

С Плетнёвым Тургенев сблизился и бывал у него на литературных вечерах. Студентом 3-го курса он представил на его суд свою написанную пятистопным ямбом драму «Стениo», по собственным словам Тургенева — «совершенно нелепое произведение, в котором с бешеною неумелостью выражалось рабское подражание байроновскому Манфреду». На одной из лекций Плетнёв, не называя автора по имени, разобрал довольно строго эту драму, но всё-таки признал, что в авторе «что-то есть». Отзыв ободрил юного писателя: он вскоре отдал Плетнёву ряд стихотворений, из которых два Плетнёв в 1838 году напечатал в своём «Современнике».

Это не было первым появлением его в печати, как пишет Тургенев в своих воспоминаниях: ещё в 1836 году он поместил в «Журнал Министерства Народного Просвещения» довольно обстоятельную, немножко напыщенно, но вполне литературно написанную рецензию — «О путешествии ко святым местам», А. Н. Муравьёва.

В 1836 году Тургенев кончил курс со степенью действительного студента. Мечтая о научной деятельности, он в следующем году снова держал выпускной экзамен, получил степень кандидата, а в 1838 году отправился в Германию.

Путешествие в ГерманиюEdit

Поселившись в Берлине, Тургенев усердно взялся за занятия. Ему не столько приходилось «усовершенствоваться», сколько засесть за азбуку. Слушая в университете лекции по истории римской и греческой литературы, он дома вынужден был «зубрить» элементарную грамматику этих языков.

В Берлине сгруппировался в это время кружок даровитых молодых русских — Грановский, Фролов, Неверов, Михаил Бакунин, Станкевич. Все они восторженно увлекались гегельянством, в котором видели не одну только систему отвлечённого мышления, а новое евангелие жизни. «В философии», говорит Тургенев, «мы искали всего, кроме чистого мышления».

Сильное впечатление произвёл на Тургенева и весь вообще строй западноевропейской жизни. В его душу внедрилось убеждение, что только усвоение основных начал общечеловеческой культуры может вывести Россию из того мрака, в который она была погружена. В этом смысле он становится убежденнейшим «западником». К числу лучших влияний берлинской жизни принадлежит сближение Ивана Сергеевича со Станкевичем, смерть которого произвела на него потрясающее впечатление.

Возвращение в Москву и начало литературной деятельностиEdit

В 1841 году Тургенев вернулся на родину. В начале 1842 год он подал в Московский университет просьбу о допущении его к экзамену на степень магистра философии; но в Москве не было тогда штатного профессора философии, и просьба его была отклонена. Как видно из опубликованных в «Библиографе» за 1891 год «Новых материалов для биографии И. С. Т.», Тургенев в том же 1842 году вполне удовлетворительно выдержал экзамен на степень магистра в Петербургском университете. Ему оставалось теперь только написать диссертацию. Это было совсем не трудно; для диссертаций словесного факультета того времени не требовалось солидной научной подготовки.

Но в Тургеневе уже простыл жар к профессиональной учёности; его все более и более начинает привлекать деятельность литературная. Он печатает небольшие стихотворения в «Отечественных записках», а весною 1843 года выпускает отдельной книжкой, под буквами Т. Л. (Тургенев-Лутовинов), поэму «Параша». В 1845 году выходит тоже отдельною книжкою другая поэма его, «Разговор»; в «Отечественных Записках» 1846 года (№ 1) появляется большая поэма «Андрей», в «Петербургском сборнике» Некрасова (1846) — поэма «Помещик»; кроме того, мелкие стихотворения Тургенева разбросаны по «Отечественным запискам», разным сборникам (Некрасова, Сологуба) и «Современнику».

С 1847 года Тургенев совершенно перестает писать стихи, если не считать несколько небольших шуточных посланий к приятелям и «баллады»: «Крокет в Виндзоре», навеянной избиением болгар в 1876 году. Не смотря на то, что выступление на стихотворное поприще было восторженно встречено Белинским, Иван Тургенев, перепечатав в собрании своих сочинений даже слабейшие из своих драматических произведений, совершенно исключил из него стихи. «Я чувствую положительную, чуть не физическую антипатию к моим стихотворениям», говорит он в одном частном письме, «и не только не имею ни одного экземпляра моих поэм — но дорого бы дал, чтобы их вообще не существовало на свете». Это суровое пренебрежение решительно несправедливо.

У Тургенева не было крупного поэтического дарования, но под некоторыми небольшими его стихотворениями и под отдельными местами его поэм не отказался бы поставить своё имя любой из прославленных поэтов наших. Лучше всего ему удаются картины природы: тут уже ясно чувствуется та щемящая, меланхолическая поэзия, которая составляет главную красоту тургеневского пейзажа. Поэма Тургенева «Параша» — одна из первых попыток в русской литературе обрисовать засасывающую и нивелирующую силу жизни и житейской пошлости. Автор выдал замуж свою героиню за того, кто ей полюбился и наградил её «счастьем», безмятежный вид которого, однако, заставляет его восклицать: «Но, Боже! то ли думал я, когда исполненный немого обожанья, её душе я предрекал года святого благодарного страданья».

«Разговор» написан отличным стихом; есть строки и строфы прямо лермонтовской красоты. По содержанию своему эта поэма, при всём своём подражании Лермонтову — одно из первых в нашей литературе «гражданских» произведений, не в позднейшем значении обличения отдельных несовершенств русской жизни, а в смысле призыва к работе на общую пользу. Одну личную жизнь оба действующие лица поэмы считают недостаточной целью осмысленного существования; каждый человек должен совершить какой-нибудь «подвиг», служить «какому-нибудь богу», быть пророком и «карать слабость и порок».

Две другие большие поэмы Тургенева, «Андрей» и «Помещик», значительно уступают первым. В «Андрее» многоглаголиво и скучно описывается нарастание чувства героя поэмы к одной замужней женщине и её ответные чувства; «Помещик» написан в юмористическом тоне и представляет собой, по терминологии того времени, «физиологический» очерк помещичьей жизни — но схвачены только внешние, смехотворные её черты.

Одновременно с поэмами Тургенев написал ряд повестей, в которых тоже очень ярко сказалось лермонтовское влияние. Только в эпоху безграничного обаяния печоринского типа могло создаться преклонение молодого писателя пред Андреем Колосовым, героем повести того же названия (1844). Автор выдаёт нам его за «необыкновенного» человека, и он действительно совершенно необыкновенный… эгоист, который, не испытывая ни малейшего смущения, на весь род людской смотрит как на предмет своей забавы. Слово «долг» для него не существует: он бросает полюбившую его девушку с большею лёгкостью, чем иной бросает старые перчатки, и с полною бесцеремонностью пользуется услугами товарищей. В особенную заслугу ему вменяется то, он «не становится на ходули». В том ореоле, которым молодой автор окружил Колосова, несомненно сказалось и влияние Жорж Санд, с её требованием полной искренности в любовных отношениях. Но только тут свобода отношений получила весьма своеобразный оттенок: то, что для Колосова было водевилем, для страстно полюбившей его девушки превратилось в трагедию. Не смотря на неясность общего впечатления, повесть носит на себе яркие следы серьёзного таланта.

Вторая повесть Тургенева, «Бреттер» (1846), представляет собою авторскую борьбу между лермонтовским влиянием и стремлением дискредитировать позерство. Герой повести Лучков своей таинственною угрюмостью, за которою чудится что-то необыкновенно глубокое, производит сильное впечатление на окружающих. И вот, автор задаётся целью показать, что нелюдимость бреттера, его таинственная молчаливость весьма прозаически объясняются нежеланием жалчайшей посредственности быть осмеянной, его «отрицание» любви — грубостью натуры, равнодушие к жизни — каким-то калмыцким чувством, средним между апатией и кровожадностью.

Содержание третьей повести Тургенева: «Три портрета» (1846) почерпнуто из семейной хроники Лутовиновых, но очень уж в ней концентрировано все необыденное этой хроники. Столкновение Лучинова с отцом, драматическая сцена, когда сын, стиснув шпагу в руках, злобными и непокорными глазами смотрит на отца и готов поднять на него руку — все это гораздо более было бы уместно в каком-нибудь романе из иностранной жизни. Слишком густы также краски, наложенные на Лучинова-отца, которого Тургенев заставляет 20 лет не говорит ни единого слова с женой из-за туманно выраженного в повести подозрения в супружеской неверности.

Рядом со стихами и романтическими повестями, Тургенев пробует свои силы и на драматическом поприще. Из его драматических произведений наибольший интерес представляет написанная в 1856 году живая, забавная и сценичная жанровая картинка «Завтрак у предводителя», до сих пор удержавшаяся в репертуаре театров. Благодаря, в особенности, хорошему сценическому исполнению пользовались также успехом «Нахлебник» (1848), «Холостяк» (1849), «Провинциалка», «Месяц в деревне».

Автору особенно был дорог успех «Холостяка». В предисловии к изданию 1879 года Тургенев, «не признавая в себе драматического таланта», вспоминает «с чувством глубокой благодарности, что гениальный Мартынов удостоил играть в четырёх из его пьес и, между прочим, пред самым концом своей блестящей, слишком рано прерванной карьеры, превратил силою великого таланта, бледную фигуру Мошкина в „Холостяке“ в живое и трогательное лицо».

Записки охотникаEdit

  Основная статья: Записки охотника

В 1852 году вышел сборник коротких рассказов Тургенева под общим названием «Записки охотника».

Файл:Turgenev001.jpg
И. С. Тургенев. Портрет.

Личная жизньEdit

Личная жизнь Т., в то время, когда так блестяще развертывалась его творческая деятельность, складывалась невесело. Несогласия и столкновения с матерью принимали все более и более острый характер — и это не только нравственно его развинчивало, но приводило также к крайне стесненному материальному положению, которое осложнялось тем, что все считали его человеком богатым. К 1845 г. относится начало загадочной дружбы Т. с знаменитой певицей Виардо-Гарсия. Неоднократно были сделаны попытки пользоваться для характеристики этой дружбы рассказом Т.: «Переписка», с эпизодом «собачьей» привязанности героя к иностранной балерине, существу тупому и совершенно необразованному. Было бы, однако, грубою ошибкой видеть в этом прямо автобиографический материал. Виардо - необыкновенно тонкая художественная натура; муж её был прекрасный человек и выдающийся критик искусства, которого Т. очень ценил и который в свою очередь, высоко ставил Т. и переводил его сочинения на франц. язык. Несомненно также, что в первое время дружбы с семьёй Виардо Т., которому мать целых три года за привязанность к «проклятой цыганке» не давала ни гроша, весьма мало напоминал популярный за кулисами тип «богатого русского». Но, вместе с тем, глубокая горечь, которой проникнут рассказанный в «Переписке» эпизод, несомненно имела и субъективную подкладку. Если мы обратимся к воспоминаниям Фета и к некоторым письмам Т., мы увидим, с одной стороны, как права была мать Т., когда она его называла «однолюбом», а с другой, что, прожив в тесном общении с семьёй Виардо целых 38 лет, он, всё-таки, чувствовал себя глубоко и безнадёжно одиноким. На этой почве выросло тургеневское изображение любви, столь характерное даже для его всегда меланхоличной творческой манеры. Т. — певец любви неудачной по преимуществу. Счастливой развязки у него почти ни одной нет, последний аккорд — всегда грустный. Вместе с тем, никто из русских писателей не уделил столько внимания любви, никто в такой мере не идеализировал женщину. Это было выражением его стремления забыться в мечте. Герои Тургенева всегда робки и нерешительны в своих сердечных делах: таким был и сам Т. — В 1842 г. Т., по желанию матери, поступил в канцелярию министерства внутренних дел. Чиновник он был весьма плохой, а начальник канцелярии Даль, хотя тоже был литератор, к службе относился весьма педантически. Кончилось дело тем, что прослужив года полтора, Тургенев, к немалому огорчению и неудовольствию матери, вышел в отставку. В 1847 г. Т. вместе с семейством Виардо уехал за границу, жил в Берлине, Дрездене, посетил в Силезии больного Белинского, с которым его соединяла самая тесная дружба, а затем отправился во Францию. Дела его были в самом плачевном положении; он жил займами у приятелей, авансами из редакций, да ещё тем, что сокращал свои потребности до минимума. Под предлогом потребности в уединении, он в полном одиночество проводил зимние месяцы то в пустой даче Виардо, то в заброшенном замке Жорж Санд, питаясь чем попало. Февральская революция и Июньские дни застали его в Париже, но не произвели на него особенного впечатления. Глубоко проникнутый общими принципами либерализма, Т. в политических своих убеждениях всегда был, по собственному его выражению, «постепеновцем», и радикально-социалистическое возбуждение 40-х гг., захватившее многих его сверстников, коснулось его сравнительно мало. В 1850 г. Т. вернулся в Россию, но с матерью, умершей в том же году, он так и не свиделся. Разделив с братом крупное состояние матери, он по возможности облегчил тяготы доставшихся ему крестьян.

Edit

В 1852 г. на него неожиданно обрушилась гроза. После смерти Гоголя Тургенев написал некролог, которого не пропустила петербургская цензура, потому что, как выразился известный Мусин-Пушкин, «о таком писателе преступно отзываться столь восторженно». Единственно для того, чтобы показать, что и «холодный» Петербург взволнован великою потерею, Тургенев отослал статейку в Москву, В. И. Боткину, и тот её напечатал в «Москов. Вед.». В этом усмотрели «бунт», и автор «Записок Охотника» был водворен на съезжую, где пробыл целый месяц. Затем он был выслан в свою деревню и только благодаря усиленным хлопотам гр. Алексея Толстого года через два вновь получил право жить в столицах. Литературная деятельность Тургенева с 1847 года, когда появляются первые очерки «Записок Охотника», до 1856 года, когда «Рудиным» начинается наиболее прославивший его период больших романов, выразилась, кроме законченных в 1851 г. «Записок Охотника» и драматических произведений, в ряде более или менее замечательных повестей: «Дневник лишнего человека» (1850), «Три встречи» (1852), «Два приятеля» (1854), «Муму» (1854), «Затишье» (1854), «Яков Пасынков» (1855), «Переписка» (1856). Кроме «Трёх встреч», которые представляют собою довольно незначительный анекдот, прекрасно рассказанный и заключающий в себе удивительно поэтическое описание итальянской ночи и летнего русского вечера, все остальные повести нетрудно объединить в одно творческое настроение глубокой тоски и какого-то беспросветного пессимизма. Это настроение теснейшим образом связано с унынием, которое охватило мыслящую часть русского общества под влиянием реакции первой половины 50-х годов. Доброю половиною своего значения обязанный идейной чуткости и уменью улавливать «моменты» общественной жизни, Т. ярче других своих сверстников отразил уныние эпохи. Именно теперь в его творческом синтезе создался тип «лишнего человека» — это до ужаса яркое выражение той полосы русской общественности, когда непошлому человеку, потерпевшему крушение в сердечных делах, решительно нечего было делать. Глупо заканчивающий свою умно начатую жизнь Гамлет Щигровского у. («Записки Охотника»), глупо погибающий Вязовнин («Два приятеля»), герой «Переписки», с ужасом восклицающий, что «у нас русских нет другой жизненной задачи, как разработка нашей личности», Веретьев и Маша («Затишье»), из которых первого пустота и бесцельность русской жизни приводит к трактиру, а вторую в пруд — все эти типы бесполезных и исковерканных людей зародились и воплотились в очень ярко написанные фигуры именно в годы того безвременья, когда даже умеренный Грановский восклицал: «благо Белинскому, умершему во время». Прибавим сюда из последних очерков «Записок Охотника» щемящую поэзию «Певцов», «Свидания», «Касьяна с Красивой Мечи», грустную историю Якова Пасынкова, наконец «Муму», которую Карлейль считал самою трогательною повестью на свете — и мы получим целую полосу самого мрачного отчаяния. В силу той же чуткости к колебаниям общественной атмосферы, Т. вслед за наступлением в 1855 г. новой полосы государственной жизни, пишет четыре крупнейших своих произведения; «Рудин» (1856), «Дворянское гнездо» (1859), «Накануне» (1860), «Отцы и Дети» (1862), в которых является самым замечательным выразителем первой половины эпохи реформ. Ярче всех своих сверстников он уловил тот момент единодушия общественных стремлений, когда все хоронили старое и не предвидя никаких осложнений, надеялись на лучшее будущее. Затем Т. первый с необыкновенною силою изобразил и поворотный пункт эпохи, когда начался разброд и из среды сторонников новых веяний выделились два течения — умеренных «отцов» и быстро понесшихся вперёд «детей». В лице Рудина Т. хоронил безволье и бездеятельность поколения 40-х годов, его бесцельное прозябание и бесплодную гибель. Перед нами богато одаренный человек с лучшими намерениями, но совершенно пасующий перед действительностью, страстно зовущий и увлекающий других, но сам совершенно лишённый страсти и темперамента, позер и фразер, но не из фатовства, а потому, что он электризуется собственными словами и в ту минуту, когда он говорит, ему искренно кажутся легко преодолимыми всякие препятствия. Отношение автора к Рудину — двойственное, не свободное от противоречий. Устами Лежнева он то развенчивает его, то ставит на пьедестал. Дело в том, что в лице Рудина переплелись Wahrheit und Dichtung. До известной степени Рудин — портрет знаменитого агитатора и гегельянца Бакунина, которого Белинский определял как человека с румянцем на щеках и без крови в сердце. Живые черты исторического деятеля Т. перемешал с прозою серого повседневного существования — и контраст между проповедью Рудина и его мизерным прозябанием получился поразительный. Явившись в эпоху, когда общество лихорадочно мечтало о «деле», и притом без эпилога, не пропущенного цензурою (смерть Рудина на июньских баррикадах), «Рудин» был понят весьма односторонне. Герой романа стал нарицательным именем для людей, у которых слово не согласуется с делом. Так, между прочим, понял роман Т. Некрасов, который в своей поэме «Саша» печатно раньше изобразил человека рудинского типа, но которому в действительности сюжет поэмы подсказала сданная в редакцию «Современника» рукопись Т. (см. предисловие Т. к изданию его соч. 1879 г.). Точно также отнеслась к Рудину критика 60-х годов, которая нашла в Рудинском «фразёрстве» лишнее орудие для своей борьбы с отживающим поколением. Позднейший читатель никак не может согласиться ни с насмешливым, ни, тем более, с презрительным отношением к Рудину. Надо рассматривать Рудина в связи с общественными условиями его времени — и тогда станет очевидным, что его богатые природные задатки пропали даром не только по его собственной вине. В Западной Европе из Рудиных вырабатываются, блестящие ораторы и вожди общественных групп; а какую общественную «деятельность» мог бы себе избрать Рудин в России 40-х годов?.. Была в то время только одна область, отвечавшая понятию о высшем назначении человека — область слова, литературного, профессорского и кружкового. Искренно произнесенные «пышные» фразы были тогда и делом, сея в душе слушателей то стремление к идеалу, которое подготовляло лучшее будущее России. Это видно из самого романа, где «фразер» Рудин оказывает облагораживающее влияние и на Лежнева, и на молодого энтузиаста Басистова, и на чуткую Наталью, в лице которой выступает новая русская женщина, с её жаждою выбиться из сферы мелких житейских интересов. — Если в «Рудине» Т., чутко идя на встречу нарождающейся потребности в живой деятельности, казнил только праздно болтающих людей поколения сороковых годов, то в «Дворянском Гнезде» он пропел отходную всему своему поколению и без малейшей горечи уступал место молодым силам. В лице Лаврецкого мы несомненно имеем одного из самых симпатичных представителей дворянско-помещичьей полосы русской жизни; он человек и тонко мыслящий, и тонко чувствующий. И тем не менее он не может не согласиться со своим другом, энтузиастом Михалевичем, когда тот, перебрав события его жизни, называет его «байбаком». Вся эта жизнь была отдана личным радостям или личному горю. «Ухлопав себя на женщину», Лаврецкий в 35—40 лет сам себя хоронит, считая своё прозябание на земле простым «догоранием». Он протестует против Михалевича только тогда, когда тот его аттестует как «злостного, рассуждающего байбака». Именно «рассуждающего» байбачества, то есть возведения своего обеспеченного крестьянским трудом безделья в какую-либо аристократическую теорию, у демократа Лаврецкого нет и следа. Лаврецкий — «байбак» только потому, что вся жизнь русская обайбачилась и спала сном глубоким. Не спал один лишь работавший на Лаврецких народ — и именно потому Лаврецкий преклоняется пред «народною правдою». Потеряв за границей своё семейное счастье, он приезжает на родину с твёрдым намерением взяться за «дело». Но увы! это «дело» смутно для него самого, да и не могло быть ясно в эпоху полного застоя общественной жизни. Достаточно было, поэтому, первых проблесков сочувствия к нему со стороны героини романа Лизы, чтобы неутоленная жажда личного счастья снова залила все его существо — а вторичная незадача снова и окончательно надломила мягкого романтика. Правда, в эпилоге мы узнаем, что Лаврецкий как будто обрёл «дело»: он научился «землю пахать» и «хорошо устроил своих крестьян». Но какое же тут «дело» в высшем смысле этого слова? Землю пахал, конечно, не он сам, а его крепостные, и если он их «хорошо» устроил, то это только значило, что он их не притеснял и не выжимал из них последние соки. Положительных элементов для деятельности эти отрицательные добродетели не давали. С ещё большей яркостью отходящая полоса русской жизни сказалась в поэтическом образе Лизы Калитиной. Наряду с Пушкинской Татьяной, Лиза принадлежит к числу самых обаятельных фигур русской литературы. Она вся порыв к добру и героическое милосердие; она относится к людям с тою чисто русскою, лишённою внешнего блеска, но глубоко в сердце сидящей жалостью, которая характеризует древнерусских подвижниц. Выросшая на руках будущей схимницы, Лиза душевными корнями вся в старой, мистической Руси. Простая русская девушка, она даже не умеет формулировать то высокое и доброе, что наполняет её душу; у её нет «своих слов». Не умом, а сердцем она поняла Лаврецкого и полюбила его тою народно русскою любовью, которая слово «любить» заменяет словом «жалеть». Составляя, вместе с тем, органическое звено стародворянской обеспеченной жизни, с её отсутствием общественных интересов, Лиза воплощает собою ту полосу русской общественности, когда вся жизнь женщины сводилась к любви и когда, потерпев неудачу в ней, она лишалась всякой цели существования. Своим зорким творческим оком Т. уже видел нарождение новой русской женщины — и, как выражение новой полосы русской жизни, сделал её центром следующего общественного романа своего: «Накануне». Уже в заглавии его было нечто символическое. Вся русская жизнь была тогда накануне коренных социально-государственных перемен, накануне разрыва с старыми формами и традициями. Героиня романа, Елена - поэтическое олицетворение характерного для начальных лет эпохи реформ неопределённого стремления к хорошему и новому, без точного представления об этом новом и хорошем. Елена не отдаёт себе вполне ясного отчёта в своих стремлениях, но инстинктивно душа её куда-то рвется: «она ждет», по определению влюблённого в неё художника Шубина, в уста которого автор вложил большую часть своих собственных комментариев к событиям романа. Как молодая девушка, она ждала, конечно, прежде всего любви. Но в выборе, который она сделала между тремя влюбленными в неё молодыми людьми, ярко сказалась психология новой русской женщины, а символически — новое течение русской общественности. Как и Лиза Калитина, Елена от природы великодушна и добра; и её с детства влечет к несчастным и заброшенным. Но любовь её не только сострадательная: она требует деятельной борьбы со злом. Вот почему её воображение так поражено встречею с болгарином Инсаровым, подготовляющим восстание против турок. Пусть он во многих отношениях ниже и талантливого шалуна Шубина, и другого поклонника Едены — учёного и благородно-мыслящего Берсенева, будущего преемника Грановского; пусть он, по определению Шубина, «сушь», пусть в нём «талантов никаких, поэзии нема». Но ошибся бедный Шубин, когда, разобрав качества начинавшего возбуждать его опасения Инсарова, он утешал себя тем, что «эти качества, слава Богу, не нравятся женщинам. Обаяния нет, шарму». Все это было бы верно для прежней женщины: новая русская женщина — и в лице её новая русская жизнь — искала прежде всего нравственного обаяния и практического осуществления идеалов. «Освободить свою родину. Эти слова так велики, что даже выговорить страшно», восклицает Елена в своём дневнике, припоминая сказанное Инсаровым — и выбор её сделан. Она пренебрегает приличиями, отказывается от обеспеченного положения и идёт с Инсаровым на борьбу и может быть на смерть, когда Инсаров преждевременно умирает от чахотки, Елена решает «остаться верной его памяти», оставшись верной «делу всей его жизни». Возвратиться на родину она не хочет. «Вернуться в Россию», пишет она родителям — «зачем? Что делать в России?» Действие происходит в глухую пору реакции конца дореформенной эпохи — и что, действительно, было делать тогда в России человеку с таким порывом к реальному осуществлению общественных идеалов? Понял, наконец, теперь Шубин стремление Елены согласовать слово и дело — и печально размышляет над причинами ухода Елены с Инсаровым. Винит он в этом отсутствие у нас людей сильной, определённой воли. «Нет ещё у вас никого, нет людей, куда ни посмотри. Все — либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели, да палки барабанные! Нет, кабы были между нами путные люди, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа, не ускользнула бы как рыба в воду!» Но роман недаром называется «Накануне». Когда Шубин кончает свою элегию возгласом: «Когда же наша придёт пора? Когда у нас народятся люди?», его собеседник даёт ему надежду на лучшее будущее, и Шубин — верное эхо авторских дум — ему верит. «Дай срок, ответил Увар Иванович, — будут.

— Будут? Почва! Черноземная сила! Ты сказал — будут? Смотрите ж, я запишу ваше слово». — Всего два года отделяют «Накануне» от последующего и самого знаменитого общественного романа Т., «Отцов и детей»; но огромные перемены произошли за этот короткий срок в общественных течениях. Широкими волнами катилась теперь русская жизнь, все более и более выделяя настроение, которое уже не довольствовалось неопределёнными перспективами на лучшее будущее. Недавнее радостно-умилённое единодушие всех слоев общества исчезло. Нарождалось поколение, далеко ушедшее в своих стремлениях и идеалах от того скромного минимума человеческих прав, который давали стоявшие тогда на очереди реформы. Но как ни резко было по существу обособление этой новой общественной группы, оно ещё было в подготовительном фазисе и никому не приходило на ум констатировать распадение прогрессивного течения на два почти враждебных друг другу лагеря. Когда Т. одному из своих приятелей, человеку очень умному и чуткому на «веяния» эпохи, сообщил план «Отцов и детей», то получил ответ, повергший его в совершенное изумление: «Да ведь ты, кажется, уже представил подобный тип… в Рудине». — «Я промолчал, говорит Т.; что было сказать? Рудин и Базаров — один и тот же тип!» Для поразительно тонкой наблюдательности Т. разделение на два поколения обрисовывалось уже ясными очертаниями; он понимал всю глубину разлада. Впрочем, трудно сказать, чтобы Т. принадлежала только честь первой диагностики, проницательность которой увеличивается тем, что роман, хотя и появился в начале 1862 г., но закончен был уже летом 1861 г., а задуман значит, куда раньше, то есть буквально в самый момент зарождения новых настроений молодого поколения. Тут уже как будто не простое констатирование: в значительной степени роман Т. содействовал самому дифференцированию нового миросозерцания. В «Отцах и детях» достигла самого полного выражения одна из самых характерных особенностей новейшей русской литературы вообще и Т. в частности — теснейшая связь литературного воздействия с реальными течениями общественных настроений. В произведениях Т. литература и жизнь до такой степени сближаются одна с другою, что при анализе того или другого воспроизведённого ими общественного явления часто нельзя отличить, где кончается литературный генезис его и где начинается непосредственное действие общественных сил. И наоборот — при изучении отдельных Тургеневских типов трудно сказать, где отражение действительности и где сфера пророчески литературного творчества. С удивительною чуткостью отражая носившиеся в воздухе настроения и веяния эпохи, Т. сам до известной степени являлся творцом общественных течений. Романами Т. не только зачитывались: его героям и героиням подражали в жизни. Приступая к изображению новоявленных «детей», Т. не мог не сознавать своей отчуждённости от них. В «Накануне» он стоит на стороне молодых героев романа, а пред Еленой, столь шокировавшей своими отступлениями от условной морали людей старого поколения, прямо преклоняется. Такой симпатии он не мог чувствовать к Базарову, с его материалистическим пренебрежением к искусству и поэзии, с его резкостью, столь чуждой мягкой натуре Т. Но отсюда ещё бесконечно далеко до «оклеветания» всего молодого поколения, в котором партийное озлобление видело основной мотив романа, и до полного разрыва с новым течением. В каждом из крупных произведений Т. есть действующее лицо, в уста которого он влагал своё собственное тонкое и меткое остроумие, придававшее такой артистический интерес личной беседе Т. (таковы, например, Пигасов в «Рудине», Шубин в «Накануне», Потугин в «Дыме»). В «Отцах и детях» вся эта ядовитость сосредоточилась в Базарове, у которого уже поэтому одному является масса точек соприкосновения с автором. При всём коренном разногласии со многими воззрениями Базарова, он все же внушал Т. серьёзное уважение. «Во все время писания я чувствовал к Базарову невольное влечение», отмечает Т. в своём дневнике в день окончания романа — и вполне понятно, почему. Ему, летописцу безволия и бессилия пережитого периода, не могло не импонировать то, что с появлением Базаровых исчезает чахлая порода российских Гамлетов и уступает место крепким натурам, знающим, чего они хотят. Во всяком случае, в борьбе двух поколений автор если не на стороне «детей», то и не на стороне «отцов». К Кирсанову дяде он относится полу-иронически; Кирсанов-отец - добрый, но недалекий человек; сравнительно умеренный Кирсанов-сын безусловно пасует пред своим радикальным другом Базаровым. Неудивительно, что чуждая наших партийных споров немецкая критика выражала впоследствии великое удивление тому, как могла партия «радикалов» усмотреть отрицательное отношение в «таком гордом образе, одарённом такой силой характера и такой полной отчуждённостью от всего мелкого, пошлого, вялого и ложного». Поместивший роман в своём журнале Катков писал Т.: «Вы пресмыкаетесь перед молодым поколением». Но роман появился в очень острый момент: вновь ожило старое понятие о «вредных» идеях, нужна была кличка для обозначения политического радикализма. Её нашли в слове «нигилист», которым Базаров определяет своё отрицательное ко всему отношение. С ужасом заметил Т., какое употребление сделали из этого термина люди, с политическими взглядами которых он не имел ничего общего. В литературе враждебное отношение к роману ярче всего сказалось в статье критика «Современника», М. А. Антоновича: «Асмодей нашего времени». С «Современником», где до 1859 г. Т. был постоянным сотрудником, у него уже раньше установились холодные отношения, частью из-за личных отношений Т. к Некрасову, частью потому, что радикализм Чернышевского и Добролюбова не был симпатичен Т. Но всё-таки, всего за полтора года перед тем, «Накануне» нашло на страницах «Современника» восторженную оценку в известной статье Добролюбова: «Когда же придёт настоящий день», — а теперь Т. был формально причислен к ретроградному лагерю. Другой орган «детей» — «Рус. Слово», в лице Писарева — не только не усмотрел в Базарове клеветы, но признал его своим идеалом. В общем, однако, положение Т., как любимца всех слоев читающей публики и выразителя передовых стремлений русского общества, было поколеблено. Если взглянуть на Базарова с исторической точки зрения, как на тип, отражающий настроение шестидесятых гг., то он, несомненно, страдает неполнотою. Радикализм общественно-политический, столь сильный в это время, в романе почти не затронут; то место, где Базаров выражает полное равнодушие к тому, что у мужика будет хорошая изба, даёт прямо неверное представление о восторженном демократизме нового поколения. — В промежутках между четырьмя знаменитыми романами своими Т. написал вдумчивую статью «Гамлет и Дон-Кихот» (1860) и три замечательные повести: «Фауст» (1856), «Ася» (1858), «Первая любовь» (1860), в которых дал несколько привлекательнейших женских образов. Княжна Засекина («Первая любовь») просто грациозно-кокетлива, но героиня «Фауста» и Ася — натуры необыкновенно глубокие и цельные. Первая сгорела от глубины чувства, внезапно на неё налетевшего; Ася, подобно Наталье в «Рудине», спаслась бегством от своего чувства, когда увидела, как не соответствует его силе безвольный человек которого она полюбила. — В «Отцах и Детях» творчество Т. достигло своей кульминационной точки. В появившихся в 1864 г. «Призраках» элемент фантастический переплетается с рассудочным. Ту же смесь желания отрешиться от современности с раздражением против её представляет собою своеобразный «отрывок» из записок «умершего художника» — «Довольно» (1865). Ясно чувствуется, что охлаждение, вызванное «Отцами и Детьми», болезненно сказалось в сердце автора, столь привыкшем в всеобщей читательской любви. Высшей точки авторское раздражение достигло в «Дыме» (1867). Трудно сказать, какая из общественно-политических групп того времени изображена здесь злее. Молодое поколение и заграничная эмиграция представлены с одной стороны в ряде дурачков и тараторящих барынь, с другой — в коллекции любителей так или иначе пожить на чужой счёт. В «Отцах и Детях» Т. проводил резкую демаркационную линию между убежденными представителями новых идей и такими ничтожными прихвостнями времени, как «эмансипированная» губернская барынька Кукшина и соединяющий «прогрессивность» с продажей водки откупщический сынок Сытников. В «Дыме» Сытниковы да Кувшины выступают на первый план, а эмиграция олицетворена в фигуре «великого» молчальника Губарева, слава которого держится на том, что он никогда ничего не говорит и только глубокомысленно издаёт какое-то нечленораздельное мычание. В столь же печальном освещении является аристократическая среда, собирающаяся под «arbre russe» в Баден-Бадене и предающаяся какой то вакханалии реакционных вожделений. Наконец, славянофильские мечтания о русской самобытности предаются самому ядовитому глумлению в речах желчного западника Потугина, устами которого несомненно говорит иногда сам автор. Общий пессимизм проникает повесть, название которой навеяно мыслью, что все «людское» — дым", и «особенно всё русское». — Параксизм раздражения длился, однако, недолго. В «Литературных воспоминаниях» (1868), Т. говорит уже без всякой горечи о своей размолвке с прогрессивными элементами и фактически доказывает, как далёк он был от желания написать в «Отцах и Детях» карикатуру на молодое поколение вообще и на Добролюбова в частности. В том же году был преобразован в общелитературный журнал «Вестник Европы»; Т. становится его постоянным сотрудником и разрывает связи с Катковым. Этот разрыв не обошёлся Т. даром. Его стали преследовать и в "Рус. Вест. ", и в "Моск. Вед.", нападки которых стали особенно ожесточёнными в конце 70-х годов, когда по поводу оваций, выпавших на долю Т., Катковский орган уверял, что Т. «кувыркается» пред прогрессивною молодежью. Ряд небольших повестей, с которыми Т. выступил в конце 1860-х гг. и первой половине 1870-х («Бригадир», «История лейтенанта Ергунова», «Несчастная», «Странная история», «Степной король Лир», «Стук, стук, стук», «Вешние воды», «Пунин и Бабурин», «Стучит» и др.) весь относится к категории воспоминаний о далёком прошлом. За исключением «Вешних вод», герой которых представляет собою ещё одно интересное добавление к Тургеневской галерее безвольных людей, все эти повести мало прибавляют к «тоталитету» — как говорили в 40-х годах — литературного значения Т. Воздержание Т. от разработки более современных тем до известной степени объясняется тем, что он теперь все меньше и меньше сталкивался с живой русской действительностью. Уже начиная с 1856 г., когда с него окончательно была снята опала, он подолгу живал за границею, то лечась на водах, то гостя у Виардо; но всё-таки он нередко бывал и у себя в Спасском, и в Петербурге. С начала 1860-х годов он совсем поселяется в Баден-Бадене, где «Villa Tourgueneff», благодаря тому, что там же поселилась семья Виардо, стала интереснейшим музыкально-артистическим центром. Война 1870 г. побудила семью Виардо покинуть Германию и переселиться в Париж; перебрался туда и Т. Переселение в Париж сблизило Т. со многими эмигрантами и вообще с заграничной молодёжью, которая теперь перестала его чуждаться, — и у него снова явилась охота откликнуться на злобу дня: революционное «хождение в народ». Частью личные впечатления, частью материалы, которые ему доставляли друзья из России (в том числе документы по так называемому «процессу 50»), создали в нём уверенность, что он сможет схватить общую физиономию русского революционного движения. В результате получился самый крупный по объёму, но не по значению из романов Т., «Новь» (1877). Глубоко убеждённый в том, что революционное движение не имеет почвы в России, Т. тем не менее отнёсся с полным вниманием к тому психологическому порыву, который создал движение. Уловить его наиболее характерный черты Т. удалось не вполне. Он сделал центром романа одного из обычных в его произведениях безвольных людей, столь характерных для поколения 40-х, но никак не 70-х годов. Нежданов — неудачник, идущий пропагандировать, чтобы утишить сердечную боль, и лишённый уверенности в правоте своего дела. Неудивительно, что первые же неудачи вызывают в нём глубокое отчаяние - и он лишает себя жизни у порога дела. Несоответствующим действительности оказалось и желание Т. уловить новый тип людей негромкой и неэффектной, но настоящей работы на пользу народу, в лице Соломина и Марианны. «Новь» имела не более как succes d’estime. Из позднейших произведений Т. («Сон», «Рассказ отца Алексея», «Отчаянный», «Клара Милич» и др. наибольшее внимание обратили на себя «Песнь торжествующей любви» и «Стихотворения в прозе». Высоко-поэтическая «Песнь торжествующей любви» видимо иллюстрирует мысль Шопенгауера о гении рода, то есть о той бессознательности, под влиянием которой мы, помимо своего желания, идем в своей половой жизни по пути, ведущему к продолжению рода. Превосходные «Стихотворения в прозе» (1882) представляют собой ряд накопившихся за долгие годы отдельных мыслей и картинок, отлившихся в удивительно изящную, задушевную и вместе с тем сильную форму. К концу жизни слава Т. достигла своего апогея как в Poccии, где он опять становится всеобщим любимцем, так и в Европе, где критика, в лице самых выдающихся своих представителей — Тэна, Ренана, Брандеса и др. — причислила его к первым писателям века. Приезды его в Россию в 1878—1881 гг. были истинными триумфами. Тем болезненнее всех поразили вести о тяжёлом обороте, который с 1882 г. приняли его обычные подагрические боли. Умирал Т. мужественно, с полным сознанием близкого конца, но без всякого страха пред ним. Смерть его (в Буживале под Парижем, 22 августа 1883 г.) произвела огромное впечатление, выражением которого были грандиозные похороны его. Тело великого писателя было, согласно его желанию, привезено в Петербург и похоронено на Волковом кладбище при таком стечении народа, которого никогда ни до того, ни после того не было на похоронах частного лица.

Далеко не полные собрания соч. Т. (нет стихотворений и многих статей) с 1868 г. выдержали 4 изд. Одно собрание соч. Т. (со стихами) было дано при «Ниве» (1898). Стихотворения изданы под ред. С. Н. Кривенки (2 изд., 1885 и 1891). В 1884 г. Литературный фонд издал "Первое собр. писем И. С. Т. ", но множество писем Т., рассеянных по разным журналам ещё ждут отдельн. издания. В 1901 г. вышли в Париже письма Т. к франц. друзьям, собранные И. Д. Гальперин-Каминским. Часть переписки Т. с Герценом издана заграницею Драгомановым. Отдельные книги и брошюры о Т. напечатали: Аверьянов, Агафонов, Буренин, Былеев, Венгеров, Ч. Ветринский, Говоруха-Отрок (Ю. Николаев), Добровский, Michel Delines, Евфстафиев, Иванов, Е. Кавелина, Крамп, Любошиц, Мандельштам, Мизко, Mourrier, Невзоров, Незелснов, Овсянико-Куликовский, Острогорский, J. Pavlovsky (фр.), Евг. Соловьев, Страхов, Сухомлинов, Tursch (нем.), Чернышев, Чудинов, Юнгмейстер и др. Ряд обширных статей о Т. вошёл в собр. сочинений Анненкова, Белинского, Апол. Григорьева, Добролюбова, Дружинина, Михайловского, Писарева, Скабичевского, Ник. Соловьева, Чернышевского, Шелгунова. Значительные выдержки как из этих, так и из других критич. отзывов (Авдеева, Антоновича, Дудышкина, Де-Пулэ, Лонгинова, Ткачева и др.) даны в сборники В. Зелинского: «Собрание Крит. материалов для изуч. произв. И. С. Т.» (3-е изд. 1899). Отзывы Ренана, Абу, Шмидта, Брандеса, де-Вогюэ, Мериме и др. приведены в книге: «Иностран. критика о Т.» (1884). Многочисленные биографич. материалы, рассеянные по журналам 1880-х и 90-х гг., указаны в «Обзоре трудов умерших писателей» Д. Д. Языкова, вып. III—VIII.

Файл:SPb Turgenev statue (Manezhnaya square).jpg
Памятник И. С. Тургеневу на Манежной пл. в Санкт-Петербурге

ПроизведенияEdit

Полное собрание сочинений и писем Тургенева выходило неоднократно - в 28 и в 30 томах (последнее завершено в 2014 году и включает 12 томов произведений и 18 томов писем). Помимо романов, повестей и рассказов в корпус сочинений входят стихи, пьесы, водевили, либретто, "Стихотворения в прозе", воспоминания, статьи и рецензии.

РоманыEdit

Повести и рассказыEdit

  • Андрей Колосов (1844)
  • Три портрета (1845)
  • Жид (1846)
  • Бретёр (1847)
  • Петушков (1848)
  • Дневник лишнего человека (1849)
  • Муму (1852)
  • Постоялый двор (1852)
  • Записки охотника (1852)
    • Бежин луг.
    • Бирюк.
    • Бурмистр.
    • Чертопханов и Недопюскин
    • Два помещика.
    • Ермолай и мельничиха.
    • Гамлет Щигровского уезда
    • Хорь и Калиныч.
    • Пётр Петрович Каратаев.
    • Касьян с Красивой мечи
    • Конец Чертопханова.
    • Контора.
    • Лебедянь.
    • Уездный лекарь
    • Лес и степь.
    • Льгов.
    • Малиновая вода.
    • Живые мощи
    • Однодворец Овсянников.
    • Певцы.
    • Мой сосед Радилов
    • Смерть.
    • Стучит!
    • Свидание.
    • Татьяна Борисовна и её племянник.
  • Яков Пасынков (1855)
  • Фауст (1855)
  • Затишье (1856)
  • Поездка в Полесье (1857)
  • Ася (1858)
  • Первая любовь (1860)
  • Бригадир (1866)
  • Несчастная (1868)
  • Странная история (1870)
  • Степной король Лир (1870)
  • Собака (1870)
  • Стук… стук… стук!.. (1871)
  • Вешние воды (1872)
  • Пунин и Бабурин (1874)
  • Часы (1876)
  • Сон (1877)
  • Рассказ отца Алексея(1877)
  • Песнь торжествующей любви (1881)
  • Собственная господская контора (1881)
  • После смерти (Клара Милич) (1883)

ПьесыEdit

  • Завтрак у предводителя (1846)
  • Где тонко, там и рвется (1847)
  • Холостяк (1849)
  • Месяц в деревне (1850)

Некоторые экранизированные произведенияEdit

СтатьиEdit

СсылкиEdit

В Викитеке есть тексты по теме
Иван Сергеевич Тургенев

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

В статье использован текст Семёна Венгерова, перешедший в общественное достояние.

См.такжеEdit

Алла Новикова-Строганова. Христианский мир И.С. Тургенева (2018) http://zavtra.ru/blogs/hristianskij_mir_i_s_turgeneva Алла Новикова-Строганова. "Мало истины, мало любви" (2019, о первом романе Тургенева) http://zavtra.ru/blogs/malo_istini_malo_lyubvi